- Слышь, чего придумали? Вот бы у нас так... - дед, придерживая левой рукой тарелку с борщом, уже привычно устроившуюся на его единственной ноге, кивнул в сторону телевизора: – Эвтаназия! Знаешь, чего это такое?
- Знаю, дед, угомонись…Тебе-то зачем? – Татьяна не любила подобных разговоров. – У тебя что, у единственного ноги нет? Вон их – тысячи…
- Приглашают свидетелей, - продолжал упрямо дед, - пишешь заявление: так, мол, и так… хочу по собственному желанию…Тут же рядом нотариус. И всё…как говорится, по закону…
- Уймись, дед, ты не в Нидерландах живешь, в Россеи-матушке. А потом, не по-христиански это. – Что бы побыстрее закончить неприятный разговор, Таня схватила пакет, куда дед выбрасывал мусор, и ушла из комнаты.
Пока он доедал первое, Татьяна поставила разогревать рисовую кашу и пару сосисок, любимое дедово кушанье.
Три года прошло с тех пор, как дед сломал шейку бедра, срастись-то она срослась, а вот ходить так и не смог. Пробовал и на костылях и на «ходунках», всех его способностей хватало лишь дойти до ванной комнаты и обратно…Пусть так, но ведь ходил же все-таки. Через полгода ногу пришлось ампутировать – диабетическая стопа, гангрена…Все эти мытарства по больницам Таня вспоминать не любила . Пусть уж лучше дома, здесь и уход, и еда, и пролежней нет. Удивительно, но в больнице, почему-то, пролежни уже на вторые сутки, так сказать, махровым цветом…А дома - хоть бы что.
- Тань, ты чего уснула там, что ли? – дед постучал ложкой о край тарелки. - Неси второе, да не забудь лучку покрошить. Ты его только не мельчи, а перышками…А то мелкий-то проскакивает и вкусу ни какого…
Выпив чуть «для аппетиту» красненького, дед причмокнул и отправил вслед за красненьким дольку помидора…Он всегда любил поесть, особенно сейчас, поскольку это было одним из немногих, доступных в его ситуации, развлечений. Он так и жил: от завтрака до обеда, от обеда до ужина. Читать уже не мог даже в очках. Смотрел телевизор, да и то, один-единственный канал. «По другим и смотреть нечего» - говорил дед. Когда особенно «доставали» воспоминания, он включал старый катушечный магнитофон и слушал свои многочисленные записи. Записывал он все подряд и музыку, и телепередачи, здесь же были записи детских голосов его внуков…
- Тань, иди послушай, - говорил он. - Кто это, узнала?
- Да, вроде, Антон…У Мишки голос поскрипучей будет…
- А вот и не угадала. Мишка и есть. Это, когда Серега в гости приходил. Ты Серегу помнишь?
- Который еще пел всегда? С мамой дуэтом? Помню…
- Я тебе сейчас найду, где мать поёт…Хочешь?
Иногда Таня соглашалась и отчим безошибочно вытаскивал из общей кучи бабин ту, где мама играла на пианино и пела свои любимые романсы…Но это было не часто. Татьяна не могла спокойно слушать мамин голос…Тут же подступал комок к горлу, внутри все сжималось и Таня начинала плакать…
- Тань, ты еще не ушла? – дед, крякнув от боли, подтянул себя поближе к краю дивана. - Я тебе давно хочу сказать что-то …Только не сегодня, ладно?
- Нет уж, давай колись, дед. Чего ты там надумал?
- Давай не сегодня…а то я…расплачусь…- чуть помолчав, добавил: - Ты это…прости меня…за всё…
- Да, ладно тебе… Чего прощать-то? Все мы – человеки…Всяко бывает. Ты давай не грусти тут, жди Мишку. Он скоро уже с работы придет. А я завтра с утра в поликлинику забегу, отнесу им справку от онколога и лекарства выпишу, о`кей?
- А как эта блямба называется? – дед погладил себя по груди.
- Так и называется – «блямба»! – попыталась отшутиться Таня
- А есть хоть один шанс из ста, что она пройдет? – дед с надеждой посмотрел на нее.
- Нет, дед. С этой «блямбой» мы теперь навечно! Ты же слышал, что сказал хирург – оперировать не будем. Во-первых, возраст. 84 года – это тебе не шутка. Во-вторых, букет болячек, который ты себе насобирал за эти годы. И в-третьих, кто с чем живет, а мы будем с этим…Ладно, не забивай себе голову. Она тебя беспокоит? Нет? Ну чего тогда?
Уходя, Таня специально громко прихлопнула дверь, дабы дед убедился, что дверь закрылась. С её уходом стало опять тихо и пусто. Дед любил, когда она приходила. Ему почему-то казалось, что с ее приходом в комнате становилось светлей, а на душе спокойней. Она приходила к нему только днем, чтобы покормить его и наложить повязку на эту самую «блямбу».
Кстати, он уже и сам догадался, чем еще, как говорится «до кучи», наградила его старость. «Базалиома, базалиома…Пусть лапшу себе на уши вешают. Интересно, сколько мне осталось? - дед повернул голову набок и посмотрел в окно: - …Весна…А я уже три года, как кукла-неваляшка».
В который раз он позавидовал своей последней жене, Таниной матери. Та ойкнуть не успела, Танька ее на руки подхватила…Потом шутить пыталась: «Мама мой первый вдох услышала, а я ее последний выдох».
- А я …? И жить не живу, и умереть не умираю…Да что ж это такое-то? – дед отвернулся от залитого весенним солнышком окна, и тихо заплакал: - И сам мучаюсь, и этих… Сколько мне еще кряхтеть придется? Дальше-то хуже…
Он притянул к себе кусок веревки, за которую обычно держался, чтобы садясь, не потерять равновесие. Попробовал приладить ее себе на шею, потянув за концы, почувствовал, как перехватило дыхание и лицо налилось, отяжелело, вот-вот лопнет…Страшно…Отпустил концы веревки и откинулся на подушку: – Не могу…
Немного погодя повторил попытку, но и на этот раз ничего не получилось.
Тогда он достал коробочку с обезболивающими, выдавил их по одной себе на ладонь и поднес ко рту…
- Всего-то, положить на язык и запить... - он представил, как постепенно будет уходить сознание и он провалится в глубокий, уже никогда не кончающийся сон…А вечером придет Мишка…Позвонит матери, та вызовет «скорую» и всё…
- Так ведь затаскают, - вдруг подумал он. - Скажут: «Надоело с этой рухлядью возиться, вот и угрохали старика… затаскают ведь»
Слезы градом посыпались из старческих глаз, дед зарылся лицом в подушку и сквозь слезы стонал: – Не могу-у-у…и жить не могу-у-у…и умере-е-еть тоже-е-е…не могу-у-у…!
|
|