* *
Последнее время стало холодно жить,
последние песни поет молодой рассвет.
А ты держи меня, спать уложи.
Не говори, что состоим в родстве.
Это родство душ убивает хуже любви.
Жена, муж. Вареные соловьи
пустых сердец уже не дают дрозда.
Такая судьба. Оказалась тоже пуста.
Если горит, это горит звезда.
Как правило, на самом конце креста.
Последнее время ляжет на горло сну.
Если воем, значит, зовем весну.
Если холодно, значит, ложимся спать.
Знаешь, куда во сне придем умирать,
в какую страну, где нас забыли все,
в густой траве, на речной золотой косе.
* * *
Я сегодня утону. Рыбы ловкими серпами
будут резать и хотеть. Чтобы песни говорить,
рви зеркальную струну, пей тяжелую, как камень.
Посмотри, как в пустоте сердце голое горит.
Шорох черных голосов, сон лилового сосуда.
Острый звон лимонных брызг поднимают якоря.
Бесполезно бирюзов, ухожу от пересудов,
слов последних серых крыс никому не говоря.
Мертвым пухом выпал снег. По весне бы, как по бритве,
прогуляться до утра, до калины, до ключей,
что терял, гуляя с ней. Позабыл, как ту молитву
слов единственных утрат, вечерами без ночей.
* * *
Мой Карфаген опять разрушен, мой голос молод, но ненужен,
меня плетет хмельной Иьюшин, но где же небо полетать?
Мои веселые иссякли, гляжу в прицел и вижу цаплю,
послушай, вылезай из сакли и уноси с собой кровать.
Мне мамы мыли эти рамы, но сыновья ломали хвост.
Ввиду последствий вашей драмы, неосмотрительно непрост,
уйду в метель, напрягши китель, зажав забаву в рукаве,
пустого времени любитель, прямой наследник татарве.
Мети меня, колючий веник, мели, Емеля, в жерновах.
Я идиот, я шизофреник, я ущемлен во всех правах.
Виват, обширное сословье недоучившихся врачей,
мне ваша искренность воловья важнее вышних мелочей.
Летит листва. В одно касанье займется времени костер.
Горит Москва, и над Казанью кривую сталь свою простер
в осенний воздух страшный пращур, и в голосах его братвы
слышна обыденность вчерашней родной московской детворы.
***
Светлое небо ночью говорит о недавнем дожде.
А я любил тебя очень. Невежде положено жить в нужде.
Дождь закончился, ночь запустила луну в черные луговья.
А я любил тебя очень, хотя не годился тебе в мужья.
Светлое небо легче, чем осень, правильнее, чем весь,
чем весь наш прочий обман, вся наша манная глубина.
Мы все давно уже терпкая плесень, хотя мы все еще здесь.
Любимы, забыты, выжили из ума.
Ночью дороги черная полоса. Ночью положено звать, глядя в ее тепло.
Только водки ледяной костыль забиваешь глубже в горб свой берестяной.
Что же ты, мать? Я ведь и так хрупок уже, что твое стекло.
Если опять засну, ты присмотри за мной.
на побережье
Прибой разливает желтую миску солнца,
весна смежает усталые глаза дня.
Пожалуйста, больше со мной не ссорься,
замечая бывшего когда-то меня.
Посмотри, как поет и плачет, любви отрицая меру,
танцует свет, взрываясь огненной темнотой,
ногами сжимая танталовую пантеру,
рвущуюся из кожи своей золотой,
ждет боль, чтобы она его наблюдала,
приникая к разбитому в смерть лицу,
чтобы расплавились когти ее металла,
как солдат, оставленный на плацу.
Людей любить, что кровавить сырую рыбу,
целовать в открытые жабры. Без слов, без слов,
крюк говорит крик, хлеба накалывая ковригу,
начиная самый веселый клев.
Не знаешь, но повстречаешь, души не чаешь,
а душа и рада кричать оле,
когда распадаешься брызгами быстрых чаек,
на палубе, как на живой земле.
Слепляя себя ладонями жарких прачек,
новым рождением дважды попав в седло,
стал собой, что ничего не значит,
просто опять, как никогда, везло.
Жизнь одинакова, но хороша безумно,
любишь ее, жни, когда в небе горит страда,
когда колокол, видя на горизонте судно,
гудит в свои высоковольтные провода.
Прибой ползет к ногам, как молодая псина,
нет, он протягивает себя, как твоя рука,
и голубой дух сгоревшего керосина
падает в безнадежные облака.
до слез
Запомните, читайте по губам ледяным,
смотрите в глазах, белых, как слепой град,
мой город больше вашей любой страны,
мой город называется Ленинград,
В моем городе пишут еще стихи,
гуляют, белым ночам
посвящая обрывки безнадежной тоски,
когда, как стая волчар,
компания обугленных временем жигулей
выносит вас в синеву невских полей.
Мой город называется блокадная белизна
губ старушки, хлеб мечтающей из окна,
бетонные завитушки, львов чугунные кренделя,
друг Пушкин, они совсем забыли тебя,
они заняты базар-вокзалом на семерых
воры слов, любители мошкары
самих себя, пламенных болтунов,
семья несостоявшихся казанов.
Я знаю, что вас всех седая породила Москва,
старик Киев, прошлогодняя сухая листва,
такие у вас глаза, что выгорает сукно,
и на душе темно.
Ветер надут гелием, как пыльцой,
окнами, мерцающими во тьме,
людьми, которые жизни сбежав простой,
иногда подходят ко мне.
В моем городе пыль водяная насыщена,
пью ее всем памяти жадным ртом,
и Нева, как нелюбимая женщина,
плачет под разводным мостом.
***
И что ты делаешь, когда оно сбоит,
лепечет, бьет печальные триоли.
Опять рассвет, и цвет в глазах стоит
малиновой, необратимой боли.
Вокруг тебя застыли, как родня,
страницами засохшими сжимая.
Ты догоришь, не чувствуя огня,
когда его чудесная, живая
тебя возьмет горячая ладонь,
открыв несуществующей страницей.
Когда сжигает внутренний огонь,
наружному никак не сохраниться.
Поэтому оставь свою мечту,
мы самоеды, а не самураи.
Горящие страницы разбирая,
читай меня. И я тебя прочту.
прозрачные
Открываясь солнцу, понимаем себя к утру.
Сотканные из травы и цветов, качаемся на ветру.
Ловим рыжих лисиц за шелковую быстроту.
Смотрим вверх и падаем в его высоту.
Мы остаемся до самой не той поры.
Звенят комары.
Обещанные чудеса по семь лет ожидав,
стоим перед камнем, вода в котором удав
жидкого, холодного, голубого. Крапленые караси
у озера на груди, ало-зеленым своим фарси
золотят трапеции утренних голосов.
Не запирай засов,
Скоро буду. Настану, как настает среда.
Этим утром. Его бессовестная слюда
вбирает свет мира, но выпускает лишь
шелестящую в пожелтевшей траве мышь.
Открываясь солнцу, стали совсем стеклом,
живы его теплом.
улететь
Пушистые облака поднимут тебя наверняка,
ты ведь сам легкий такой,
в тебе не больше дюжины голубей,
в тебе не меньше дружины богатырей, улетай скорей.
Она не пришла, так ты сам улетел.
Стало пусто, солнечно, холодно, как бывает зимой,
когда снег падает на ржавую карусель,
а ты все летишь. Ты все летишь, боже мой.
Мы расплавимся, мы икары светлого далека.
Держи меня за руку. Ты понимаешь, это моя рука.
Долина внизу полна огней, это за нами пришли,
искать нас днем. Всю подноготную пережгли.
Месяц назад становится вновь луной.
А мы ходили по облакам, наивные крендельки,
белые, выпадающие дождем.
Алые, улетающие мотыльки.
Став луной, мы оборачиваемся ночью.
Прочной, брезентовой, пологом надо всем.
Взмах вороной косы оставляет не более многоточья
нас на золотой росе.
Улетев навсегда, по оставленному так плачут,
оно так безнадежно печалит, боже мой, облака
тлеют мелом горящим, пока шкуру твою медлительно размечает
рука небесного скорняка.
|
|