У великих книг нет введений.

Они начинаются с самого главного.

"Лунь юй" начинается с определения правильного отношения человека ко Времени.

 

Прошлое - это то, чему человек учится.

Настоящее - это то, что человек принимает с радостью.

Будущее - это то, на что человек не возлагает надежд.

 

О чём думает человек?

 

Оглядываясь в прошлое, он думает о жизни всех людей, когда-либо бывших на этой земле.

Глядя в настоящее, он думает о другом человеке, которого встречает как друга.

Вглядываясь в будущее, он думает о том, что останется на земле после него самого.

 

Человек учится у предков, радуется другу и не жалуется на судьбу.

 

Учитель говорил: "Я передаю, но не создаю. Я верю в древность и люблю ее."[0701] Передача - это поток из прошлого через настоящее в будущее. С точки зрения человека, стоящего в центре потока - в настоящем -, передавать означает: учиться - у прошлого, претворять в жизнь - в настоящем, и учить других - тех, кто будет жить после тебя, в будущем.

 

Поэтому самая главная мысль выражена в первой фразе 1-го чжана, относящейся к прошлому: "Учиться и в нужное время претворять в жизнь - разве не в этом радость?" Тема учебы - это первая тема, завещанная Учителем. Учеба в данном случае означает и самосовершествование как процесс "впитывания" всего того лучшего, благого (дэ), что было в прошлом. Ведь, кроме прошлого, собственно говоря, еще ничего не было. Настоящее - это становящаяся реальность, а реальность настоящая, ставшая - это прошлое. Даже в узком смысле обучение занимает значительную часть человеческой жизни, но, мне кажется, Конфуций понимал учебу предельно широко - как процесс становления человека, а такой процесс не может закончиться, пока не человек жив. Но человек учиться не ради самой учебы, и даже не ради "воскрешения" прошлого. "Претворять в жизнь" - значит "делать" настоящее, а "передавать" - значит готовить будущее.

 

В этом смысле "встречу друга" в центральной фразе 1-го чжана можно понимать трояко:

 

1. Как встречу знаний, которые приходят издалека - но не в пространстве, а во времени - из прошлого, как "воскрешенное" прошлое. Это знание не безлично. Для Конфуция было важно не только что сказано, но и кем сказано. Ведь передача идет от человека к человеку, от "сердца к сердцу" - в этом суть традиции. Это встреча ученика и учителя.

В этом смысле весьма показателен эпизод из жизни Учителя, описываемый Сыма Цянем. Конфуций учился игре на цине у Ши Сяна. Он все время разучивал одну и ту же песню и отказывался переходить к следующей. Так он поднимался по ступеням овладения "мелодией", "искусством исполнения" и "выразительностью ее устремленности". В конце Конфуций "погрузился в глубокое размышление. Затем очнулся и, взглянув вдаль, радостно сказал: "Я представляю себе этого человека. У него смуглый лик, он высок ростом, взор его устремлен вдаль. Он подобен вану, взирающему на четыре стороны света. Кто, кроме чжоуского Вэнь-вана, мог создать такую песню?" Услышав такое, Ши Сян-цзы поднялся с циновки и дважды поклонился Конфуцию: "Мой учитель говорил, что песнь эта первоначально называлась "Вэнь-ван цао"".

 

 

2. Как встреча единомышленника, с которым вместе претворяются в жизнь, в настоящее, усвоенные знания. Тема духовной дружбы - одна из важнейших тем, завещанных Учителем: жить среди людей и находить в этом счастье.

Не случайно весьма противоречивое отношение Конфуция к отшельникам, которые, видимо, исповедовали даосское отношение к миру. С одной стороны, он относился к этим мудрецам с большим уважением, стремился сам и посылал учеников говорить с ними [1805-1807]. С другой стороны, он не мог согласиться с ними в их стремлении уйти от мира и тем самым лишить себя смысла существования, а мир - возможности улучшения. Учитель восклицал: "Человек не может жить только с птицами и животными! Если я не буду вместе с людьми Поднебесной, то с кем же я буду? Если бы в Поднебесной царил Дао-Путь, то я не добивался бы вместе с вами перемен!"[1806].

 

3. Как встреча ученика, которому передаются знания, полученные из прошлого, и который должен нести их дальше - в будущее. Не случайно следующий 2-ой чжан передает слова не Конфуция, а его ученика, Ю-цзы. Более того, 1-ая глава "Лунь юя" вообще отличается от всех других глав тем, что в ней примерно равное число высказываний Учителя (9) и его учеников (7). Во всех остальных главах подавляющее большинство чжанов содержат высказывания Конфуция. Исключение составляют лишь глава 10 (15 чжанов), содержащая высказывания о Конфуции, и глава 19 (25 чжанов), целиком составленная из высказываний его учеников. Жизнь Конфуция, фактически, была посвящена его ученикам так что, его друзья - это его ученики.

Если я не ошибаюсь, в "Лунь юе" есть лишь одно упоминание приятеля Конфуция вне сферы отношений "учитель - ученик", да и то в негативном плане как поучительный пример для учеников: "Юань Жан в ожидании Учителя сидел, как варвар. Учитель сказал: - В детстве ты не почитал старших, повзрослев, не приобрел известность, состарился, а все не унимаешься, ведешь себя, как разбойник. И ударил его палкой по ноге" [1446].

 

Таким образом, "встреча друга" связывает воедино все три времени: прошлое, настоящее и будущее. Радостно встречать в прошлом своих учителей; счастье - найти в настоящем друзей: учителей и учеников; грустно осознавать, что те, на кого ты возлагаешь надежды продления себя в будущее (дети, ученики), быть может, не смогут или не захотят сделать это.

 

Особо следует сказать о третьей фазе передачи: передачи в будущее. С одной стороны, весь "Лунь юй" построен на отношении "учитель - ученик"; это самая "педагогическая" из всех древних книг. С другой стороны, третья фраза 1-го чжана окрашена нотками грусти: ведь грустно, что человека "не знают", но он не должен обижаться ("хмуриться"). Тема невоплощенности, нереализованности, невостребованности пронизывает не только "Лунь юй", но и всю жизнь Учителя. Ему так и не удалось воплотить свои представления о наилучшем устройстве общества и государства на практике.

 

Грусть возникает от того, что в будущем тебя не будет. Но Конфуция страшила не физическая смерть, а смерть духовная, смерть духа. Его беспокоила судьба его учения, то есть, того знания и понимания мира, которого он добился, изучая прошлое. Что будет с этим?

 

И в этом сокрыт глубочайший парадокс.

 

Тот, кто считал посмертную славу и "имя в веках" важнейшей ценностью и целью человеческой жизни, не предлагал и не искал никакого радикального решения этой проблемы, никаких чудодейственных рецептов обретения духовного бессмертия. Он всего лишь призывал к стойкости ("не хмуриться"). И в этой стойкости, в делании своего дела, не принимая во внимание, ведет ли это к славе или нет, но лишь потому, что так велит долг и совесть, он видел благородство "благородного мужа" (цзюнь-цзы).

 

А с другой стороны, те (даосы), для кого слава - что "облако в небе", кто отвергал мир людей, для кого лучше всего было "забыть свое я" и слиться с изначальным Хаосом, как раз наоборот, поиск способов продления жизни и средств достижения бессмертия сделали одной из основных целей своего учения.

 

 

В разбивке на фразы текст 1-го чжана выглядит так (жирными цифрами указано число иероглифов):

 

2: 0. Учитель сказал

9=

4: 1. Учиться и своевременно претворять в жизнь

5: 2. разве не в этом радость?

10=

6: 3. Встретить друга, прибывшего издалека

4: 4. не счастье ли это?

11=

6: 5. Люди его не знают, а он не хмурился

5: 6. это ли не благородный муж?

 

Сразу же бросаются в глаза несколько простых закономерностей:

 

Числа 9,10,11 - это три идущих подряд числа, каждое из которых имеет важное нумерологическое значение, в частности:

 

9 - девятеричный квадрат Ло шу;

10 - десятеричный крест Хэ ту;

11 - сакральное число, символизирующее союз неба (6 пневм - лю ци) и земли (5 элементов - у син).

 

Сумма этих чисел 9+10+11=30 равна числу гексаграмм в первой части "И цзина"; в сумме с двойкой (число иероглифов в заглавной фразе "Учитель сказал") - 30+2=32 - равно числу всех пар гексаграмм; умноженное на два - 30*2=60 - соответствует китайскому 60-летнему календарному циклу.

 

Последовательность 5,4,6,4,6,5 также обладает рядом интересных свойств:

 

В этой последовательности на 6 позициях стоят 3 разных числа - 4,5,6 - каждое в 2-х позициях.

 

Суммы равноудаленных от центра чисел равны: 5+5=4+6=6+4=10.

 

Сами образующие последовательность числа 4,5,6 являются нумерологически значимыми.

 

Для более тонкого анализа обратим внимание на равенство: 9+10+11=5+4+6+4+6+5=6+7+8+9. Последние четыре числа обозначают четыре возможных исхода для каждой черты гексаграммы при гадании по "Книге Перемен":

 

6: -x- старая инь

7: --- молодой ян

8: - - молодая инь

9: -o- старый ян

 

Число фраз, не считая заглавной (0-й - "Учитель сказал"), равно 6, и было бы соблазнительно каждой фразе поставить в соответствие черту гексаграммы. Это можно сделать, если к каждой фразе прибавить заглавную фразу. Тогда получится ряд чисел 7=2+5, 6=2+4, 8=2+6, 6=2+4, 8=2+6, 7=2+5, которые уже лежат в диапазоне от 6 до 9. Нижнюю триграмму составим из фраз 1,3,5, являющихся посылками, причем в соответствии с прочтением триграммы снизу вверх фразе 1 поставим в соответствие нижнюю черту, фразе 3 - вторую черту, фразе 5 - верхнюю черту. Аналогично, верхнюю триграмму составим из фраз-выводов 2,4,6. Соответствие посылка-вывод превращается при этом в стандартное соответствие черт гексаграммы: 1-4, 2-5, 3-6. В итоге получится:

 

триграмма-вывод:

6. это ли не благородный муж? 2+5=7 = --- = ---

4. не счастье ли это? 2+4=6 = -x- -> ---

2. разве не в этом радость? 2+4=6 = -x- -> ---

триграмма-посылка:

5. Люди его не знают, а он не хмурился 2+6=8 = - - = - -

3. Встретить друга, прибывшего издалека 2+6=8 = - - = - -

1. Учиться и своевременно претворять в жизнь 2+5=7 = --- = ---

 

Если взять черты после второго равенства, получится гексаграмма гексаграмма 27 "И"="Питание", а если взять черты после третьего равенства - гексаграмма 25 "У ван"="Беспорочность" (номера даются по каноническому тексту И-цзина в, так называемом, порядке Вэнь-вана).

 

Прежде всего, отмечу, что фраза 1 (нижняя черта гексаграммы 27) заканчивается иероглифом чжи, который в "И цзине" имеет служебное значение, означающее переход от одной гексаграммы к другой.

 

Я не буду подробно останавливаться на семантике получившихся гексаграмм и перехода гексаграммы 27 в другую гексаграмму 25. Но некоторые замечания все же стоит сделать.

 

"Учиться", особенно "учиться у предков" можно интерпетировать как "И"="питание" в контексте гексаграммы 27. Дело в том, что это питание означает жертвенно-ритуальное питание. Жертвы же приносились предкам, в частности, с целью получить от них (или с помощью них) благодать-дэ. Обретение дэ - это, в общем, и есть главная цель обучения. Связь "питания" и "обучения" существует не только в китайском сознании. Обучение - это в некотором роде "духовное питание", а знания - "духовная пища". Результатом обучения можно в известном смысле считать состояние отсутствия ошибок, погрешностей, то есть, "беспорочность".

 

Интересно сравнить эти две гексаграммы по входящим в соответствующий им текст И-цзина мантическим терминам юань ("изначальный", "импульс"), хэн ("проникать", "развитие" или "свершение"), ли ("благоприятный", "оформление"), чжэн ("верный и крепкий", "стойкость"). Гексаграмма 27 ("Питание") не содержит мантических терминов (в первом слое основного текста, по Щуцкому), в то время как следующая из нее гексаграмм 25 ("Беспорочность") содержит все четыре мантических термина, что встречается довольно редко (в 6 гексаграммах из 64). Ито Тогай пишет: "По моему мнению, "изначальное, всепроницающее, стройное, нерушимое" [юань хэн ли чжэн в переводе Щуцкого означает "главное свершение; благоприятна стойкость" - И.Б.] - это в основе своей мантический афоризм; это - удача для того, кому в гадании выпал этот афоризм" ["Книга Перемен",1993 - стр.214]. Действительно, эта формула в чистом виде встречается только в 5 гексаграммах (их номера 1,3,17,19,25). Таким образом, в результате обучения достигается "изначальное, всепроницающее, стройное, нерушимое" состояние беспорочности, и это - крайне благоприятный переход.

 

Интересно также посмотреть на местоположение этих двух гексаграмм в квадратном расположении гексаграмм при трёх известных порядках гексаграмм:

 

по Фу-си - номера гексаграмм 31 и 25;

по Вэнь-вану - номера гексаграмм 27 и 25;

в Мавандуйском тексте номера гексаграмм 15 и 7.

 

Во всех трех случаях эти две гексаграммы расположены на одной линии: в одной строке (Фу-си и Вэнь-ван) или в одном столбце (Мавандуйский текст). Во всех трех случаях вторая гексаграмма (И - "Питание") имеет меньший номер, чем первая. Во всех трех случаях вторая гексаграмма располагается на периметре квадрата: первая в строке (Фу-си и Вэнь-ван) или первая в столбце (Мавандуйский текст).

 

Дополнительно можно отметить, что эти две гексаграммы находятся на одной линии (на одной строке) в расположении гексаграмм в виде восьми "дворцов" Цзи Фана (I в. до н.э.). Здесь они обе относятся к одному "дворцу" триграммы Сюнь ("утончение", образ - ветер, дерево).

 

Совпадение номера (25) второй гексаграммы (И - "Питание") в расположении гексаграмм по Фу-си и по Вэнь-вану также достаточно показательно. Таких совпадений всего три: гексаграммы 1, 25 и 53 (а не два, как написано у А.И.Кобзева [Книга Перемен",1993 - стр.32]).

 

 

Вчитываясь в первые строки "Лунь юя", ощущаешь странное несоответствие между простыми, даже обыденными словами, которые употребляет Конфуций, и тем глубинным смыслом, который за ними стоит. Глубина этого смысла не является чем-то, непосредственно вытекающим из самих слов. Скорее сказывается влияние авторитета философа и древности текста, влияние традиции - не случайно же две с половиной тысячи лет эти слова воспитывали сознание миллионов людей, истолковывались и комментировались сотнями мыслителей. Наверное, что-то за этим стоит? И впечатление от первого соприкосновения с самим текстом - это скорее чувство недоумения: да что же здесь такого? Может быть, прав был Гегель, сказавший, что "для славы этого философа было бы лучше, если бы он ничего не написал"?.

 

Но проходит какое-то время, и после изучения других китайских философов, других текстов, многочисленных комментариев и толкований, после чтения стихов китайских поэтов и разглядывания живописных и каллиграфических свитков, вновь открываешь "Лунь юй". И еще раз, и еще. Не знаю, после какого точно числа прочтений, но вдруг обнаруживаешь, что в этих простых словах действительно сконцентрирована огромная сила смысла. И она не вытекает из них непосредственно именно в силу своей великости, поскольку требует, если не столь же великого, то хотя бы соизмеримого усилия мысли со стороны читающего.

 

Потом уже понимаешь, что таково свойство всех текстов, которые, по западной традиции, удостоились звания "священных", или, по китайской традиции, - "канонических". Таково вообще свойство изначальной философской мысли. Специфические методы и терминологию философия обрела гораздо позже. Но и сегодня, мне кажется, философская мысль (а может быть, и мысль вообще) проходит три стадии. На первой стадии, стадии зарождения мысли, у мыслителя есть лишь смутное ощущение идеи, и он формулирует, даже не столько формулирует, сколько проговаривает ее обычными, простыми словами. На второй стадии, стадии обдумывания, осознания и оформления, идея обрастает множеством связей с контекстом современных идей, знаний, концепций. И в этих относительных связях она получает формулировку в философских терминах, зачастую совершенно "заумную", громоздкую и часто уже непонятную непосвященному. Но эта стадия - всего лишь промежуточная, она нужна для фиксации возникших в сознании мыслителя ассоциаций, но если на ней остановиться, идея будет похоронена под грузом этих своих внешних связей вместо того, чтобы на их фоне высветилась ее внутренняя сущность. На последней, третьей стадии происходит как бы возврат к первоначальному "озарению" и теперь уже идея снова может быть сформулирована простыми, даже обыденными словами. Но эта простота будет уже не от смутности ощущения, а от ясного осознания смысла. Хотя слова могут оказаться теми же самыми, что и в начале мысленного пути...

 

К сожалению, мысль часто останавливается на второй стадии - то ли от слабости мышления, "изнемогшего в пути", то ли от превратного понимания "научности". Даже в такой точной науке, как математика, подобная остановка считается признаком дурного тона. Именно поэтому возникают такие странные с точки зрения "научности" критерии истинности, как простота, красота и краткость (доказательства отдельной теоремы, системы выбранных аксиом или структуры целой теории). Для философской же мысли, по моему мнению, подобная остановка равносильна гибели: если мысль нельзя сформулировать просто - значит ее просто нет, или автор сам ее не понимает.

 

Однако, "Лунь юй" выделяется даже на фоне других древнекитайских философских текстов. Особенно показательно его сопоставление с "Дао де цзином". Текст Лао-цзы читается как текст поэтический и простота слов в нем подобна простоте поэзии, в которой слова - это метафоры смысла: "О! Я несусь! Кажется, нет места, где мог бы остановиться. Все люди полны желаний, только я один подобен тому, кто отказался от всего. Я сердце глупого человека. О, как оно пусто!"["Дао де цзин",20].

 

Слова же Конфуция не только просты - они обыденны, это не метафоры. "Радость", о которой идет речь в 1-ом чжане 1-ой главы "Лунь юя", - это именно радость, обычное человеческое чувство, возникающее от встречи со старым другом, прибывшим издалека. В ней нет ничего космического, подобного радости "слияния с дао". Несколько менее привычно употребление этого слова в связи с учением и претворением изученного в жизнь. Но если добавить дополнение - "радость познания" (так называется популярная энциклопедия, выпущенная английским издательством "Mitchell Beazley" - The Joy of Knowledge), "радость творчества" или "радость труда", то становится понятнее.

 

Но почему ученики Конфуция, составлявшие "Лунь юй", решили начать именно с этого изречения, с "радости"? Мне кажется, здесь задается лейтмотив всего учения Конфуция, который формулируется в простых словах, еще до введения его основных понятий - жэнь-человеколюбие, и-справедливость, ли-ритуал, дао-путь, дэ-благодать, сяо-сыновняя почтительность, чжун-преданность, хэ-гармония, и т.п. Зато здесь же появляется главный герой конфуцианского пути - цзюнь-цзы - благородный муж. Оказывается, это тот, кто не отходит от радости ("не хмурится") даже тогда, когда "остается в неизвестности".

 

Эта радость подобна потоку, льющемуся из прошлого, пронизывающего человеческое сердце в настоящем, и уходящего в будущее. И не так уж важно, уносит она с собой частицу этого сердца или нет. Такую радость можно было назвать радостью бытия. Но Конфуций конкретнее, для него не всякое существование является бытием, дающим радость, но только то, которое обретается через труд и преодоление на пути человека - пути учения и воплощения. Сравните это мироощущение с главной максимой буддизма: " жизнь - это страдание".

 

И в то же время, я бы не назвал учение Конфуция оптимистическим. Два раза в "Лунь юе" в минуты отчаяния он восклицает "Все кончено!". Радость Конфуция - это скорее "радость вопреки".

 

В нашем чрезмерно усложненном (чтобы не сказать "нагроможденном") мире, в котором "нет места, где можно остановиться", изречение Конфуция звучит наивно. Но почему-то кажется, что виноват в этом не Конфуций, а наш "несущийся" мир.

 

Философ II века н.э. Ван Фу в своих "Суждениях затворника" ("Цзянь лунь") написал: "В государстве, [где царит] порядок, дни [идут] медленно, [они] длинные, поэтому народ [здесь] имеет свободное время, сил [у него] в избытке; в государстве, где порядка нет, дни [бегут] быстро, [они] короткие, поэтому народ [здесь] задавлен, силы [у него] истощены."

 

В наше смутное время дни летят, гонимые ветром перемен. Но у человека только одна жизнь; он не может приостановить её и продолжить, когда всё успокоится; человек не выбирает время.

 

Можно ли найти покой в середине потока?

Можно ли найти свой длинный день?

И обрести простую конфуциеву радость?

 

В среде старой научной интеллигенции подобные жизненные принципы ценились весьма высоко. По роду своей профессиональной деятельности я знал людей, стоявших у истоков советской вычислительной техники, и некоторые из них своей жизнью воплощали эти принципы "радости познания", "радости труда и творчества" и были совершенно равнодушны к "известности". У коллег и последователей они вызывали смешанное чувство восхищения и досады.