* * *

…Она сидела на широком подоконнике высокого стрельчатого окна. Её босые маленькие ноги с изумительно-розовыми круглыми пяточками беззаботно болтались в воздухе, задевая бархатистые листья старой яблони. Ей было лет двенадцать, не больше.

Когда-то – она и сама не помнила когда – ей дали имя Яла. Это имя было не из знатных, а так себе, простое, незначительное. Но Яла его почему-то очень любила. Может быть, оно напоминало тёплый бархат яблоневых листочков или сладких карамельных птичек, которыми её иногда угощал седой барон. А может, в нём была махонькая частица её потерянного детства, нежность маминых рук, которую она никогда не знала, заботливая строгость отцовского голоса.

Яла помнила из своего детства очень мало. Иногда ей казалось, что она видит перед собой большеглазое женское лицо с горькими складочками, притаившимися в уголках красивого рта. Эта женщина была чем-то похожа на Ялу: те же чёрные до синевы волосы, тонкий нос с почти незаметными ноздрями, высокие скулы. Но, возможно, это девочке только казалось, и не было на всём белом свете этой печальной женщины с таким знакомым, родным лицом.

Первое, что Яла помнила действительно чётко – тонкие, презрительно поджатые губы баронессы Елены и её водянисто-голубые глаза, ненавистно смотрящие на крохотную девчушку, спокойно сидящую на руках у барона. Самих этих рук Яла не помнила. Казалось бы, что в её жизни может быть важнее этих рук, спасших её от голодной смерти, подобравших годовалую соплюшку на грязных улицах города? Но Яла, как ни силилась, так и не могла воскресить в памяти надёжное прикосновение больших, сильных рук.

В саду печально крикнула ворона. Яле всегда крик ворон казался, чуть ли не тоскливым. И по этому поводу она отчаянно спорила с юным баронетом Ланом де Овенрайлом, своим сводным братом. Этот негодный мальчишка всё время старался сбить из своей мерзкой рогатки чёрных печальных птиц. Он называл их ничтожными падальщиками и воришками, он их прямо-таки ненавидел.

Однажды Яла даже подралась с баронетом. До слёз, до синяков, до кровавых ссадин. Подралась в первый и последний раз. Баронесса Елена чуть не разорвала её тогда на лоскутки. Она причитала над сыном, подобно наседке, кричала, что Яла могла искалечить мальчика. Даже трезвые попытки барона объяснить, что Лан старше девочки на три года и крупнее её раза в два, не могли утихомирить разгневанную мать. Яла ещё легко отделалась, получив лишь выговор и три дня заточения в крохотном сыром чулане, на хлебе и воде.

Но с тех пор Лан никогда не решался с ней спорить. Наверное, что-то страшное углядел тогда мальчик в больших, пронзительно-карих, как густой шоколад, глазах. Что он понял в тот момент, так и осталось для Ялы загадкой, но, видимо, понял баронет многое.

Они не стали друзьями, нет. Не таким был избалованный, всеми любимый мальчишка, чтобы дружить с безродной пигалицей, найдёнышем, лишь по милости Света и барона де Овенрайла получившей от жизни столько разных подарков. Но, по крайней мере, в зелёно-золотом – как у отца – взгляде Лана Яла очень часто видела крохотную тень уважения.

Но никому-никому, кроме той полупридуманной черноволосой женщины, Яла не решилась бы рассказать свою самую заветную тайну – она умела летать…

 

* * *

…Тонкие, почти незаметные стрекозиные крылышки трепыхались за спиной. Их взмахи были настолько частыми, что они сливались в сплошной серебристый туман, издавая низкий, но тоже чем-то напоминающий серебро звук.

Светлячки летали вокруг тонкой фигурки, образуя замысловатые светящиеся узоры. Маленькие женские ножки с изумительно-розовыми круглыми пяточками задевали бархатистые листья старой яблони, растущей под стрельчатым окном высокого старинного замка. Только замка уже давно не было…

 

* * *

- Яла, я тебя зову, паршивая бы девчонка! – голос баронессы с годами стал напоминать скрип старых несмазанных колёс.

Яла подтянула к подбородку босые ноги, свешивающиеся из раскрытого окна. Идти? Или, может быть, подождать немного? Баронесса Елена чуть покричит и успокоится. Тогда можно и идти.

- Елена, успокойся, – послышался надорванный, совсем стариковский голос барона. Он теперь не называл свою жену иначе, как по имени. Даже официальное «дорогая» навсегда исчезло из его лексикона около пяти лет назад. Что до сих пор связывало эту пару, Яла так и не смогла понять. Долг? Общие дети: двадцатипятилетний Лан и десятилетняя Мариэлла? Многие годы совместной жизни? Зная старого барона, Яла не могла поверить в состоятельность этих жалких аргументов.

- Яла, чтоб тебя поразила Тьма! – не сдавалась баронесса. – Где же ты подевалась?

Идти?

Или не идти?

Кто-то больно дёрнул девушку за длинную косу.

- Скрываешься? – раздался за спиной насмешливый, но вполне доброжелательный голос баронета. – Маменька найдёт тебя, три шкуры спустит.

- Только потому, что я отказала этому дураку де Гарраду? – ухмыльнулась Яла, поворачиваясь лицом к юноше.

Их взгляды встретились – зелёно-золотой, преисполненный плохо скрытой гордыни, и тёмно-карий, горький и сладкий как гутой шоколад. В этих глазах не было приязни или ненависти, они жили своей, отдельной друг от друга жизнью, но, встречаясь, они рады были померяться силой.

Яла первой отвела взгляд. Нет, она бы могла держаться дольше, много дольше, пока в глазах Лана не вспыхнет боль, пока он не ослепнет. Но с недавних пор девушке разонравилось одерживать такие победы. Теперь она любила лелеять в себе тихое тщеславие, знание того, что победа всё равно всегда принадлежит ей. И это было много лучше того момента, когда Лан первым отводил взгляд.

Догадывался ли баронет об этой новой игре, или честно считал себя победителем?

- Ты сумасшедшая, – рассмеялся юноша, присаживаясь рядом на подоконник. – Все считают тебя сумасшедшей.

- С чего бы это? – деланно удивилась Яла.

- Ты всю жизнь провела у этого вот окна. Тебе не кажется это немного странным? Вот что бы ты подумала о человеке, который день-деньской ничем не занимается, только болтает в воздухе ногами?

- А ты тоже считаешь меня сумасшедшей? – задала встречный вопрос Яла

- Я? – призадумался баронет, поглаживая длинными пальцами острый клинышек тёмно-русой бородки. В его зелёно-золотых глазах мелькали и гасли непонятные Яле чувства. – Не знаю. Иногда мне кажется, что ты действительно блаженная, а иногда… Иногда в тебе есть что-то слишком разумное, чего нет ни во мне, ни в ком-либо, кого я знаю.

Девушка тихо засмеялась. Её смех напоминал перезвон серебряных колокольчиков.

Большое оранжевое солнце медленно падало на степь…

 

* * *

Куда ни глянь – бескрайняя степь. Нет ничего, что могло бы помешать этому спокойному великолепию. И даже руины старого замка, над которыми шелестят бархатистой листвой высокие яблони, не нарушают идиллию.

В безоблачном небе совсем не видно звёзд, они будто умерили или навсегда погасли, не в силах спорить с огромной ярко-жёлтой луной, похожей на старинную золотую монету с полустертым изображением давно забытого правителя. Эта луна бросала свой мертвенный свет на окружающее безмолвие. И в этом свете единственной жизнью были огромные сочные яблоки, краснобокие, сверкающие, будто от воска. Казалось, стоит только откусить маленький кусочек – и на лицо брызнет одуряюще-сладкий сок, напоённый ароматами близящейся осени и горьковатого гречишного мёда.

А ещё был разговор: неслышный, бессловесный, ещё боле печальный оттого, что ему никто не внимал. И только тихая мольба отражалась в неестественно огромных, будто нарисованных глазах невозможного густо-шоколадного цвета…

 

* * *

- …А потом он сказал, что хочет взять меня в жёны, – тихо, одними лишь губами произнесла Яла.

Она сидела на своей любимой яблоне, прижавшись стройным телом к широкому тёплому стволу.

- Ты ведь не любишь его… не любишь… не любишь… – шелестели в ответ бархатные листочки.

- Не люблю, – соглашалась Яла. – Но ведь у него есть всё: замок, слуги, богатство. Баронесса Елена хочет, чтобы я вышла за него замуж.

- Не иди… не иди… не иди… – давала совет яблоня. – За ним погибнешь… погибнешь…

- Погибну, – опять согласно кивала девушка. – Только иначе и нельзя. Я ведь многим обязана этому дому. И теперь пришло время платить по счетам. Они спасли меня от смерти, воспитали. Я не могу быть столь неблагодарной и не выполнить их просьбу.

- Погибнешь… погибнешь… погибнешь… – всё то же шептала яблоня. И, словно утешая свою подругу, протягивала к Яле крепкие ветви с поразительными, сладкими как сам сахар яблоками…

 

* * *

…Ночь была душистой, как только что скошенная трава. Она пахла терпкими ромашками и горьковатой полынью. Но сильнее всего, сильнее даже тишины, был сладкий аромат созревших яблок.

Яла сидела на широком подоконнике большого стрельчатого окна, и её босые ноги утопали в тёмной зелени высокого дерева.

Крохотные светлячки слетелись сюда, кажется, со всей округи. Они порхали в безоблачном тёмном небе, на котором совсем не было звёзд, и оттого казалось, что это они – шальные звёздочки, возжелавшие сорваться со своих исконных мест и станцевать нечто волшебное, невозможное.

Яла улыбалась странной, только ей одной понятной улыбкой. И даже её глаза, всегда тёмные, немного просветлели, словно в густой чёрный шоколад кто-то добавил парное молоко.

- Лети, лети с нами! – стрекотали крохотные светлячки, подбадривая девушку своим танцем. – Лети, лети!

Яла уже давно могла бы взмыть в небо, разгоняя резвящихся букашек, давно могла бы лететь к жёлтой луне, надеясь когда-нибудь дотронуться до её золотистой поверхности, но она любила оттягивать этот момент. Она копила в себе это ощущение, эту потребность, от того сам полёт становился высшей точкой экстаза, воплощением самой заветной мечты.

- Лети, лети! – кричали светлячки, выстраивая в небе непонятные фантастические фигуры. – Лети, лети!

Хрупкие стрекозиные крылышки тряхнули звонким серебром, поднимая девушку к живым танцующим звёздам…

 

* * *

…Он смотрел в её большие глаза, из которых в одно мгновение исчезла вся сладость. Осталась лишь горечь и привкус гвоздики, которую Лан не любил с детства.

- Ты не человек, – размеренно, почти по слогам произнёс он.

Она, босоногая, стояла на широком подоконнике высокого стрельчатого окна, и прозрачные серебряные крылышки подрагивали у неё за спиной, рассыпая вокруг странный звон серебряных колокольчиков.

- Не человек… не человек… не человек… – вторила за окном старая яблоня.

- Ты не наша, ты… чужая… – Зелёно-золотые глаза баронета казались чёрными от противоречивых чувств, охвативших его. – Люди не летают.

Она молчала, не желая ни оправдываться, ни подтверждать его слова. Её чёрные, как вороново крыло волосы развевались на лёгком ветру.

- Не летают… не летают… не летают… – шелестели тёплые бархатистые листья.

На небе горела огромная луна, сегодня похожая на плошку молока с мёдом. И снова не было звёзд, только испугано порхали чуть в стороне крохотные светлячки.

- Ты опозорила всю нашу семью! – почти кричал баронет. – Мы доверяли тебе, воспитали как родную. И чем же ты отплатила за нашу доброту? Чем? Ты действительно сумасшедшая!

Он резко крутанулся на каблуках и исчез в темноте бесконечного коридора. Гулкое эхо его раздражённых шагов перекликалось с тихим шёпотом яблони:

- Сумасшедшая… сумасшедшая… сумасшедшая…

 

* * *

Он был молчалив и задумчив, он почти перестал разговаривать даже с матерью, которую любил нежно и заботливо. Он редко спускался к обеду, а ужинал только у себя в комнате. Все говорили, что баронет сильно захворал.

Баронесса Елена постарела как-то внезапно и сразу. Ещё только вчера это была высокая молодящаяся женщина с красивыми, хотя и несколько тонковатыми губами, и прозрачно-голубыми глазами, которые она щедро подводила синей краской. Но сегодня… сегодня она стала старухой. Седой, печальной, тихой. Она больше не покрикивала на слуг, не отчитывала Ялу за бесконечное сидение у окна. Казалось, за один день её душа умерла, а бренное тело, ещё не успевшее свыкнуться с этой мыслью, так и осталось бродить по грешной земле, не находя покоя.

Барон стал чрезмерно нервозен и непоседлив. Он постоянно придумывал новые и новые дела, какие-то срочные заботы. Лишь бы только не оставаться на месте, не успевать подумать о сыне, о неведомой печали, угнездившейся в юном сердце.

За высокими окнами громко каркали вороны, нахально сбрасывая с дерева самые спелые и красивые яблоки…

 

* * *

- …Я люблю её, мама. Забери меня Тьма, я люблю только её одну, – надрывно кричал юный баронет, меряя комнату широкими шагами.

Баронесса сидела тихо, за всё время разговора она не произнесла ни звука. Только глаза стали тусклыми и невыразительными.

- Но она сумасшедшая, она сумасшедшая! – не мог остановиться Лан. – Она никогда не ходила в Свете. Она погубит меня… уже погубила… Почему я? За что мне такая участь? Неужели я не побеждал на турнирах, неужели меня не любили прекрасные дворянки? Почему именно ей суждено было разбить моё сердце?

Он упал перед матерью на колени, взял в свои большие руки её сухие, словно из бумаги, ладони. Чего он ждал? Благословения? Проклятия?

- Будь счастлив, Лан, – наконец произнесла баронесса надтреснувшим голосом. – Всё равно как, но счастлив.

- Спасибо, мама, – тихонько ответил юноша, целуя тонкие, почти невесомые пальцы. – Спасибо…

 

* * *

…Она медленно кружила над тихими развалинами старого замка, вслушиваясь в давно умершие голоса. Она знала, что обрела слишком много, но потеряла не меньше. И это осознание… понимание, оно добавляло в тёмный шоколад её взгляда пряность гвоздики, которую так не любил Лан.

Она сорвала с дерева – совсем другого, чужого её сердцу – большое яблоко с алым боком, посмотрела, как золотая монета луны отражается на почти восковой поверхности.

Она даже не знала, с каких пор перестала любить яблоки, но была уверена, что больше не полюбит их никогда…

 

* * *

…Тогда она думала, что это самый счастливый день в её жизни. И много позже она думала так же…

Она сидела на широком подоконнике высокого стрельчатого окна и болтала в воздухе босыми ногами. Она готова была улететь навсегда.

Страна Фей, страна, где нет старости и смерти, где у каждого за спиной – лёгкие стрекозиные крылышки. Страна Фей ждала свою дочь.

Светлячки, маленькие живые звёздочки, передали Яле радостную весть. Её уже ждут дома. За бесконечным пиршественным столом, в радостных цепях хороводов, в безумии ночных плясок для неё готово место.

Жаль барона, жаль… Он сильно привязался к своей приёмной дочери, бедному найдёнышу. Но он переживёт, у него ведь остаются дети.

А долг? Долг она оплатит. Позже, когда наконец-то отвыкнет считать себя чужой и неправильной. Долг она обязательно отдаст.

Ночное небо было полно предчувствием рождения нового дня. На самом краю горизонта уже розовела тонкая полосочка рассвета. Но Яла её не видела. Здесь, с этой стороны, была ещё ночь, в тёмном небе резвились крохотные светлячки, и воздух пьянил сладким духом созревших яблок.

- Останься, – послышался за спиной тихий, просящий голос.

Яла обернулась, чтобы встретиться взглядом с тоскливой темнотой зелёно-золотых глаз.

- Не уходи, останься. Я… люблю тебя.

- Помнишь, я другая? – ласково произнесла девушка. Она не хотела бередить чужие раны. Яла хотела, чтобы в этот день все были счастливы, как счастлива она.

- Мне всё равно, все равно. Останься. Я буду беречь тебя, мы уедем далеко-далеко, прочь от горьких воспоминаний. У нас будет много детей и крепкий, красивый дом, который тебе обязательно понравится. Останься…

- Я не нужна тебе, Лан, – её губы снисходительно улыбнулись, а шоколадный взор стал больше напоминать тёмно-янтарный мёд. – Ты человек, а я… Ты же сам говорил, что я сумасшедшая. Помнишь, люди не умеют летать?

- Ты полюбишь меня, вот увидишь, – он, словно, не замечал её слов. Решившись, наконец, открыться, он не мог позволить себе остановиться. – Я буду нежен с тобой. Никто, слышишь, никто больше не посмеет назвать тебя сумасшедшей. Останься…

- Я улетаю, Лан. Улетаю туда, где буду счастлива. Здесь мне больно, я задыхаюсь…

- Останься…

- Не могу…

Он смотрел ей прямо в глаза, не в силах отвести взгляд. Где-то вдали печально каркала ворона. Теперь Лан знал, что печально. Яла была права.

- Прощай, Лан, – тихо прошептала девушка.

- Прощай, – ответил юноша.

- Прощай… прощай… прощай… – вторила яблоня под высоким стрельчатым окном замка…

 

* * *

Она прилетала к замку много раз, ночью, когда все в округе спали. Она садилась на крепкие ветви старой яблони и смотрела в окно, только теперь смотрела с другой стороны мира.

Яла видела, как тихо скончался в своей постели старый барон. Она долго плакала, жалея, что так и не сможет никогда вспомнить его надёжных, сильных рук, подобравших маленького ребёнка на грязных улицах шумного города.

Потом Яла видела, как умерла баронесса, угасла тихо, незаметно. Оказывается, она безгранично любила своего супруга. А может, и не любила, просто уже давно не мыслила своей жизни без него.

Позже девушка видела, как Лан женился на скромной, забитой наследнице какого-то провинциального князька, как в доме появились дети. Она видела свадьбу Мариэллы, младшей сестры Лана, видела и её детей.

Когда Яла прилетела в следующий раз, Лан уже умер. Она так и не успела попрощаться с ним, ещё хотя бы раз поймать взгляд ясных, зелёно-золотых – совсем как у отца – глаз.

И только спелый яблоневый дух оставался неизменным, и всё так же тихо и настойчиво шептало старое дерево своё мрачное пророчество:

- Погибнешь… погибнешь… погибнешь…

 

* * *

…Медленно проходили века, пролетали, подобно рою крохотных светлячков, привыкших считать себя земным воплощение звёзд. Яла не была счастлива, хотя и несчастья она не знала.

Очень часто, когда ночные пляски неугомонных фей сами собой замолкали под утро, Яле снилась та ночь у распахнутого окна и тихая мольба Лана: «Останься…». И в этом своём сне она не улетала. В этом сне у неё был красивый крепкий дом и много-много детишек, любящий супруг и яблоневый сад под окнами дома. Но у неё не было крыльев. И каждый раз он просыпалась с криком…

Давно был разрушен старый замок, давно стала землёй говорящая яблоня, но когда в тёмном, совсем беззвёздном небе появлялась огромная луна, чем-то похожая на золотую монету, Яла всегда прилетала туда. На бескрайнюю степь, посреди которой одиноко и печально темнели руины, окружённые шелестящими деревьями. Она срывала с крепких веток сочный, спелый плод и вдыхала несравненный яблоневый дух. За её спиной трепетали прозрачные стрекозиные крылышки, заполняя округу тихим перезвоном серебряных колокольчиков, и босые маленькие ноги с изумительно-розовыми круглыми пяточками беззаботно болтались в воздухе, задевая бархатистые листья.