«Сестра, сестра, тепло костра…»
Бывает трудно порой начать рассказ.
Было бы проще, будь моя жизнь такой же линейной, каким мне представляется время. Да и время – линейно ли оно?
И если счесть условным началом человека его рождение, то начать этот рассказ можно с ее рождения.
Итак, день, когда она родилась.
Нет, лучше за день до того, как она родилась. Да-да, речь в рассказе пойдет о ней – моей сестре. Но ведь что бы мы ни рассказывали – мы все равно рассказываем о себе, не так ли?
Была пятница. Нет, не тринадцатое. Просто пятница.
Конец обычной недели рутинного школьного ада. Впрочем, не совсем обычной, не совсем…
Событие, окрасившее густо-черным мою привычную школьную истерику, было столь непоправимо, что даже думать об этом было страшно: я потеряла чужую книгу.
Одноклассница дала почитать мне том Конан-Дойля. Рассказы – конечно же! – о Шерлоке Холмсе.
Том из собрания сочинений. Черный с красными буквами, упоительный том - книга, отменяющая пытки школы и вне школы, стоило лишь раскрыть ее.
Шелковистая мелованная бумага цвета слоновой кости, черные буквы, втягивающие меня в тряский лондонский кэб – тонкие ноги лошадей – туман – тайны и злодейства - тонкие ноздри Холмса – кокаин – туповатый Уотсон – забыла, забыла книгу в столе на уроке истории СССР…
Через урок прибежала – пусто в столе, лишь явственно пахло чьим-то хищным довольством мародера, еще бы – такая добыча…
Как могла забыть книжку? До сих пор не понимаю…
Мама одноклассницы пришла в школу. Посмотреть мне в глаза. У нее были очень толстые стекла очков. Ее глазки плавали серыми рыбками в иллюминаторах, и мне казалось, что я глубоко под водой, а как можно открыть рот под водой и что-то сказать? Я и молчала.
Мой адрес она узнала у классной руководительницы. Это было в среду.
В пятницу вечером к нам домой постучали – чужая мама всё-таки пришла. Стоило ей увидеть большой живот моей маленькой мамы, как рыбки ее глаз метнулись за стеклами очков так сильно, что дернулись щеки.
Жаль, она не переменила решение ввиду неожиданного обстоятельства, не притворилась, что пришла с визитом от родительского комитета. Не смогла покривить душой, наверное.
Дама-чужая мама терпеливо и деликатно поведала моей маме, что я потеряла книгу из собрания сочинений. Их собрания сочинений их Конан-Дойля…
Мне было двенадцать лет.
Книги – единственное место на земле, где мне хорошо.
Книги – мой грех, моя страсть.
И вот выясняется, что я. мало того что! взяла! читала! чужую! книгу! так ещё и потеряла ее! И теперь чужая женщина в доме интеллигентно нудит, укоряет и вопрошает, и ей нужно что-то отвечать…
…………………………………….
Дама ушла, оставив всё-таки свое натянутое прощение. Видимо, ввиду того самого обстоятельства, которое покачивалось тяжеленьким поплавком в большом животе маленькой мамы.
Мама вышла, оставив меня в комнате одну стыдиться и томиться ужасом вины, холодом залившей межреберье.
Повисшее в доме напряжение уже грозило разрядиться криком и битьем, но тут случились схватки, и маму увезли в роддом.
А потом родилась сестра.
Мне двенадцать лет. Ей ноль целых. Она умудрилась помочь мне еще о т т у д а.
Может, и родиться поспешила для этого? А может, наоборот, подождала чуточку?
Кто знает…
***
Когда следующая пятница разомкнула ворота школьной тюрьмы, и красный трамвайчик привез меня домой, там уже лежал сверточек-свиточек, ребеночек, сестра.
Нет, не красноватый уродец с припухшими мутно-синими глазами.
А четырехкилограммовый белейший ангелок с черешневыми глазами, светлыми кудрями(!), и новехоньким носом. Курносым, как у меня.
Такой маленькой сестры не было ни у кого в классе. И не предвиделось. Каким-то таинственным образом сестру записали мне в актив. То есть девочки в классе стали лучше ко мне относиться. А вслед за девочками, еще более таинственным способом и мальчики.
Я приносила в класс черно-белые фотографии. Сестра у меня на руках. В кроватке с игрушками. Стоит. Плачет. Смеется. Одноклассники смотрели. Им делалось нежно в переносице. Им выпадала передышка в ровесниковой гонке. И они завидовали мне.
Боже мой! Завидовать мне! Никто и никогда не завидовал мне. А… лучше не надо об этом.
Моя крохотная сестра…она меня украшала…
Когда на улице ночной лил дождь, мама лежала с мигренью, а отец допивал последнее где-то в своей компании и собирался с духом для пьяного домашнего триллера, я брала спящую сестру на руки, чтобы не одной смотреть из окна на желтый фонарь возле калитки. Не одной ждать железного взлязга щеколды и пьяных вскриков куражливого отца. Вдыхала запах младенческого сливочного виска, впивала губами щечку, и так притискивала сестру к груди, что та кряхтела во сне.
Моя крохотная сестра… она меня утешала…
Когда училась она ходить, то падала несчетно раз. Попа была пышная и перевешивала – вниз тянула. Дитя. Упорное, усердное дитя. Многотерпеливое. Морщилось, шлепаясь на попку, не плакало. Я привязывала ей маленькую пуховую подушечку – невесомую, чтобы не так больно было падать. Падение на подушку было потешным. И потешным было недоумевающее личико сестры. Её черешневые глаза вопрошали: это что там у меня сзади? я просила вас об этом буфере? Именно такие взрослые вопросы, ага. И это было отчаянно смешно.
Моя маленькая сестра… она меня веселила…
Когда случилась у меня первая любовь, ей было пять. Теплой ранней осенью она бегала загорелая в одних шортиках, заливисто кокетничая с моим тогда еще другом. Взрослым другом - на десять лет и один брак старше меня, таким вот другом. Робеющим коснуться меня. Потому что. Не спрашивайте. Сейчас другое время, и власть эро, а тогда он поймал брыкающуюся сестру, посадил на комод, скользнул взглядом по ее коленкам – плечикам, повернулся ко мне и утвердительно спросил: «У нее твоё строение, да?». И было в этом столько нежности и тоски, что я перестала дышать.
Моя маленькая сестра… собой меня представляла…
Она проживала свою школу, грызню со сверстницами и борьбу с маминым крепостным правом, пока я рожала обоих своих детей, познавала характер мужа и продиралась сквозь быт в другом городе.
Я приезжала со своими курносыми пупсами в гости раз в полгода. Строгая в любви мама прививала моим ребенкам полезные навыки, упражнялась в дрессуре внучек, а мы с сестрой сбегали гулять. Из нее рвались бунтарские вопросы, ей нужны были советы, ответы, заветы. Она не давала упасть моим словам, ловила их вдохом на лету, в черешневых глазах топила-копила понимание…
Моя маленькая сестра… она меня ждала…
Тем летом мне подвернулась работа переводчиком. Целыми днями, допоздна по двенадцать часов, иногда больше. Сестра, ей уже было двенадцать, приехала ко мне. Сидеть с моими детьми. Муж работал также помногу. Девяностые годы - шла перестройка, и работой дорожили. Вместо моря, вместо веселых каникул у бабушки примчалась она ко мне – помогать. И воспитывала малявок, и варила-тушила-стирала, пока я носилась дни напролет с группами рванувших в Россию туристов.
Маленькая сестра… она меня выручала…
Когда работаешь переводчиком, то даришь людям иллюзию понимания. Смешно – говорящим на одном языке сложнее прийти к пониманию, потому что ожидаемый уровень этого самого понимания тоньше и выше. Неизмеримо выше. Говорящие же на разных языках рады и хлипким мосткам взаимоузнаваемых слов, рады зыбким переправам мыслей через паромщика-переводчика.
А, может, разговаривая через переводчика, люди более нацелены на слышание говорящего, чтобы хоть что-то понять? И отступает перед разницей культур всегдашнее стремление говорить самому, заставить услышать себя в любом диалоге…
Может быть, может быть…
Знаю только, что говорившие испытывали просто спазмы благодарности к переводчикам – этим медиаторам, творящим древнее искусство толкования…
И после месяца работы с группой американцев меня просто засыпали подарками. Всяким невиданным вещицам, штучкам, примочкам, одежкам, игрушкам не было числа.
Вечерами мы с сестрой зачарованно бродили пальцами по этим богатствам.
Почти не разговаривали. У меня не было сил рот раскрыть. Она боялась разбудить малявок. Но глазами, улыбками, гримасками и жестами мы оценивали каждую вещицу одинаково и делили «сокровища» без споров…
Маленькая сестра… она меня понимала…
Могла ли я помочь ей, когда она, лет в шестнадцать, пыталась на арене сражений Марса и Венеры превратиться из добычи в укротительницу? Увы, нет…
Та луна, с которой упала я, не ведала боёв и угара. На моей луне полупрозрачно жили идеальные герои. Меня хранили, как музейную витрину, и отдаленные раскаты грохочущей р е а л ь н о й жизни не отдавались дребезжаньем в стеклах. Так бывает. И моя маленькая сестра … она справлялась без меня…
Она справлялась без меня до самой свадьбы. Когда же я спросила ее о подвенечном платье, то услышала в ответ, что у нее есть французский костюмчик и белая шляпка, потому что платье – дорого, и потом его никуда не надеть, а костюмчик – оригинально, «да не думай ты об этом, короче…»
О, я знала, что она хотела свадебное платье. Знала. Просто она хотела хорошее платье. Элегантное. Не кучу глупых белых кружев, болтающихся на обручах. Не наскоро сметанные шедевры кооперативных швей из пригорода. Не вздутые фатином снегурочкины пеньюары. То платье, которое она бы восхотела, возможно, не существовало вообще.
Но попытаться стоило. Тем более, что одно как раз было у меня на примете. Платье из магазина для богатых. Для очень богатых. Девушка в нашем приходе как раз в таком венчалась в прошлую субботу. Я была знакома с ее мамой – холеной сорокалетней красоткой, и ее папой – владельцем большого магазина. Имущественно-неравное знакомство, что ж. Эти приятели меня любили за ум и заумь.
Я набрала побольше воздуха и нырнула в томительный вакуум сразу после вопроса о том, нельзя ли одолжить их великолепное венчальное платье для свадьбы моей сестры, прежде чем его снова выставят на продажу.
Да.
Да, - ответили мне легко и сразу. И платье, и перчатки, и диадему. Только постарайтесь не порвать. Пачкать можно. В химчистке новой итальянской есть знакомые. Оооо….
Немые хвалы небесам, блестящие капли с ресниц, торговый папа и холеная мама, как вы добры и щедры, спасибо, спасибо - мы рады помочь, пусть будет счастлива твоя сестра, она похожа на тебя, кстати, немножко, да, дай Бог, дай Бог…
Моя сестра похожа на меня… не дай Бог, пусть будет похожа только на себя, моя маленькая сестра…
…Она не верила, что бывают такие платья. Тяжелый плотный атлас, невидимый почти шифон и ручное шелковое выпуклое кружево по оголенным плечам.
Девочка из чистенько-бедной семьи (а какая может быть при пьющем приходящем отце и истово честной маме?), шла к алтарю в невиданном платье, сея противоречивые догадки в пришедших на службу знакомых.
Моя маленькая сестра… такие, как мы всегда вызывают толки…
***
Когда-то давно в детстве, мы жили вместе.
Странная была у нас семейка.
Отец - всегда пьяный, помятый, одет в испорченные дорогие вещи. Смотрел с тяжелым раздражением, зло и умно, работал снабженцем.
Мама – маленькая, худенькая, в очках, одевалась со страстно-скрываемой бедностью, работала в аптеке провизором.
Время было азартное, все играли в дефицит, а она… как лекарства достать – всем и всегда - пожалуйста, за самым-самым дефицитом ради чужого человека шла к заведующей, в глаза лезла. Но ни копейки лишней не брала. «Лихоимство», - говорила, - «грех»…
Отец пропивал всё, что получал.
Что мы ели? Сочиняла мама что-то из свеколки, да кабачков, да кашку из трех круп, блинчики – затейливая бедность.
Два ангела подкармливали нас.
Один ангел – мамина подруга, повар в школе-интернате для всяких отсталых детей. Приносила нам порции вечерние оставшиеся от детей, которых до ужина забирали: масло желтое, печеньки, пахнущие почему-то мылом. Муки – сахара приносила. Молока. Пироги пекла, нам всегда несла теплые. Праздник.
Другой ангел – молодая мамина сестра, работала на мясокомбинате. Сама яркая, энергичная, хваткая. Приносила нам мясо подешёвке. Иногда обрезки давала бесплатно. А смотрела на нас…не объяснить. Но когда она уходила, мама плакала, а мы остро чувствовали свою приниженность, и горячей нежной жалостью исходили к маленькой, обреченно-честной маме…
От всех виденных моделей решила бежать моя маленькая повзрослевшая сестра…
Шагнула во взрослую жизнь детской своей ступней, встала на каблучки и поймала ветер перемен. Настало время трудоголиков. И она работала по двенадцать часов в день, вместе с мужем, смело вступая в незнакомые пределы.
Приручила компьютер, сотрудников, начальство. Карьерная лестница? Вздор. Эскалатор. Эскалатор, довезет тебя сам, надо только не сходить с него, покориться его постоянному движению, быть, присутствовать, не отвлекаться, не отвлекаться…
Выходные? Да, в выходные – спать, упоительно и долго спать. А потом нежиться в ванной, стараться не думать о работе, не думать о поставках, сроках, кредите, невыплатах, наездах, интригах…
И так пять лет подряд.
Моя маленькая сестра…она была терпелива, как в детстве, когда училась ходить…
Теперь, когда у нее есть средства заставить даже нашу маленькую маму забыть привычную бедность, моя маленькая сестра не отказывает себе в этой роскоши. Она наряжает смущенную маму в легкую норковую шубку. «Покупает» ей гладкие зубки у лучшего стоматолога в мамином городе. И стоят эти зубки как четыре шубки. И робеет маленькая мама, и цветнеет ее черно-белый строгий мир…
***
Моя давно не маленькая сестра…
Всё чувствует, всё понимает и обо мне.
Мне невмочь отмечать праздник, и она привозит мне букет ко дню рожденья. Невиданные махровые красные маки оплетены сухой лианой. Лиана образует подобие круглой рамы, в случайных гнездышках ее - узкие лакированные красные перчики чили. Красные маки – опиаты – наркотическое забвенье – она желает мне передышки от боли. Красные острые жгучие перцы – она знает, что со мной происходит. Мы можем не говорить, как и раньше. Я – потому что больно разомкнуть рот, она – потому что не хочет будить-бередить. Маки и перцы – наш язык.
Меня бьёт озноб оскорбленного чувства (ах, обычное дело, живешь нервами голыми посверкивая сквозь тонкий покров), и она привозит мне крем и тоник, дорогие и действенные, ведь у нас одинаково чувствительная кожа, не признающая обывательской косметики.
Меня пьянит новая надежда, я льюсь словами, переливаюсь перламутрово, улыбчиво, а у нее уже готов артефакт. Протягивает мне духи от “SISLEY” . Флакон прямоуголен, жёлт. А пробка…Сквозь глыбу камня прорастает женский образ, женственный космос нежно и яростно покоряет плотный хаос…
Откуда ей дано знать, какие вещи будут символами моих состояний, моей маленькой взрослой сестре?
От Бога? Значит, ему не всё равно? А ведь я в этом почти уверилась…
«ФЕЯ» – так обозначен ее номер в мобильниках моих дочерей.
Феей прилетает она на своем шоколадном джипе и в церковный приют для бездомных детей, привозит заказанные ими подарки.
Маленькой девочкой плачет потом, уронив голову на руль, потому что жаль этих бродяжек, бегущих без устали отовсюду. Из самого заботливого дома тоже. Жаль их, и еще какое-то смешанное чувство оттого, что кто-то из них стащил телефон, пока она катала их по городу. Телефон, и еще всякую мелочь… Нет, она не принимает позу оскорбленной добродетели: «я к вам со всею душой, а вы…», нет. Просто, вот, плачется ей и всё…
Может оттого, что она маленькая, всё ещё маленькая? Такой вариант травести навыворот…
Заключает хорошие сделки, делает приличные деньги, коллекционирует впечатления от SPA салонов, от ресторанов с двумя-тремя звездами Мишлена. Любит виски двадцатилетней выдержки.
Как большая.
Сидит, забившись в кресло, у психотерапевта, сбивчиво рассказывает, замирает…
Как маленькая.
И как задалось с самого начала – так все и идет.
Она – маленькая сестра - спасает, помогает, выручает всей собой.
У меня – пассивная роль объекта заботы, любви и вниманья.
Я могу только размышлять об этом раскладе.
Дивиться чуду и повторять, покачивая головой: моя маленькая сестра…
Я не хочу думать словами о том, что сеянные в голод зерна отборного маминого альтруизма, взошли и принесли, наконец, плод в «тридцать, сорок, шестьдесят крат». Не хочу. Пусть это так, что с того?
Закон сеянья и жатвы не объяснит и не опишет чудо и благодать т о н к о г о сестричества.
Когда в Великую Стену Смеха и Плача две разные женщины суют одинаковые буковки, завернутые в одинаковые фантики надежд.
Когда каждая из них ощущает двенадцать лет разницы как благо.
Одна думает: я приду через двенадцать лет туда, где сейчас печатают наличное время ее следы.
Другая думает: как хорошо, что ее линия времени проходит не там, где прошла моя.
А еще, думает та, другая (которая – я): что-нибудь да значит, что одну дочь я родила в двадцать один, а другую в тридцать три…
И линейное время сворачивается в кольцо, возвращая меня в детство, юность, взрослость, и так без конца...
|
|