«красная стена»
Барабанит дождь в ночи, окна в каплях - связках бус,
на губах опять горчит табака привычный вкус.
У стены приткнулась ель, не разобрана кровать –
не уснуть, не лечь в постель... Да и в общем - наплевать.
За окном бежит вода, замывая алый след,
год промчался - не беда, а беда, что новых нет –
возвращаясь, всякий раз воскресает молодым...
Здесь оценивают газ, там - оценивают Крым.
Снова происки врагов независимости стран,
стук тяжёлых сапогов о паркет: "но пассаран!"
Я давно не вижу лиц, и не слышу слова "брат",
в суете передовиц, где под тусклый звон наград
объявляет новый круг карусель телепрограмм –
вместо дружественных рук фронтовую сотню грамм.
Расскажи мне, славянин, что в России - хорошо.
Что не давят души в блин, не стирают в порошок.
У таможенных дверей год прошёл - его не жаль.
Жаль, что делят: тот - еврей, я - хохол, а ты - москаль.
Пустозвонная река топит утренний эфир,
и проблема языка, поистёртая до дыр,
прижимает день к стене, и, зверея, входит в раж –
на войне, как на войне. Кто не с нами - тот не наш.
А не наш, так значит – враг… но никто не будет сметь
диктовать мне, что и как, и кому, я стану петь.
Расскажи мне, как в снегу тонет сонная тайга.
Я приехать не могу, я в бессмысленных бегах
от Сибири, только вот - сердце рвётся пополам,
половинка здесь живёт, а вторая где-то там.
Половине снится лес, свет вечернего костра,
а вторая сдохнет без ленты вещего Днепра.
Я сто лет не видел гор и на ветках снегирей,
загнан в пыльный коридор мира запертых дверей.
Расскажи мне, чем больны наши головы с тобой,
от безумной тишины - только выпить за покой,
водка - горькая полынь, а душа - нательный крест...
Спит твой дед, пройдя Хатынь, спит и мой, увидев Брест.
Ты в той жизни был живой, да и я тогда был жив,
хоронил нас под Москвой на двоих один разрыв,
не осталось ни хрена - пограничные столбы
и кирпичная стена, чтобы мы разбили лбы.
Та стена красна как флаг и бела как первый снег,
там и здесь - один бардак, и по кругу вечный бег.
Барабанит дождь в окно, ночь взошла на пьедестал.
Мне не спится. Мне - темно.
Я там что-то потерял,
в том загадочном году, он отныне - "прошлый год",
память пляшет под дуду бесов топей и болот,
что наигрывают вальс, вдохновенен их кураж:
- Предъявите аусвайс!
- Предъявите свой багаж!
И стоит, как монумент, на могиле у славян
наш родной, всеобщий мент - как обычно в стельку пьян.
Ковш баланды и чифирь - мир давно полублатной...
Расскажи мне про Сибирь. Мне не видно за стеной.
...Барабанит дождь в ночи, окна в каплях - связках бус,
на губах опять горчит табака привычный вкус...
...Барабанит в окна дождь... Барабанит в окна дождь...
...Барабанит в окна...
...Барабанит...
«банальная история»
Ей было за двадцать. Ему – к сорока.
Он очень любил рисовать,
ещё – иногда возникала строка,
и полнилась ими тетрадь,
и в доме почти не бывало темно,
висели холсты на стене.
А вечером – книга.
Возможно – вино.
И звёздная пыль на окне.
Она наугад постучала к нему –
на яркое пламя свечи,
он знать не хотел –
отчего, почему,
он молча ей отдал ключи.
И мир был умножен отныне на два,
шло время,
как в сказочном сне,
и золотом чистым казались слова
и звёздная пыль на окне.
Чужая душа –
непроглядная тьма,
во тьме не отыщешь дорог,
она улетела в другие дома,
оставив банальный итог –
не умер никто, а тоска… - ну и что? –
тоски не бывает на дне.
Бывает лишь водка. Три раза по сто.
И пыль.
Просто пыль на окне.
«не вешай трубку…»
Не вешай трубку – всё равно
заполнить вечер больше нечем.
Я не скажу, что лёг на дно,
и что лишился дара речи.
И жизнь прошла.
И видно мне –
прошла бездарно и без смысла.
Окно открыто и в окне
напротив, в сумерках, повисла
невозмутимая луна –
желтушно смотрит прямо в спальню,
а в спальне бродит тишина,
вздыхая скучно и нахально.
Я не скажу тебе о том,
что днём пока терпимо.
В целом.
А к ночи – кризис и дурдом,
остохрене…
осточертело
листать бездумно интернет,
TV, журналы и – сначала.
Покоя нет.
В природе – нет.
И лишь к утру вползёт, устало,
бессильно ноги волоча
мой сон,
хихикающий пошло,
и возле левого плеча
нашепчет, что-нибудь о прошлом.
Не надо трубку…
Пять минут…
Любая тема для беседы –
дожди, которые идут,
похолодание на среду –
любая сплетня на «ура».
Я не скажу о том, что завтра
мне будет видимо пора
пройти осмотр у психиатра.
Или напиться.
Буду рад –
хоть так, но только б перемены,
поскольку пару дней назад
едва опять не резал вены.
Я не скажу об этом.
Пусть
всё остаётся неизвестным.
Мы роли помним наизусть:
- Алло? Как жизнь?
- Вполне. Чудесно.
«Государь»
Хороша изба, старик, всё в ней так, как надо,
есть в углу пречистый лик, а под ним - лампада.
Ей не гаснуть никогда - хоть дожди, хоть стужа...
тем красна, старик, беда - что не будет хуже.
...Выйдешь к лесу по дрова - дышит леший в спину,
глухо ухает сова - сядет на осину,
всюду гиблые места, чьи-то тени в чаще,
коли вышел без креста - встал в ряды пропащих.
Бродит Тёмный Государь топями и сушей,
у него в избе алтарь украшают души
заплативших головой, заплутавших в сопках,
Государь за упокой любит выпить стопку.
У него плетёный кнут - рукоять из липы,
он в высокие обут сапоги со скрипом,
а кафтан - блестит парча, вышивка искрится,
к государевым плечам шубой льнут лисицы.
У него рубин-серьга, вспыхнет да погаснет,
озаряется тайга светом густо-красным.
Белый волк бежит за ним по следам глубоким,
в небе облаком седым вьётся белый сокол.
У него в руках ларец - яшма с малахитом,
ожерелье из сердец в нём навек сокрыто –
не лежится на печи тем, кто сердце отдал,
не живётся, хоть кричи, хоть бросайся в воду.
...Хороша, старик, изба - на века поставил,
да треклятая судьба знать не знает правил –
Государь на огонёк вечером заглянет –
утром выйдет за порог, а в его кармане
и твоя душа. Теперь будет долго тело
выть ночами словно зверь и оледенелой
жёлтокаменной луне о тоске расскажет:
- Тот кто чистым был во мне - стал чернее сажи...
...Начинать ли новый путь старому навстречу,
я бы штопал себе грудь, штопал бы - да нечем...
светлый ангел смотрит в дом молча, с укоризной –
снова всё здесь непутём, снова будет тризна.
...Хороша изба, старик - в горнице, у спальни
по весне забил родник, зажурчал хрустально,
дальше - степь, леса, моря, горы и равнины...
Занимается заря, в реках тают льдины.
По углам забилась тьма, замерла от страха,
старый бог сошёл с ума - побыл росомахой,
обернулся журавлём в небесах безбрежных,
да пошёл плясать огнём на сухой валежник...
...Бродит Тёмный Государь - день вчерашний ищет,
а вокруг сплошная гарь, дым над пепелищем,
вместо гор, полей и рек - ночь в песчаных дюнах,
и летит колючий снег, как зимой - в июне.
И ложится на песок, скоро станет белым
мир, где сумасшедший бог будет занят делом –
нарисует, как и встарь, оживут картины...
Выйдет Тёмный Государь погулять. С осины
ухнет чёрная сова, белый волк завоет,
ляжет чья-то голова в землю под сосною...
...Хороша изба, старик, надо ли другую –
над лампадой чистый лик, домовой балует,
по ночам глядит в окно ангел златокрылый...
...Несмешное, дед, кино.
...Несмешным и было.
«не в том беда…»
Не в том беда, что долог путь,
и что, как правило – без цели,
и все попытки повернуть
выводят в прошлые недели,
где всё застыло навсегда,
и под тяжёлым небом дремлют –
полупустые города,
полузаброшенные земли.
Не в том беда, что твой маршрут
не отыскать на карте здешней,
и впереди давно идут,
те, кто моложе и успешней.
Жизнь – как река среди равнин,
с водою, словно ночи – чёрной,
не в том беда, что ты один,
а в том, что это стало нормой.
Печаль не в том, что видишь ты
в восходе следующий вечер,
а в том, что богом пустоты
в числе поклонников отмечен –
и звёзды падали в ладонь,
но стали просто горсткой пыли.
Сердца, в которых жил огонь,
тому лет сто назад остыли.
В страну, где утро настаёт,
умчалась молодость, как птица –
тоска не в том,
что нет её,
а в том,
что вечно будет сниться.
«истопник»
На площадях говорят о тебе –
вроде ты запил, но я им не верю,
ангел сыграл на картонной трубе
и в кочегарку захлопнулись двери.
Время посева – в гудящую печь
бросить угля семь лопат или восемь,
лязгнуть заслонкой.
Курнуть, да и лечь,
вновь померещится – прошлая осень
стала весной, отменив холода,
бродит в зелёных и ярких одеждах…
…Странная сказка в безмолвии льда
с ясным отсутствием всякой надежды.
Здесь у печи – не уют,
но тепло,
там, за стеною – не знают об этом,
иней в окне укрывает стекло,
врёт календарь –
заявляет про лето.
Надо бы выйти сегодня во двор –
хлеб на исходе, на небо хоть глянуть…
Только за дверью – пустой коридор
щерит клыки плотоядно и пьяно,
и никогда никуда не спешит –
смотрит, глаза по-змеиному сузив,
на неизбежность поимки души –
жертву своих бесконечных иллюзий.
…Как говорил гражданин Ланцелот,
череп дракону ломая прикладом:
- Каждому хочется жить, только вот –
есть тут такие, которым не надо.
Пыльная лампа и ворох газет,
рваный бушлат на казённой постели,
кашель с утра от плохих сигарет,
хуже всего, что достали метели –
воют и воют. И ниже нуля
градусов тридцать.
И сорок.
И двести.
Слышно, как насквозь промёрзла земля,
слышно, как ветер взлетает и крестит
город косым и корявым крестом –
тем, на котором распяли Андрея…
Спит позабытый, заброшенный, дом –
нет никого.
Но теплы батареи.
«геометрия депрессии»
Про всё забыть. Напиться. Молча. Чтоб даже мыслей – никаких.
Чтобы делить с тоскою волчьей ночь, что осталась на двоих.
Смотреть в окно. На лунном диске не раз, не два я видел сам –
стоят кресты и обелиски ещё пока живущим. Нам.
Издалека невнятно, глухо бормочут лунные попы:
- Пускай земля вам будет пухом...
...а мы несёмся вдоль тропы,
и лес закончится обрывом, плевать на кровь разбитых лап,
сегодня мы умрём красиво, сегодня каждый – стар и слаб.
И ни единой нет причины жить дальше... знать бы хоть одну...
Искали как-то ночью длинной, а после – выли на луну.
Да вожака задрали в клочья, хоть он ни в чём не виноват...
Про всё забыть. Напиться молча. Давно над городом закат
сгорел и сгинул за домами, сгорел и сгинул без следа,
идёт молебен в Лунном Храме, и с алтаря течёт вода,
в ней прихожане по колено стоят и думают о том,
что всё на свете неизменно, весь этот свет - большой дурдом.
И в нём открыты настежь двери – входи, кто скорбен головой...
...Гребцы однажды на галере вопрос решали половой –
не обошлось без выяснений, не обошлось без личных драм,
но всё же был всеобщим мненьем причислен боцман к списку дам.
И под прицельным солнцем юга, под плеск задумчивой волны,
велел конвой любить друг друга, поскольку все – душой юны.
И, побывав во многих рейдах, переселяясь в мир иной,
сам капитан восславил Фрейда, и над пустынною луной
галера лихо бороздила простор межзвёздный много зим,
но пропороли дно ей вилы крестьян, осваивавших Крым.
Пахавших, сеявших прилежно, чтоб вырастал густой овёс,
а Лунный Дятел что-то нежно стучал в гнездовьях средь берёз,
по вечерам трубили в горны, и на войну ходил народ,
крутили в сельском клубе порно, чтоб увеличивать приплод
электората славной смены, опоры будущей страны...
Напиться. Молча. Лбом об стену. Не видеть бешеной луны,
где золотым – снега по пояс,
где золотым...
где золотым...
...отрывок: едет бронепоезд, из паровоза валит дым,
и грохот башенных орудий разносит ветер-суховей,
и к пулемётам встали люди, чтоб научить других людей
быть милосерднее, добрее, и землю чтить, как райский сад...
...А за окном – луна звереет, и новый выводок волчат
лежит в пещере, засыпая, ещё не волки – лишь щенки,
а через лес несётся стая, разбиться насмерть у реки...
Про всё забыть. Опять напиться в тисках у бледной тишины...
И смотрят вниз
слепые лица
из неподвижности луны...
«он смотрел ей в глаза…»
Он смотрел ей в глаза, молча пил её имя,
он сжигал каждой ночью не год и не два,
и луна на куски распадалась над ними,
сквозь асфальт прорастала
густая трава,
словно змеи дома оплетали лианы,
терпко пахло полынью, и цвёл зверобой,
он смотрел ей в глаза -
из глубин океанов
поднималась волна и солёной водой
с берегов всё сметала и билась о скалы
где-то там,
далеко,
за эпохой смертей...
Ночь, расправив крыла, поднималась, взлетала,
и алел горизонт,
становилось светлей...
Дьяк читал заунывно:
"Ом намах шивайя",
с алтаря поминали Купалову Ночь,
он смотрел ей в глаза - умирал, исчезая,
и стучали сердца,
повторяя точь-в-точь,
каждый такт и неровности рваного ритма,
и туман укрывал ряд печальных икон,
когда блики свечей, незнакомой молитвой,
заиграли камнями венчальных корон,
что держали над ними в цепи воплощений
то ли бесы времён, то ли ангелы льда...
Он смотрел ей в глаза.
Он искал там спасенья
от привычного,
будто тоска,
"никогда".
Завершался обряд неподвижным закатом
и судьба замерла у церковных ворот,
настоятель в тот вечер
подался в архаты,
бесконечно уверовав в новый приход
этой ночи,
где время идёт стороною
незаметно, и встретить его -
не дано...
Он смотрел ей в глаза,
и их не было двое.
Потому что теперь
они были -
одно.
«хрустальный мост»
Ты это сможешь? Я смогу остановиться на бегу,
и слушать в шёпоте листвы молчанье скошенной травы,
которой время дарит сны и свой язык, чтоб говорить
про то, что будут спасены те, кто прядёт витую нить.
Из золотых и странных слов, из звука утренних шагов
по камню гулкой мостовой, где вечность тащится домой
который час, который год, который век и всё равно,
что всё известно наперёд, как в перемотанном кино,
как в наркотическом бреду, где месяц вешался в саду,
на ветке вишни, что с тех пор вросла, засохшая, в забор...
...где от финала до конца, и от конца до всех начал –
едва виднеется лица дождём намеченный овал,
где устлан пухом тополей песок заброшенных аллей,
где тишина забвенья ждёт, и замедляет время ход…
И ты закроешь крепко дом, и ты закроешь в нём глаза,
умрёшь на время, а потом захочешь это рассказать,
но свой язык у тех, кто спит – язык пустынь и пирамид,
и не дано понять хоть раз живущим вечности рассказ...
...о том, как падала земля, и превращалась в чёрный свет,
как под колёсами пылят дороги призрачных планет,
и в белоснежных кружевах бродил по лесу Герцог Страх,
и наклонившись над рекой себя увидел, и рукой
черпал из пропасти зеркал до дна серебряную ртуть,
и исчерпавшись, исчезал, чтоб возродиться где-нибудь...
...когда придёт очередной покой за каменной стеной,
и затаится сонный мир в пределах запертых квартир,
без слов расскажет пустота о том, что ясно только ей,
и блеск хрустального моста к утру звенит ещё сильней,
и, оценив реальность в грош, ты как во сне к нему пойдёшь...
...Ты это сможешь? Если да –
ты не вернёшься
никогда...
|
|