1.

 

Полусогнувшись, я двигался вдоль стены коридора на кухонный праздник, где ожидали меня старшие товарищи. Где они сидели и не слушали нашего предводителя, читавшего лекцию о приобретенных человеком у обезьяны неких основных качествах. Сев с краю, я разогнулся и хрустнул.

 

Наш предводитель сам явственно напоминал всем обезьяну – выдвинутым подбородком, скошенным лбом и неустойчивой психикой. Помимо прочего он имел неестественно длинные руки, с помощью которых он ловко навешивал подзатыльники невнимательным и безынициативным, и иногда закрывал и открывал форточку. Но, несмотря на это, мои товарищи любили его и ценили первостепенно как предводителя, и сейчас, покорно скособочившись, они ожидали завершения лекции, когда, наконец, можно было бы перейти к основной и самой приятственной части нашего праздника.

 

С утра в непохожей саму на себя гостиной стояли два придвинутых друг к другу накрытых стола. По образованной плоскости расхаживал скворец и клевал хлеб и виноград. В воздухе витала тревога и запах вспоротых рыбных консерв. Прошло более полугода с тех пор, как я дал разрешение на проведение подобного рода мероприятий у себя в квартире. Насколько я сейчас понимаю, на то время я был не в состоянии противостоять их аппарату убеждения. Они использовали нетрадиционные методы – подталкивая меня к принятию этого решения, они разобрали на мелкие детали мой пластиночный проигрыватель, инсценировав все таким образом, что была очевидна их непричастность.

 

Вот предводитель делает паузу. Вот он двигает глазами и пальцами ног. Ему сто двенадцать лет, и он спит по ночам на ветках деревьев. Носит один и тот же темно-серый пиджак в полоску и время от времени достает из его кармана диплом, выданный ему северным филиалом института предводительства и маленького деревянного идола. Мне как-то довелось держать в руках его диплом. Диплом, регистрационный номер 112-07-1/02 года месяца государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Северный Государственный Институт Предводительства» ДИПЛОМ XХХXIV – XXMVII Решением Государственной аттестационной комиссии от месяца года ПРИСУЖДЕНА КВАЛИФИКАЦИЯ ПРЕДВОДИТЕЛЬ 1-Й СТЕПЕНИ ПО СПЕЦИАЛЬНОСТИ ПРЕДВОДИТЕЛЬ СОПРОТИВЛЕНИЯ Председатель государственной аттестационной комиссии Подпись Ректор Подпись. ПРИЛОЖЕНИЕ К ДИПЛОМУ Нормативный период обучения по заочной форме 3 года. Направление / специальность Предводитель сопротивления Специализация ПРЕДВОДИТЕЛЬСТВО Курсовые работы: 1. Теория Государства и Права, отлично 2. История Государства и Права зарубежных стран, отлично. 3. Организация манифестаций и массовых беспорядков, отлично. 4. Составление идеологии, отлично. 5. Оккультизм, хорошо. 6. Психология масс, отлично. 7. Организация движения, хорошо. 8. Религиоведение, отлично. Практика: Учебная, 4 недели, отлично. Производственная, 8 недель, отлично. Преддипломная, 10 недель, отлично. Выполнение и защита выпускной квалификационной работы на тему «Психология масс в условиях небольшого населенного пункта», отлично. Данный диплом дает право профессиональной деятельности в соответствии с уровнем образования квалификацией. Ректор (подпись) Декан (подпись) Секретарь (подпись).

 

Если верить его рассказам, еще до того как стать предводителем – то есть, до того, как он поступил в институт предводительства – ему довелось работать в ботаническом саду, где ему полагался белый халат и половина оранжереи. С раннего утра до позднего вечера он выхаживал в лаборатории росток некоего умирающего вида, но однажды не углядел, и растение склевала черная птица, проникнув сквозь открытое окно. До того, как стать лаборантом в ботаническом саду, он десятилетиями работал в разных местах, всевозможных организациях и инстанциях, но в итоге выучил птичий язык и стал тем, кем мы привыкли его перед собой видеть. Предводитель перестал двигать глазами и продолжил об обезьянах.

 

Я слушаю его краем уха, и вот уже пятый день продолжаю болеть. Я болен гриппом, какой-то новой его формой – с ломотой в костях и стойким ощущением нависшей угрозы. В этом воздухе витают тревога и птицы предводителя. Вчера приходил сосед по дому, и спрашивал, не хочу ли я продать ему по очень выгодной цене гараж во дворе. Я пытался сказать, что у меня нет никакого гаража, но вместо этого мычал и трогал волосы. Дефекты речи. В моей жизни, помимо тех неудобств, с которыми я еще хоть как-то уживался, возникли особенно непримиримые ситуации.

 

Все вместе мы проходим в гостиную и обедаем. Старшие товарищи что-то рассказывают. Старшие товарищи им кивают. Старшие товарищи имеют те или иные воззрения. За всеми движениями следит скворец и другие птицы. Предводитель дает им указания на птичьем языке. Скворец глядит так, словно знает себе цену. Плотно отобедав, старшие товарищи одеваются и уходят на реку.

 

Их, может быть, двенадцать. А, может, сто пятьдесят шесть. Они плетутся за предводителем, они любят его, и предводитель сутуло забивает их опустошенные головы задачами и наставлениями. И я люблю предводителя, только не показываю. Я люблю ходить на реку, только не хожу.

 

Я остался один. Поднимается температура, и я ложусь и пытаюсь заснуть.

 

Поздно ночью с неба приходила Большая Медведица, выпила всю воду из аквариума и ушла.

 

 

 

2.

 

Ночью мне снится сон.

 

Будто нас несет на большом корабле в открытое море. Вокруг снуют матросы. Среди пассажиров только я и крепкий невысокий человек с мутным взглядом и неясной речью – некий составитель морских справочников и общий теоретик моря.

 

Мне снилось, будто по ночам я мучался отсутствием сна. Я не мог уснуть и часто выходил из каюты. Ночью были только звезды много ярче обычного. Я рвался обратно на сушу, и меня рвало под этими звездами на палубу. Я жутко страдал, а составитель нет, и мне невольно приходилось выслушивать и пропускать через себя все его истории о море, где, конечно, важна каждая незначительная загогулина. Так было в тот день. Меня поташнивало и скручивало, теоретик сидел напротив. Я сказал, что на корабле, подобном нашему, должен числиться доктор, или врач, или кто-нибудь, кто способен мне хоть как-то помочь. Теоретик просил в открытую дверь позвать капитана. Через некоторое время тот появился белым пятном в дверях и заявил, что доктора на корабле нет, есть только корабельная команда, и составитель морских справочников и общий теоретик моря. Ну, как же так, - воскликнул я, - как это на корабле нет врачей, на корабле должен быть корабельный врач, как есть корабельный капитан, корабельный кок или корабельные крысы. Должны же быть, не знаю, хотя бы женщины какие-нибудь. Женщин нет, - сказал капитан, - крысы есть, а женщин нет. Наше судно построено в таком-то году на такой-то судоверфи, масса такая-то, водоизмещение такое-то. Крепитесь, сожмите всю свою волю в кулак. Куда вы следуете?

 

Я начал думать об этом, последовали одно за другим предположения - я пытался вспомнить, как проложен мой путь. Припомнить, хотя бы, где я сел на этот корабль, где купил на него билет, а, может быть, я не покупал этого билета, а где-то его нашел, и был ли он вовсе? Кто я, куда, зачем и сколько мне лет. Да вы совсем нездоровы, - говорит капитан, - у вас жар.

 

Вы, должно быть, думаете, что это все сон, но это небо не сон, это море не сон, этот воздух не сон. Сна здесь не значится. Более того, вы мучаетесь отсутствием сна, вы никак не можете уснуть. Дайте-ка почитать, что вы тут написали, составитель. Ага. Вот видите – и у составителя ни о каком сне ничего не написано. У вас недомогание, это случается. Крепитесь, в конце-то концов – сожмите всю волу в кулак. Скоро мы все окажемся на дне, и тогда нам всем обязательно станет легче; мы погружаемся, глядите в иллюминаторы, и ни чем не беспокойтесь. Море есть совокупность совершенных физических тел, именуемых не иначе как к а п л я м и в м о р е, образующих единую массу, населенную хищными и добродушными рыбами и произрастающую съедобными и несъедобными водорослями, и крупными и мелкими формами. Массу, приводимую в движение теми или иными своими течениями, тектоническими пластами, своим дыханием и дыханием солнца, дыханием ветра, притяжением луны, гулом рыболовных траулеров и свистом удочек, водолазами и русалками, утопленниками и крабами, и пролегающим по дну тоннелем, и неподвижным потопленным судном, и упавшими звездами, пустившими при падении по воде круги и теперь подсвечивающими море изнутри, как бы наполняя его лазурным светом и нашими молчаливыми взглядами. Не утомил ли я вас, пассажир?

 

 

 

Найди успокоение в словах

Уставший

Талый снег меж гор

Протягивает нити пятна света

Под ним проляжет тяжесть буйных рек

Мелькнет комета лучник

Следи за взглядом гончих псов

Созвездия едины в свете

Следи за их движеньем

И у вершин

Найди свой легкий след

Найди успокоенье

В словоединеньи

 

 

 

Капитан был рядом, то нависая, то расплываясь в пятне, а я думал, как же так: почему я так хочу спать, если я уже сплю, ведь это все сон, и эта морская болезнь это сон, и эти люди это тоже сон. Я думал об этом долго, нас качало море, и над нашими головами, высоко-высоко, тянулись созвездия. Я глубоко дышал, как кит, или кашалот, и вдруг захотел сочинить какие-нибудь стихи, но не смог придумать ни строчки, и вдруг уснул, уснул, и наконец проснулся.

 

 

 

3.

 

Я снова двигаюсь вдоль стены коридора на кухонный праздник, но вижу пустые места. Должно быть, сегодня слишком холодно для встречи. За окном сильно метет. Должен был прийти предводитель, должны были прийти все остальные. Иду звонить к соседу.

 

Сосед глядит в экран. Я набираю по памяти телефонный номер. Предводитель поднимает трубку, и говорит, что сегодняшний день, по причине критично низкой температуры (минус сорок градусов по Цельсию) объявлен по всей округе актированным, потому заседание отменяется или переносится на другую дату, о чем будет объявлено заблаговременно, а вам, я слышал, не здоровится? Нет, отвечаю я, самочувствие вполне сносное, или сногсшибательное, вот только нескольких пар теплых носок не хватает, и лекарств, и кое-чего еще. Меня мучает грипп и двойная система стандартов. Я хочу быть легким, как пушинка, и невесомым, и вместе с тем я желаю быть тяжелым, даже громоздким, и непроходимым. С одной стороны то или иное положение дел меня более чем устраивает, с другой стороны категорически нет. Мучают дефекты речи. Но я не хочу быть вам в тягость, потому заботьтесь о скворце и до свидания? До свидания, говорит предводитель, однако, вы не забывайте – у вас нет других средств для существования, кроме тех, что мы вам отчисляем в плату за пользование вашей площадью, поэтому вам следует еще немного потерпеть, до тех пор, пока мы не свергнем правительство и не захватим всю власть в свои руки. А пока пейте побольше жидкостей и читайте литературу девятнадцатого века – мы вам принесем все, о чем вы нас попросили, всего наилучшего, до свидания. Гудки.

 

Позвонил? - спрашивает сосед, не отрывая взгляда от экрана. Позвонил, - отвечаю я, - спасибо, надеюсь, я вас не сильно побеспокоил. Послушай, - спрашивает он, - а сколько тебе платят эти язычники за свои собрания в твоей квартире? Должно быть, сущие копейки. Никакие они не язычники, - отвечаю ему я, - они планируют свергнуть правительство и установить новый порядок. Новый порядок? – повернувшись ко мне, спрашивает сосед. Да, - говорю я, - новый порядок. А мне они предлагают кресло министра. Ах, вот оно как, - говорит он. Да, - говорю я, - вот так, - и ухожу.

 

От холода в гостиной отклеились обои. Под обоями, на бетонной стене непонятные знаки и женское имя. Если попытаться разобрать знаки по порядку, то получится: 8 XX `036 VI 9 X. Сквозит где-то на уровне колен. Ниже тоже сквозит, поэтому я забираюсь со всеми письменными принадлежностями на стол. Сегодня я должен написать письмо. Я еще не знаю, кому оно адресовано, и пока не имею никакого представления о его содержании. Может быть, я знаю, но забыл? Думаю, раздумываю, выглядываю через окно на улицу, раскачиваюсь и иногда моргаю. Вот женское имя под обоями. Кем она была? Сколько было белых телец в ее крови? Предлагали ли ей стать министром? Какие она читала книги и во сколько просыпалась? Какие люди к ней приходили, и как она справлялась с пониженными температурами? Я думаю об этом имени и все еще не знаю, кому написать. Я бы написал этой девушке, но я не знаю ее адреса.

 

От этого холода в теле все сжалось, и даже комната, кажется, стала меньше. Скоро, должно быть, я уменьшусь до размеров грецкого ореха. Меня расколет птичий клюв, и птицы унесут мои осколки под крыши. Скорлупа упадет вниз и провалится в сугроб, где пролежит до весны. Завалило чреватыми раздумьями.

 

Летом можно свернуть с проспекта, увернуться от улиц, и подворотнями отыскать тень. Как это нестерпимо хорошо – сидеть летом в тени и читать, дочитывать, перечитывать, задумываться о чем-то и нечаянно ронять себя в сон. Но я не там, или там не я, то есть меня там нет – я сижу сейчас на столе, между нижним и верхним сквозняками в комнате, и слышу, как ветер на улице таскает за перья замерзших птиц. Я кидаю в окно кусочки подсохшего белого хлеба, и ветер царапает мне руки.

 

Летом, в жару, в самое пекло, когда желтеет трава, и голова становится невыносимо тяжелой, можно полетать на аэроплане.

 

Мы летаем на аэроплане. Наш аэроплан таранит облака с закрытыми глазами. У нас есть парашюты, карты, капюшоны и море в топливном баке. Наш путь лежит над лесами. Наш путь лежит над полями. Когда аэроплан закрывает глаза, у нас захватывает дух, и кто-то громко начинает петь и стучать ногами. Аэроплан чертит круг, описывает дугу, и замирает, вбирая в себя воздух. Вздрагивает, ложится на ветер, падает в обморок. Мы летаем на аэроплане, и наш аэроплан с закрытыми глазами таранит облака.

 

Управлять аэропланом может, конечно же, только предводитель. Этому его научила война, но не эта, а позапрошлая. Сколько вражеских машин он уничтожил на своем ястребителе? Их было, может быть, двенадцать. А может, сто пятьдесят шесть. Его ранили в ногу, или даже в обе ноги, но благодаря этому, он обрел путь к самому себе. Он сказал мне это на нашей первой встрече. Он вошел, и из-под подола пиджака выпорхнули две птицы. Скворец и скворец. И с тех пор этот скворец так и живет у меня, или же это мое заблуждение.

 

[Мы летим на аэроплане. Наш аэроплан устремлен ввысь, и сзади кто-то тает от восторга. Сегодня солнечный день, дружище. Дай, я пожму тебе руку. Нас всех смыло бы осенним дождем, если бы не случай. Если бы не это, если бы не то. Сколько лет, до того как встретить предводителя, ты бродил по подвалам и свалкам? Сколько раз ты видел настоящего тигра? Сколько раз в детстве ты болел корью? Сколько ударов делает твое сердце в минуту? Сколько времени ушло на то, чтобы полностью разобрать мой пластиночный проигрыватель? Мы пролетаем над городом, над крышами и лифтами, дворами и шляпами. Давай теребить друг друга за уши и за волосы. Давай разобьемся, пока мы счастливы. Мы обязаны остановить этот миг, ведь мы рождены для счастья. Не скажем об этом предводителю, мы не будем смотреть ему в глаза, и он ничего не узнает. Его окружаем не мы, его окружают птицы, ведь он спит на ветках. Мы молоды, а он стар, ему сто двенадцать лет, и скоро сто тринадцать, и поэтому он не хочет умирать. Он тешит себя мыслями о захвате власти, о свержении правительства, о новом порядке. Но мы-то знаем, что есть счастье. Почему ты молчишь. Почему ты не говоришь со мной. Я не хочу быть министром, я хочу мечтать, смеяться, плакать и жить в лесу. Я не хочу заправлять рубашку. Давай сегодня ночью угоним аэроплан и свалимся в космос, и останемся там на всю вечность. Посмотри на себя, на кого ты стал похож. А что будет через пять лет, или через семьдесят два. Мы должны думать о вечности. Мы не будем министрами, мы будем вечностью.]

 

 

 

4.

 

В квартире, где я живу, четыре комнаты и множество углов, мало отличающихся друг от друга. На них по-разному падает свет, некоторые захламлены, загажены птицами или скрыты мебелью. Из дальнего угла часто доносится тихий свист. Рассмотрим ближайший ко мне угол у окна в гостиной. Это прямой угол в девяносто градусов. В такой угол годится ставить предметы, имеющие хотя бы один прямой угол. Имеет ли мое тело такой прямой угол? Нет, и поэтому мне находиться в этом углу нецелесообразно. Мне целесообразно находиться в другом месте.

 

Давайте перенесемся с вами в другое место. В квартире, где я живу, пять комнат. Пятая комната – синяя, и о ней никто, кроме меня, не знает. И никто даже не видел той двери, которая бы в нее вела. Я никому о ней не говорю, это так называемая п о т а й н а я комната. В ней нет прямых углов, в ней нет мебели, а есть лишь неизвестное количество окон, и там постоянно что-то происходит. Я захожу в нее, и во мне что-то меняется. Меняется и она сама, то расширяясь, то сужаясь и вытягиваясь в коридор. Там кто-то бывает, кто-то оставляет следы своего присутствия. Я ждал этого кого-то, но никогда не дожидался. С потолка комнаты свисают, колышась, ленты, синие и голубые. С потолка комнаты свисают, колышась, ленты, синие и голубые. Ключ от этой комнаты тоже синий.

 

Сегодня я чувствую себя гораздо лучше. Все утро я смывал с себя болезнь. Я даже выбежал на улицу и в течение нескольких минут бегал вокруг большого сугроба. Я бегал вокруг сугроба, а за мной бегали дети. Несколько раз они называли меня дяденькой. Это я-то. Они считают меня взрослым, владеющим какими-то знаниями, способным научить их чему-то. Чему я могу их научить. Предводитель знает, как управлять аэропланом и владеет птичьим языком. Я не способен ни на то, ни на другое. Вот они, раскрасневшиеся на морозе, стоят, переминаясь с ноги на ногу, и глядят на меня, а один, голова в снегу, улыбается.

 

Я тоже ему улыбаюсь, так широко, как только могу.

 

Я поднялся к соседу, стучался, но мне никто не открыл. Сходил в аптеку и был в синей комнате. Также я был в желтой комнате. Там в желтой комнате на стене большое зеркало, отражающее иллюзорность всего сущего. Есть у меня в квартире такая комната, она шестая по счету, впрочем, я их никогда не считал.

 

Неподалеку от дома река, и в ней неподвижно лежит лед. На другом берегу темнеют деревья. Если перебраться на тот берег и пройти вглубь леса, найдешь тропу, которая ведет к поляне. Летом вдоль тропы идут рыжие муравьи. Ночь безветренна, и с появлением на небе месяца мы оказываемся здесь – представим, что мы пришли на эту поляну. Предводитель с красным колпаком на голове раскладывает костер. Мы здесь, и в то же время нас здесь нет. А когда огонь разгорается, и пламя начинает слизывать со звезд пыль, наши тени забираются на темные кроны деревьев. Предводитель молчит. Молчите, многолетний, оставьте слова неподвижными. Вокруг стелются маленькие белые цветы. Мы молчим, и предводитель молчит, и маленькие белые цветы молчат, и только огонь говорит, и смолкает лишь на рассвете, а слова так и остаются на этой поляне неподвижными.

 

 

 

5.

 

[Учитывая нашу склонность к постоянному падению, нам следовало бы стать листьями на кронах деревьев. Чтобы появившись на свет, впитывать в себя сок, тянуться к свету, разбухать, мокнуть под дождем, наливаться цветом, скрывать гнезда птиц, дрожать под ветром, молчать по ночам, дожидаться рассвета, и что-то шептать, нашептывать друг другу, а потом по осени падать, или опадать, ложиться на землю, накрывая друг друга своей невообразимой легкостью, почти прозрачностью, затем снова рождаться и падать, рождаться и падать, о д н о в р е м е н н о, и продолжать шептать и слышать шепот таких же, как ты, листьев, остывших по осени, тех, что уйдут под снег, уснут под снегом, пропитанные снегом, падающим с неба снегом, также в том числе имеющим склонность к падению, как человек и листья.

 

Ведь снег тоже падает, а учитывая нашу предрасположенность к постоянному падению, эту нашу неотъемлемую склонность, нам следовало бы быть также и снегом, то есть снежинками – сверкающими и совершенными кристаллическими телами. По статистике каждую секунду в нашем мире падает великое множество людей – человек падает, споткнувшись, человек падает в море, человек падает, схватившись за сердце, падает в себя, падает пьяный, падает во сне с кровати, падает в пропасть, падает навзничь, падает от усталости, падает с лестницы, ведущей наверх, падает духом, падает с луны, падает с моста – падает, почти также, как и снег – в январе, или, предположим, в середине декабря.]

 

Есть такие люди, которые если упадут, то остаются лежать, и лежат так на земле до тех пор, пока их не растолкают и не заставят встать. Шел человек, шел и вдруг упал – задумался о своем, или о чем-нибудь пространном. Упал, как лист, или снежинка, а может быть, медленно опустился. Так случается с предводителем, когда он погружен в себя, или чем-то напряжен. Он внезапно останавливается, на секунду задумывается о чем-то, и быстро ложится – на землю, на снег, на траву, на камни. Мы тоже останавливаемся и ложимся рядом. Кто-то не хочет ложиться и стоит в стороне. И так мы лежим, и смотрим в небо, раскладываем его для себя по невидимым полочкам, пока с расспросами к нам не подходит милиционер или прохожие. Что случилось? Почему? Тогда предводитель просит не доставать его с глупыми расспросами и пойти прочь. Милиционер не унимается. Что случилось? Почему? Тогда предводитель достает диплом предводителя, выданный ему северным филиалом института предводительства. И милиционер, меняясь в лице, отдает честь, но все-таки предлагает перелечь в другое место, дабы не создавать неудобств для движения прохожих и прочих граждан. Предводитель перелечь отказывается, и мы тоже перелечь отказываемся, и тогда милиционер, пожав плечами, уходит. Он идет, печально ссутулившись, его фигура еще долго видна на горизонте – фуражка в руке, и черная прямоугольная милицейская папка подмышкой, полная невоплощенных мечт и сожалений. Милиционер идет и говорит себе что-то под нос, а мы продолжаем лежать, погруженные в себя, в небо и собственные мысли.

 

Мы многое переняли с нашего дидактичного предводителя. Кто-то присвоил его манеру произносить некоторые слова. Мы ходим, как он, и дышим, как он. Мы научились его повадкам, мы стали схожи характерами. Мы желаем застыть во времени, стать неподвижными, приобрести способность к мимикрии. Предводитель желает захватить власть. У него есть герб, флаг и гимн. Он написал на дереве конституцию и назвал ее Деревянной – конституцией отказа от технологии. Предводитель желает остановить время. Предводитель приветствует птиц.

 

 

 

6.

 

Однажды утром снег начал таять.

 

Забились о карниз капли. Сосед купил билет на поезд, обвязал ремнем набухший чемодан, и уехал. Он прислал мне открытку, но ничего в ней не написал. Я подумал, наверное, ему нечего было мне сказать.

 

Раз в неделю с городского вокзала отправляется поезд, но только туда и, кажется, обратно никогда. Впрочем, нет, неправда, ведь я получил открытку, а это значит, существует еще какое-то почтовое соединение. Не самолет, но небольшой локомотив с единственным почтовым вагоном, набитым мешками с пустыми открытками. Почтовый грузовой автомобиль с тяжелоруким шофером. Велосипедист, связывающий некие точки с рюкзаком на спине или просто немного прихрамывающий на правую ногу почтальон с сумкой на плече, дорожной пылью на лице, и с подсохшим цветком в петлице.

 

У меня появился велосипед. Я нашел его в одном из дальних дворов – он лежал, поблескивая в траве среди клевера, похожий на недавно родившегося олененка или жеребца. Выждав несколько весенних дней, я убедился, что за ним никто не придет, и взял его себе. Я несколько раз перекрашивал его в разные цвета, но в итоге остановился на красном. Этот цвет создает ложное ощущение скорости. Велосипеды всех моих старших товарищей тоже красного цвета. Сколько раз я наблюдал, затаившись в переулке, как кто-нибудь из наших проносится на таком красном велосипеде вниз по улице. Красный цвет, действительно, создает такое впечатление.

 

Мы гоняем по ночам по городу наперегонки, срываемся с криками и воплями с горбатых улиц о б р у ш и т е л ь н о вниз, падаем, и вдрызг расшибаем лбы и колени. Днем мы отдаем свои велосипеды дворовым детям, и они привязывают к ним блестящие звонкие колокольчики.

 

Предводитель празднует стотринадцатилетие, и получает от нас с товарищами в качестве подарка новый предводительский красный колпак. Кроме того, предводитель отметил новоселье, поселившись в квартире на нижнем этаже моего дома. Он по-прежнему спит на дереве, на самом большом в городе тополе, но утром, с первыми криками птиц, идет домой. Он бесшумно открывает дверь парадной, и зажав в кулаке связку ключей, чтобы та не звенела, тихо поднимается по подъездной лестнице наверх. Квартира нужна предводителю хотя бы для того, чтобы хранить все свои сто тринадцать красных колпаков. Они висят на стенах, сложены друг в друга и нагромождены в углу. Предводитель их никогда не считает, и ничего о них не рассказывает, и лишь иногда протирает их сухой тряпицей.

 

[По прошествию стольких лет я начал напоминать себе сыр, говорит он. Весь покрытый дырочками, или отверстиями, я впитываю ими в себя все, что меня окружает, словно губка. Я боюсь заплесневеть, говорит предводитель. Я держу самого себя в определенных условиях, как держат сыр в холоде, чтобы тот не испортился. А по ночам мне снится, будто на меня набрасываются мыши и крысы. Они накидываются на меня из своих щелей. Они рвут на мне одежду, съедают мой нос, грызут мои пальцы, сжирают бумаги, в которые я вложил столько труда и мой диплом. Я сопротивляюсь этому, как могу, я сопротивляюсь тому, что напоминаю сам себе сыр.]

 

Этой весной нам не удалось захватить власть в свои руки, хотя мы очень старались. Кое-кто уговорил перейти на нашу сторону городские светофоры. Далее по плану надлежало снять все дорожные знаки и ненадолго обесточить городские фонтаны. Это позволило бы нам выиграть время. Но мы оглянулись и увидели, что земля в городе принадлежит бегущим ручьям, а небо набухшим почкам деревьев. Вернувшимся с теплых краев птицам. Некоторым окнам. Может быть, домам и крышам. Город принадлежит точкам над и и красным велосипедам. Принадлежит нашему аэроплану, который тоже красный. Принадлежит ложному ощущению скорости. Вся власть в городе принадлежит мне и моим старшим товарищам. Они так напоминают мне меня самого. Ведь мы схожи, как капли. Капли как совершенные физические тела, образующие море. У нас внутри горят одинаковые лампочки. У нас даже велосипеды одного цвета, и когда нам грустно, мы все одинаково склоняем головы, у нас одинаковое количество пуговиц на рукавах, и нам одинаково страшно на ночных крышах, особенно когда подходишь к самому краю и подглядываешь вниз.

 

Раз два три четыре пять

Ты взлетел под облака опять.

 

 

 

7.

 

Однажды прохладным летним утром, я вдруг отчетливо осознал, что, оказывается, тоскую по соседу – по тому, кто по весне уехал поездом туда, и не вернулся обратно, по тому, кто написал мне открытку, и не оставил в ней ни единого слова. Жизнь била его ключом. Будто подключенный к электропитанию, он был приговорен к соединению невидимыми проводами к телеэкрану. Он хотел купить у меня гараж, несмотря на то, что гараж принадлежал не мне. В прошлом году хотел купить у меня ящерицу и имел намерение починить неработающий лифт. Он с показным недоверием относился к моим старшим товарищам и к нашим частым собраниям у меня на квартире. Я приходил к нему, пользовался его телефоном, и что-то ему говорил. В моих глазах он читал, что был мне неинтересен, и я прятал свой взгляд от его взгляда.

 

Несколько месяцев тому назад наш город потерял значительную часть своих жителей и с тех пор пребывает в некоем оцепенении. Вы чувствуете это и в праздники, и в будни. Скажем так, уехало четверо из десяти, или трое с половиной. Одна половина уехала, оставив другую. Нашлись такие, у кого одна нога там, другая здесь, а в таком положении шнурки не завяжешь. Люди собирали вещи, вешали на свои двери громоздкие замки, и уезжали. Где они теперь, какие имена носят те города? Я допускаю возможность, что многие из тех людей рано или поздно вернутся. Вернется ли сосед? Возможно, вернется прежний хозяин моего велосипеда.

 

[Вернется он, конечно, за ним, расчувствовавшись, но мы красного двухколесного друга не вернем, мы своих велосипедов просто так не бросаем, не бросали и не бросим, мы будем обходить то место, где его нашли, стороной, дабы не встретиться с его прежним хозяином лицом к лицу, или на некоторое время скроем Блестящего Спицами в кустах леса, или затащим, изловчившись, на крышу бульдозера, что стоит в полурастасканном виде на строительной площадке позади нашего дома, где обыкновенно оставляем велосипед на ночь, не пожелав поднимать его на пятый этаж пешком, примотав проволокой к торчащему из крыши строительной техники хрящу, и некоторое время будем делать вид, будто не имеем к данному делу никакого отношения.]

 

Но сейчас мы бросаем все, и бежим наблюдать за горением дома на деревянной улице. Мы еще издалека чувствуем невкусное щекотание в носу и видим некое задымление, а приблизившись, встречаем орущих котов и кошек, бросившихся врассыпную прочь с великовозрастной улицы Партизанской подальше от пылающего строения. Кто-то кричит: «Это, наверное, пьяницы сожгли!» А другие им кричат в ответ: «Нет! Это сделали какие-то дети!» А третьи воскликнули: «Это пожарники сами сожгли! Дисциплинированно!» А четвертые разгневанно: «Это дело рук партизан!» Мы, конечно, сразу смекнем, что никакие это не партизаны, что партизан на улице партизанской нет и никогда не было, да и нечего им было на улице партизанской делать, потому как там вообще делать нечего, а уж партизанам особенно, и все партизаны это хорошо знают. Мы не станем ничего кричать и не примемся размахивать руками – нас завалит дымом, и мы тут же станем чумазыми и от того на время приобретем некоторое свойство незаметности, что позволит нам по отношению к спору и общему ору быть отчасти непричастными. Пожарная команда будет тушить неповоротливое пламя, бить с излишней поспешностью уцелевшие окна, и выманивать огонь наружу, где свалит его с ног и ласково окутает пеной. Для них потушить такой незамысловатый пожар, это как килограмм апельсинов почистить, так мы думаем. Множество рук, множество движений, две-три четких команды в воздух, и длинная и очень громкая сирена, от которой, должно быть у них у самих восторгов не меньше, чем у нас.

 

А ведь раньше – лет, допустим, сто назад, были еще и лошади, запряженные возить на пожар наполненную водой цистерну или попросту бочку. Без труда подсчитаем. Сто тринадцать минус сто – предводителю было тринадцать лет. На одной из улиц города, как здесь и сейчас, случился пожар, а вот уже и виден дом, из окон которого выпрыгивают, спасая самовары и ковры, кидая вазу и герань, полуодетые или полураздетые люди, и вместе с ними валят из окон клубы серого дыма, и сквозь крики и прочие вопли, с нарастанием пробивается звон колокольчика. И вот появляются они: блестящие шлемы, горящие глаза, витиеватые усы, топоры, и вода, расплескиваемая на мостовую – все это вдруг обрушивается на тринадцатилетнего предводителя, отчего он становится очень серьезным и даже хмурит брови. Кто-то кричит: «Это пьяницы сожгли!» Другие кричат: «Завистники!» Третьи кричат: «Спасайте буфет!». А кто-то просто орет: «Эге-ге-гей!» И громко лают на огонь собаки. На предводителе еще нет красного колпака, он еще не умеет водить аэроплан, и ни разу на нем не летал, и даже не становился, запрокинув голову, свидетелем его полета. Голову занимали, тая и снова появляясь для того, чтобы растаять, все чаще галлы, мотоциклетные очки, изредка спряжения глаголов, тяжелая, принадлежащая отцу настольная книга следователя с ужасающими фотографиями, яды, деление дробей, карты, устройства и механизмы, колодезные ямы, заразные болезни, новые коньки, и некий г е р у н д и й. Предводителю еще много предстояло почувствовать и испытать. А пока он видел в луже на обочине отражение дыма, карабкающегося куда-то, и следил, как при помощи нехитрого приспособления пожарники перекачивают воду из бочки в шланг, а оттуда на охваченные огнем стены гиблого дома.

 

 

 

8.

 

Мы припоминаем в этой связи мальчика, нашего бывшего школьного товарища, с которым нам довелось сидеть бок о бок на задней парте, пассивно штудируя некие дисциплины, и с которым мы коротали продленные администрацией школы дни. Нашего излюбленного приятеля, с которым мы были неразлучны до тех пор, покуда нам не выдали свидетельства об окончании средней школы номер номер, и не бросили на растерзание дворам и переулкам. Припоминаем, нас всех попросили сдать дневники на проверку директрисе наших отметок об успеваемости и поведении. Успеваемость хромала и все время падала, даже в тех случаях, когда не о что было спотыкаться и даже не на что было падать, и примерно то же в случае с поведением. Тогда мой школьный товарищ, достаточно осведомленный содержанием своего дневника, желая избавить директрису от необходимости изучения оного, оставил на обложке короткую запись или начертал: «Я – У.О.», или «Я – умственно отсталый», потому как знал, что никакого другого вывода директриса, просмотрев его дневник, и тем самым потратив свое драгоценное директрисово время, сделать не сможет. Директриса заочно пребывала в гневе, и еще долгое время после случившегося с заметным нетерпением жаждала мщения, и такие ее чувства были нам непонятны. Но мы хотели рассказать другое. Этот мой приятель, сам ни йоты того не желая, устроил пожар на балконе ниже этажом, пустив в последний путь несколько горящих самолетиков. Готово. Он позвонил мне сразу, как увидел дым. На том балконе хранилось в стеклянных трехлитровых банках вместо томатного или, допустим, березового сока что-то другое, чрезвычайно легковоспламенямое. Я припоминаю, директриса тогда глядела на нас, сидящих напротив, бешено вращая глазами, и сжимала, и разжимала кулаки, и беседовала в таком виде с нами, и говорила нам разные слова, но слова эти не были нами услышаны, и мы не внимали ее речи, потому как слова выходили из ее рта, и тут же зависали, лишь изредка вздрагивая в колышущемся от ее учащенного дыхания воздухе, сдавленном стенами ее кабинета, украденном ею и зарытом на школьном дворе во время весенних каникул – меня и моего товарища вдруг сильно замутило в рассудке, сдавило в стулья, и поволокло в сон, отчего руки наши стали непомерно тяжелы, и ноги наши сковала неподвижность, директриса же продолжала медленно перемешивать воздух растопыренными пятернями, и мы просили из последних сил открыть окно, или хотя бы одну его створку, или хотя бы форточку, просили приоткрыть дверь, просили отменить занятия, просили принести чай из столовой или компот, или хотя бы глоток воды из ее ужасной вазы с ее ужасного стола, но директриса не давала нам ответа, но полезла на стол, и тут мы с моим товарищем увидели, что она меняется в лице, безалаберно, а по костюму ее течет черная тушь, а по костюму ее течет красная тушь, а по костюму ее течет синяя тушь, обильно, а сама она машет руками, и, угрожая спецшколой, топает ногой, зазывая на знакомство со мной и моим умственно отсталым другом завуча, физрука, и весь оставшийся преподавательский состав, а также участкового милиционера и участкового продавца мороженого, и видели мы, что лицо ее было усыпано муравьями, и руки ее были усеяны пауками, и сама она была для нас страшнее самого страшного на свете шершня.

 

[То было очень давно. Мы продолжали играть, и шершень еще долго пугал нас. Но однажды на его пути возникло запертое окно, и он не смог найти лазейки, и теперь, иссохший, покоился на подоконнике и вызывал у нас смешанные чувства. Мой любимый умственно отсталый друг стал врачом, доктором наук, кибернетиком, естествоиспытателем, он часто летал в космос – примерно раз в три месяца – это очень часто – где светил фонариком на темную сторону луны, пересчитывал звезды, держал в руках маленькие обломки метеоритов, и плавал в невесомой невесомости, а, спустившись с небес на землю, разрешал межгосударственные и межэтнические конфликты, но не пускал для устрашения ракеты, а чинил мосты, строил дороги, и поднимал высокие башни, а еще писал сложносочиненные книги, и строил многоуровневые и многоступенчатые аппараты.]

 

Но до этого у него, как и у нас у всех, было что-то еще. Было еще и училище, или институт, или даже университет. Там мы, конечно, ни о каком государственном перевороте и не помышляли, и в выданных нам дипломах об этом не было сказано ни слова. В высшем учебном заведении мы на время забыли обо всем: мы много спали и постоянно пребывали в состоянии влюбленности, что не сходило с уголков губ наших, и горело на наших щеках пухлой августовской рябиной. Мы старались уместить в своих мыслях как можно больше всего самого необычайного и волшебного, и если, слушая лектора, не спали сами, то обязательно рядом с нами спал кто-то другой, и так мы спали и просыпались, нам задавали дурацкие вопросы, и мы старались отвечать на них, и искали дурацкие ответы в книгах, за что получали короткие записи в маленьких книжках, а еще циферки, и росписи, похожие на насекомых. Но самые трудные вопросы мы задавали себе сами.

 

Мы постоянно влюблялись. Мы делали это так часто, что забывали, как и в кого были влюблены во вторник, и в среду влюблялись с новой силой. Когда это было? Исчисляется ли пройденное с тех пор время годами, месяцами и днями? По окончанию выше обозначенных учебных заведений, нам предписали покорить мир. Нам известно немногое, впрочем, знать некоторые вещи и не возникает желания, но по нашему теперешнему представлению, мир способен уместиться в спичечном коробке. И мы с утра до ночи занимаемся тем, что покоряем его, сжигая спички, одну за другой, в темных подъездах и непроходимых лесах.

 

 

 

9.

 

Завтра я должен буду встретиться в гроте с предводителем и со всеми остальными для того, чтобы обсудить наиболее актуальные вопросы, а вместо этого лучше бы отправился в лес и обнаружил там черничник.

 

[Черничник – это такое место в лесу, где растет черника. Черника или Vaccinium Myrtillus. Черника – ягода, полезная для глаз. А если это еще и дикорастущая черника, то значит, в ней много антоцианов, чрезвычайно полезных для здоровья глаз. Черника растет в умеренных и холодных областях Евразии и Северной Америки в хвойных и смешанных влажных или заболоченных лесах, а также в тундре и в высокогорьях. Там, в лесу, я ее и нашел бы, но вместо этого я пойду в грот.]

 

Грот – это место на отшибе с низкими потолками и узкими коридорами. Я войду в грот, полусогнувшись. Все же предводитель по натуре крайне последователен, чего, думаю, никак не скажешь обо мне. Стотринадцатилетний снова будет ссылаться на классиков и читать наставления. И если бы он так много не говорил, то ему действительно было бы что сказать. Возможно, мы проведем в гроте двадцать четыре часа, а может быть, мы выйдем оттуда только через неделю. Мы окажемся участниками бурного обсуждения, но кто-то из нас не проронит ни слова. Снаружи пройдет мимо дождь, но никто из нас этого не заметит. Снаружи пройдет мимо человек, но мы не узнаем его имени.

 

Снаружи внезапно все может измениться, но мы ровным счетом ничего об этом не узнаем.

 

 

 

10.

 

Я так устал от этого сопротивления. Неужели я наконец очертил для себя эту мысль.

 

«Дорогой Предводитель! По прошествию неизвестно чему исчисляемому времени, мы, пользуясь сопроводительными подсказками некоторых наших старших товарищей, можем, наконец сделать нижеследующий вывод.

 

Навряд ли нам удастся захватить по вашему предписанию власть в городе и занять своими чреслами чреду соответствующих кресел. Будь то зимой, когда мы покрыты снегом, будь то летом, когда мы летим на ведомом вами в небесах аэроплане, будь то весной, когда мы влюблены, или осенью, когда мы наблюдаем воздушное скольжение листьев. До знакомства с вами и до ознакомления с вашей идеей, мы играли. Мы были школьниками, гуманитариями, зайцами в автобусах, унылыми или заинтересованными слушателями, посетителями выставки, больными на приеме, отдыхающими в санатории, и были купающимися в реке или на море. Были призывниками в армию, ходили в бассейн, были заинтересованы, делали вид, что не замечаем, были подающими надежды, были разочаровавшими, были замерзшими на холоде, были уставшими от летнего зноя, были путниками, пили из ручья, и пили из-под крана, что-то говорили, что-то делали, что-то наговорили и что-то наделали, были там и здесь, стояли, прислонившись, растекались по строчкам письма, когда мечтали о ней, и шли, шли куда-то, далеко-далеко, и долго не могли вернуться, и все это время мы продолжали играть, но пришли вы и убедили нас в необходимости известного сопротивления. Пришли вы, и мы перестали играть, и шум, производимый нами, стих, и мы вдруг задумались о том, что вы нам сказали. Мы задумались, и тут же это вызвало у нас новые мысли, повлекшие за собой другое множество мыслей, и таким образом подняв в наших умах целую волну сокрушительных мыслей. И эта волна захватила наши головы, пленила нас и держала в своих цепких объятиях, и теперь, по прошествию всего этого времени, мы не можем сделать никакого другого умозаключения, кроме того, что все эти мысли оказали на нас тлетворное влияние. Однажды остановившиеся часы идут в дальнейшем уже более обдуманно, взвешивая, и по возможности исключая вероятность остановиться вновь. Вероятно, для нас будут лучше, если мы уедем. Заметит ли отряд потери бойца (двух бойцов, трех бойцов)? Нет, уверены мы, не заметит.

 

И далее по тексту.

 

В этом письме, что я отнесу завтра в лес и спрячу там под известным только мне и предводителю камнем, я набрался храбрости и попросил его больше меня не беспокоить, и рассказал в общих чертах о своем намерении продать квартиру и купить дом в лесу. В действительности же, я пока не знал, чего хочу. Мне грезилась большая лодка, на которой бы я смог уйти вниз по реке к морю. Но придет зима, и что я буду делать? Мне грезился аэроплан, и я, возможно, смог бы его приобрести, но работать на нем, зарабатывать какие-то деньги при помощи крыльев не получится, ведь в этом городе аэропланы никому не нужны, здесь в подобных услугах никто не нуждается – аэропланы над городом набили оскомину. Вероятно, трудоустроить аэроплан удастся в другом городе. Уехать, пройти летные курсы, вернуться, продать квартиру, купить самолет, арендовать для него площадку, но что если он сломается, ведь ясно, что денег на новый аэроплан у меня не хватит. Аэроплан может сломаться, или упадет, в конце концов, ведь это не редкость. Все же начинать следует с дома, со своей крепости – все остальное после.

 

Завтра я и не подумаю идти в грот, на завтра у меня запланированы иные дела. Я отнесу письмо в лес и положу его под камень. Обнаружу, возможно, черничник. До полудня зайду в редакцию газеты и подам объявление о продаже квартиры, или об обмене квартиры на дом в лесу.

 

Я составил текст объявления, и лег спать. Мне на некоторое время показалось, что как только я написал это письмо, а затем зачитал его про себя, мне вдруг стало гораздо легче, будто я освободился от тяжелого груза. Но ночью мне приснились иглы.

 

 

 

11.

 

Длинный тонкий женский волос, намотавшийся на секундную стрелку. Костюмированные герои, пьеса в чернильнице, цепочка событий. Полусогнувшись, я двигался вдоль стены коридора на кухонный праздник, где ожидали меня старшие товарищи. Сев с краю, я разогнулся и хрустнул. Я проснулся.

 

Утром я узнал новость, которая ввергла меня в шоковое состояние и еще долго не отпускала, схватив за горло: предводитель скончался. Умер, как нам сказали, от старости.

 

С – это случай, это стрела, это солнце, это соль.

М – это мрак, это молоко, это молчание.

Е – это есмь, это естество, это единица.

Р – это равновесие, это рождение, это реприза, это ритм.

Т – это тело, это танец, это тишина, это точка.

 

Я засуетился, пытаясь как-то собраться с мыслями, сбившимися в комки, но у меня ничего не получалось. Свое письмо, что я написал предводителю, я порвал в мельчайшие клочья и никому о нем ничего не говорил. Мне было стыдно за все те слова, что я ему написал. Больше всего мне захотелось превратиться в синицу, стать для всех точкой в небе, или запятой, попытаться осознать все это заново, тем самым, возможно, как-то изменить ситуацию, или хотя бы собственное отношение к происшедшему. Сколько всего вдруг переместилось с ног на голову. Зажмурившись, я что-то делал с этими комками мыслей, перебирал их и старался что-то осмыслить, но быстро вошел в ступор, и этот ступор растянулся для меня на несколько дней.

 

[Мы одели предводителя во все белое и понесли на руках к реке. Капал грибной дождь. Мы перешли реку вброд, и на другом берегу наша процессия остановилась. Мы похоронили его на поляне, где молчали маленькие цветы. Лицо предводителя сделалось птичьим, непроницаемым, замкнутым и таким безответным, что я, не в силах его видеть, переводил взгляд в землю, мимо цветов. Кто-то тихо заметил, что с шеи его пропала родинка.

 

К месту захоронения слетались птицы. Под их крики мы разложили все сто тринадцать красных колпаков вокруг предводителя и, попрощавшись с ним, разошлись кто куда.]

 

113.

 

 

 

12.

 

После похорон прошло больше месяца, но его имя еще долго продолжало звучать в городе, но все больше обрастало нелепыми домыслами и сплетнями, которые у товарищей моих нередко вызывали гнев. Нас донимали газетчики. Спустя неделю после смерти предводителя, меня разыскал журналист из журнала «», и с лицом обеспокоенного человека принялся задавать вопросы, от которых у меня волосы вставали дыбом.

 

Была ли у предводителя книга магии.

Правда ли, что эта книга похоронена вместе с ним.

Правда ли, что деятельность предводителя была связана с некоторыми религиозными культами.

Правда ли, что предводитель на днях был перезахоронен на кукурузных полях.

Известно ли что-либо о реинкарнации предводителя.

Правда ли, что предводитель при жизни обладал рецептом напитка, продлевающего жизнь и способного подарить человеку бессмертие.

Где этот рецепт.

Где рецепт напитка, способного подарить человеку знание птичьего языка, а также собачьего и беличьего.

Правда ли, что он был замешан в том громком политическом убийстве в прошлом году.

Правда, ли что перед сном он оборачивал голову листом фольги.

Правда ли что он питался только ящерицами и сливочным маслом.

Кем финансировалась деятельность предводителя.

Где скрыта библиотека предводителя.

И самый главный вопрос, кто займет его место и продолжит начатое дело?

 

Мы глядели на журналиста, выслушали все его вопросы, но ни одного ответа дать не смогли, прикрывшись плохим самочувствием и дефектами речи.

 

За некоторыми из нас была организована слежка. Я уводил преследующих за город, и безжалостно бросал их там, посреди леса, а затем, с безопасного расстояния засекал время, сколько им понадобится, чтобы сориентироваться и найти дорогу обратно в город. Когда мы поняли, что некоторых из нас прослушивают, мы принялись забивать им эфир редкостной чушью, а если нам надо было договориться о встрече, мы использовали собственную систему шифра. Место наших встреч было всегда одно и то же. О времени мы договорились посредством чтения стихов в телефонные трубки. Стандартное сообщение состояло из двух различных отрывков. Первый стих обозначал время встречи, и определялся датированием стихотворения (например, 17 век – 17 часов, 18 век – 18 часов). Второй стих обозначал, ведется ли за чтецом стихов непосредственная слежка. Если повествование в отрывке ведется от первого лица, значит, за чтецом никто не следит, а если от второго лица, значит, слежка ведется, и преследователя необходимо остановить и запутать.

 

На самом же деле, мы понятия не имели, кому и зачем все это было нужно. Мы не знали, какого рода информация была им необходима, и поэтому не выдавали никакой информации. Мы отвлеклись, нам вдруг стало весело, и когда мы встречались в условленном месте, избавившись от «хвостов» или столкнув их нос к носу, мы говорили только лишь о том, как кому-либо из нас удалось обвести преследователя вокруг его собственного пальца.

 

 

 

13.

 

Постепенно преследования прекратились, и внимание к персоне предводителя ослабло. На моем лице, над бровью, появился небольшой шрам. Я заметил его однажды утром, но на следующий день он стал чуть больше, на размер одной печатной буквы. Рост прекратился спустя три-четыре дня – меня до сих пор спрашивают, откуда этот шрам, но сам я могу лишь догадываться.

 

Мне совершенно нечем было себя занять, и я потихоньку начал собирать свой проигрыватель – с тем же старанием, вероятно, с которым его разбирали. Передо мной возникло около ста пятидесяти деталей. Первое время я их просто разглядывал. Была такая небольшая деталь, очень похожая на рыбу-меч, ее можно было долго вертеть в руках, отчего она становилась теплой. Своим хвостом эта рыба-меч должна была вытягивать пружину. Я действовал по наитию и проигрыватель долгое время не был похож на самого себя. Детали не желали рассаживаться по своим местам, и их приходилось долго уговаривать, а особенно непослушных приходилось ставить на место, используя силу и плоскогубцы.

 

Впрочем, брось плоскогубцы, давай лучше отправимся куда-нибудь. Утром нас хватятся искать, но мы не оставим записки в дверях, и про нас подумают, будто мы растаяли в воздухе. Впрочем, никто не обещал приходить сегодня. И ночью никто не придет. Мы сами про себя будем думать, будто мы испарились в воздухе, а на самом деле мы спустимся вниз по лестнице и побежим, и очень скоро окажемся посреди ночных огней. Они окружат нас, они будут проноситься мимо, или они будут медленно таять над головой, вспыхивать, падать к ногам и раскачиваться перед глазами, падать за шиворот и щекотать спину, расплываться вдали, преломляться, отражаться на влажной поверхности дороги – они заведут нас далеко от дома. О чем ты все это время думал, что сам не заметил, как оказался здесь? Я затрудняюсь с ответом. Мы задумались о чем-то и вспомнили что-то такое, отчего у нас защемило в сердце. Мы убежали из дома, чтобы немного развеяться, а на самом деле просто растаяли в воздухе.

 

Мы уже окажемся непозволительно далеко, когда к нам присоединятся спящие окна, немногословный приятель и трава по щиколотку. Так о чем ты говорил, спросит нас этот приятель. Я скажу, я говорил о твоей новой стрижке, говорил о книге, которую прочитал недавно, и о починенном проигрывателе. Так что там с ним, спросит приятель. Я скажу, есть такая деталь, очень похожая на рыбу-меч. А приятель скажет, а у меня есть пластинки. Например, какие, спрошу я. Например, такие, скажет приятель, и тут же их перечислит, а я выберу. Время замедлится, и огней станет меньше, а еще через какое-то время начнет светать. Мы снова потерялись во времени, подумаем мы на пару с приятелем – пора возвращаться.

 

 

(2006)