* * * Смуглый найденыш, каштанчик—жучок Приоткрывает холодный зрачок В черной коробке кармана. Он бы взлетел из ладони твоей В ближнее небо стволов и ветвей, В синюю высь без изъяна. Он бы, конечно, расстался с тобой, Крылья бы выправил под скорлупой, Хрупкие после паденья. Пусть бы забыл о карманном тепле, След оставляя в воздушной смоле Вмятинкой, ранкою, тенью. Что же, скажи, ты шепнула ему, Если он волен остаться в дому Нашем, в предзимнем раздрае? Тайну какую ты знаешь о нем, Словно ребенок, играя с огнем И обо всем забывая? К РОЖДЕСТВУ Нет на белом свете такого Бога, чтоб меня бы, грешного, ввел во Храм. Был бы жив сегодня товарищ Коба, подарил бы гаврику девять грамм, поелику только один Антихрист все поймет, угробит и воскресит, и брожу меж вами я, Вечный Выкрест, за душою пряча грошовый стыд. Это все краснобайство мое, позерство, это плевый рай, сладкозвучный ад. Столько лет подряд мне бывало просто, сколько раз сегодня я виноват. То ли снег с дождем, то ли злой морозец, глухо время тянется к Рождеству. Если мой Антихрист меня не бросит, я еще немножечко поживу. СПРОСОНОК Оживает ребенок в жаркой дреме белья, воспаряя спросонок над волной забытья. Воздух страха и хвори, каменист и тяжел, от недельной неволи, как стена, отошел, вместе с комнатной пылью уплывая во тьму, дав свободу — усилью, проясненье — уму. Сквозь февральский анамнез, его беглый петит, детский этот анапест, как снежок, шелестит. ЭПИТАФИЯ Вот живет себе человек, одинокий, как человек. Никуда его не зовут, не берут его никуда. — Вот я тут.. — А зачем ты тут? — Тут мой стол, табурет, еда. — Ты зачем, человек, живешь, ходишь мимо нас, человек? — Чем же я вам так нехорош? — Просто ты живешь, человек. Просто ходишь ты мимо нас или рядом в лифте стоишь. Лишний свет берешь, лишний газ, по паркету скребешь, как мышь... — Ну простите, я виноват, столько зим прошло, столько лет. Никому я ни сват, ни брат. Я живой еще или нет? Просто я ходил мимо вас, Долго-долго, видать, ходил, никого от себя не спас да конфоркой пустой чадил. Позабудьте мой рост и вес, не зовите меня никак. Я на самом краю небес усмиряю мышиный шаг. МЛАДЕНЦУ Не ходи: там тебя убьют. Не смотри туда. Там песок раскален, как трут, и горит вода. Там торчат остриями вверх камни да кусты. И меж ними — собачий брех, вой до хрипоты. Там заброшенный стадион, жестяная ржавь добредут до конца времен посуху и вплавь. И земля там разделена на дворы и рвы, и затаптывает стена стебельки травы. За стеною той – еще три, а над ними – жесть. Дом такой, как наш — посмотри. Даже люди есть. Каждый взял себе по стене, распахнул окно. А во рву, на песчаном дне — глухо и темно. Там живут, кто найти не смог ни стены, ни окна. Им не нужен ни ты, ни Бог, чтоб глядеть со дна на лопух, лебеду, вьюнок, на жестяной уют — туда, где выживешь, мой сынок, или тебя убьют. КИНО Рот истерзав и платок носовой — Чей это профиль парит над Москвой, От бытовухи отпрянув? Что за кино? Ах, не все ли равно? Было недавно и было давно, В пору нетрудных романов. Трудный роман и нетрудный роман, Синий билетик, шипучий стакан, Место в ряду серединном. Дяденька слева газетой шуршит, Тетенька справа от страха дрожит Перед экранным блондином. Праздный сюжет по экрану ползет – Тихая заводь, зеленый осот Рядом, у станции Сокол. Белое платье скользит по траве Белой капустницей в синей Москве, В звоне троллейбусных стекол. Тетенька справа роняет слезу, Дяденька ищет соринку в глазу, Смяв на коленях газету. Парус белеет в зеленой воде. Тетенька, счастия нету нигде, Даже в кино его нету! Я вам серьезно сейчас говорю, Глядя на млечную эту зарю: Опыт, вы знаете… опыт. Скоро уж двадцать, вы знаете, лет, Выход вон там… только выхода нет, Пусть это вас не коробит. Вон из Москвы! Я сюда не ездок! Век мой измерен, и час мой истек, Путь мой туманен и спорен. Сорок минут, чтоб успеть на вокзал. Что ж ты тут делаешь, провинциал, Чацкий, Онегин, Печорин?.. ЮГОСЛАВСКОЕ РЕТРО Рваный мрак югославского фильма, Молоко светового ствола… Костоломка, чадильня, давильня Кипяченую кровь разлила. Пахло кожей, резиной и потом, И прыщавый непуганый галл То ли клацал затвором (ну что там?), То ли реденький воздух глотал. На дорожной арийской резине Забредая в чужие миры, Черногорское мясо возили, Чтоб кормить дармовые костры, Словно махом единым из рая Прямо в наспех сколоченный ад… И терзается плоть, догорая, И рессоры на кочках скрипят, Человечье сливается пенье, Хрипота и погибель его С каждым деревом, с каждою тенью, Словно это поет божество, Не давая рвануться из зала В ослепительный город дневной, Где не знают, что времени мало Меж войной и войной и войной. ГОЛЕМ Мы сидим с тобой за столом одним, Голем, глиняный истукан, И витает над нами табачный дым, И разбитый блестит стакан. Голова твоя – словно мокрый ком, Тяжела, слепа, нежива, И, давясь безмысленным языком, Ты слюнные мычишь слова. По крахмальной скатерти, с краснотой, От моей до твоей беды, Между этой мовой и речью той Родовые ведут следы. Что-то наш хозяин на яства скуп — Спирт, табак и десяток мух. И одно мычанье слетает с губ, Выбирая одно из двух. Мы сидим с тобой за одним столом, Чада мякоти земляной, И друг друга пробуем на излом, И голодной плюем слюной. И в глазах, мутнея, плывет кабак, И блатная плывет попса, И забыть ее не дают никак На двоих одни небеса. БЛОК Кофейня, крепчайшее мокко, Реки маслянистый лоскут… Болотного, темного Блока Скрипучие дрожки везут. Так долго… так поздно… так рано, Что, кажется, жизнь прожита. Перчатки торчат из кармана Измятою тенью куста. Куда ж тебя, барин, отсюда Сегодня опять занесет? Вон ветер зудит, как зануда, С чердачных срываясь высот… Каких-нибудь семь или восемь Годков у тебя впереди, Чтоб эта запомнилась озимь И льдистые эти дожди, Чтоб канул ты, гордый заморыш, Тропой торфяной через гать Туда, где с бедой не поспоришь, Российские смуты считать. КРОВЬ АВГУСТА Кровь августа в ладонь мою струится, По оперенью птичьему скользя, И мокрым комом падает, как птица Тяжелая: ей легкой быть нельзя. Живет она, все больше холодея, Все медленней, все ближе к сентябрю. Какая все же странная затея — Земному доверять календарю. Какая все же странная причуда — Скользить, струиться, время коротать… Живи себе, ты жив еще покуда, И Бог с тобой, и Божья благодать. ВЕСТНИК Брызжет ветер каштановой кроной, Он до ветки последней продрог. Назови же ему телефонный, Шестизначный такой номерок. Он тебе позвонит непременно, Появляясь, как вестник, во мгле, Где раскосая телеантенна Чертит на небе, как на стекле. Он до света слоняться устанет, Пробираясь к тебе сквозь потоп. Он вестями домашними занят. Положи ему руку на лоб. Он иссякнет, утихнет, уймется, Он уснет незаметно, тайком. И струится его позолотца По руке невесомым вьюнком. ОЖОГ Я забыл ожог упругий Желтой солнечной воды, Где меня держали руки Невсамделишной беды, Где колодца вал скрипучий За ведерком поспевал, Где гремел июльской тучей Ливня кровельный металл, Где поляна пустовала, Рос орех, терновник цвел, Где оса вонзала жало В звонкий яблочный обол, Только помню, тонко, тонко Покатился кругляшок — Тропка, трещинка, воронка, Больше нет меня, дружок… ПЯТАЧОК Знал бы прикуп — жил бы в Сочи. (Поговорка) Пятачок — в золотую волну. Не тревожьтесь, я к вам загляну Через годик, в излете сезона. На открытой веранде в пивной Инвалид на гармошке губной Нам вальсок просипит полусонно. По-испански он с нами — никак. Но при этом для пляжных зевак В преферансе он непререкаем. И акцент южноморский его, Шутовство, плутовство, колдовство — Все вживую. «А ну, не зеваем! — Говорит. — А не то прогорим! Мы не гуси, а Сочи — не Рим, Мы уже прогорели в Мадриде…» Он мальчишкой был вывезен к нам, Чтобы, выжив, по русским словам Прочитать о забытой корриде… Скоро-наскоро перекусив Порционно, плюс пиво в разлив, Плюс на сдачу — прогорклая «Прима», Мы, как варвары, в жаркой толпе Побредем по змеистой тропе Поглазеть на развалины Рима. По утрам там торчит отставной Гладиатор с мартышкой срамной, Истекая гранатовой кровью, Чтоб оставить на фото цветном Тех двоих в поцелуе одном И на фоне: «Из Сочи — с любовью». КРЕЩЕНСКИЙ ПСАЛОМ — Не исчезай, — говорит человек человеку, — Не умирай, — говорит человек человеку, В дым роговицу слезя. Долгая тянется ночь по крещенскому снегу. Не умереть, не исчезнуть — нельзя. Будем в кромешной сидеть темноте, как в осаде. Нет электричества, чайник сипит Христа ради, Все как всегда, стеарин остывает свечной, И батареи, друг друга горбатей, Газовой дышат войной. Войны никак не кончаются. — Не исчезай же! — Ночь продолжается, тянется дальше и дальше, Будто бы век напролет. Голос, не ведавший лжи или фальши, В небе поет. Кутайся, кутайся, выживи и не исчезни! Войны изведай, смертельные, злые болезни, Но для меня ты оставь Тело и голос, и хриплые женские песни Под отопленья чугунную ржавь. СЕРОЕ С БЕЛЫМ Так и живем, несмотря на бедлам, В городе, стертом до серого с белым, Сиднем сидим, стережем этот хлам, Словно пожизненным заняты делом, Все меж корзинок, картонок, картин, Меж собачонок, и кошек, и мышек — С городом целым один на один — Скажете, норма? Скорее, излишек. Моль собирая в пучок пылевой, Воду сырую хлеща из-под крана, Желтую лампочку над головой Видим, как солнце, всходящее рано. Каждое утро в шкафу платяном Вещи носильные перебирая, Думаем: нас не вот этим рядном Скопом накроют у самого края? Неба клочок за окном ли чадит, Или с чего нас мутит и мутит, Как с полстакана — юнцов желторотых? …Серого дождичка стертый петит, Жизни остаток с дробленьем до сотых... | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
