Человек забежал в подъезд.
Темно. Тихо. Коричневая корка стен.
Человек вывалил содержимое кишечника на гладкий грязный пол.
Грязно-белое перышко успело влететь в дверь, выпустившую полегчавшего человека.
Перо замысловато спускалось вниз, но застряло на самой круче бывшей еды.
В подъезд зашел мужчина. Чуть не вырвал.
Отдышался дома, выпив холодной воды с лаймом.
Взял два черных пакета для мусора и картонку. Вышел. Возле входной двери густо воняло, но кучи уже не было.
«Тот, кто навалил кучу, сделал так от безвыходности, но потом вернулся и быстро убрал за собой», - подумал мужчина, чтобы не рушить сюжет гармонического мира.
Допустим, что этот мужчина – писатель.
И вот он стоит, прислонившись к стене возле окна, и откусывает от крепкого зеленого яблока, втягивая в себя сок.
Яблочный кусок противится ему, натягивает щеку, как локоть спрятавшейся в мешке девушки.
Но писатель – а он писатель –яростно и машинально жует.
Потом пристраивает огрызок в пепельницу, не знавшую окурков – писатель не курит – и наклоняется к машинке.
К пишущей машинке. Очень старой. С перламутровыми круглыми клавишами, и бронзовыми рычажками.
К похожей на скелет игрушечного органа машинке наклоняется писатель и набирает текст.
«Телесный» цвет – разве это цвет тела?
У тела цвета флага – белый, красный, синий – кожа, кровь, вены.
И если ударить по белому, то под кожу подступят, сплетаясь, красный и синий.
Любовь.
В меня вживлен был резонатор тебя.
И вот ничего уже нет.
Маленький резонатор сломан, отторгнут и извергнут вон
Скучно.
душа не плещется на ветру восторга при виде тебя.
Флагшток пуст.
Мне тесно, тесно и хочется провалиться в рассказ - как раньше хотелось читать, так сейчас хочется составлять чтение для кого-то».
У писателя устаёт спина, и он идет к холодильнику.
Довольно странно – устаёт спина, а он идет к холодильнику.
Вот, стоит, жует кусок отварной холодной говядины.
Говядину намазал маслом и хреном.
Ест и читает свои заметки, прижатые к холодильной дверце магнитом.
«В нас живет любовь к любви. Мы любим в себе этот нерв, оживляющий нас, носим в себе этот наркотик, преображающий действительность
Наверное, Бог в наркотическом драйве любви видит этот мир и нас - вечный пьяный хоровод нас, влюбленных в любовь».
Писатель жуёт и читает свои заметки так, словно их оставил кто-то другой.
«Сыворотка любви – прививка божественности.
Бог привил нам любовь – себя? - вдохнув в глиняного адама свой дух.
Такая реанимация – рот в рот.
И с тех пор мы дышим любовью, выдыхая угарный газ.
Вокруг все меньше воздуха, все больше выхлопного любовного угара, и нет листьев Дерева, превративших бы угар в оксигенезис».
Комочек тертого хрена сползает с мяса и падает на желтый пол. Писатель смотрит на бугристую кляксу, отворачивается и продолжает читать.
«Преображает ли любовь объект любви?
Возможно, всё зависит от дозы Бога в этой любви?
Поглощение объектов жадным любовным глазом, как и вбирание ими нас, не проходит бесследно.
Происходит Приращение. Тела? Духа?»
Мужчина – писатель – возвращается к круглым клавишам машинки. Пальцы взбираются к сути, опираясь о старый перламутр, как альпинисты о заступы.
На белом остаются нечеткие следы:
«Когда "вобуковляешь" нечто, случившееся с тобой, то словно присягаешь некоему духу честности, и стараешься до мелочей передать всё.
Всё кажется важным и значимым.
И ветер, и шарф, и вдох, и просветление.
Но на письме есть вещи, которые сами выстраиваются, как картинка в кадре, их необязательно прописывать.
И тут можешь почувствовать, будто предал, не допел, не досказал, но кому это надо, по большому счету?»
Писатель выпрямляется, потряхивает кистями. С худого пальца слетает белое кольцо. Падает на желтый пол.
«Ценность падающих сегодня на пол предметов всё растет», - замечает писатель и вновь посылает фаланги пальцев в бой со стертыми клавишами.
«Замышляю героя, безгеройного героя, тактично отдающего мои мысли сюжету.
Как пишутся романы со многими участниками?
Сквозной герой должен объединить всех, ведь не могу же я писать роман от первого лица…
Поэтому мне нужно родить героя, который изымет из меня других персонажей, как детей из Кроноса, и каждый из них будет мной.
и потому все мы друг другу братья
и нам не нужны слова, чтобы считывать коды друг друга.
Для чего же нам нужны слова?
Чтобы расширять пределы, ибо названое запредельное сразу же перестает быть таким.
А еще слова нужны нам как свидетели изменений происшедших в нас».
Писатель вынимает лист из машинки. Тяжелый кремовый лист мелованной бумаги.
Наклоняется к упавшему кольцу и красно-сине-белым носовым платком сдвигает его на листок с текстом.
Потом идет на кухню. Становится на колени над кляксой тертого хрена. Сосредоточенно вытирает кляксу красно-сине-белым платком.
Заворачивает платок в кремовую мелованную бумагу, полную бледно-черных букв. Кольцо прижимается к буквам саваном платка.
Мужчина кладет свёрток в пакет для мусора.
Выходит с пакетом из дома.
Возле входной двери почти выветрился запах простого человеческого облегчения.
|
|