Начиная со среды с Баклановым начали происходить странные вещи. Ровно в 7.00 прозвенел будильник. Бакланов сел на постели, ткнул пальцем в ненавистную кнопку, пошарил ногами на полу и, не обнаружив там левого тапочка, отправился в ванную на босу ногу. И уже стоящего перед зеркалом, его вдруг, как кипятком, ошпарило ужасной мыслью: и будильник, и тапочек, и полусмятый тюбик зубной пасты «Колгейт», и вот эта стекающая с запотевшего зеркала капля воды – все это уже было… Всё до самых незначительных мелочей уже было. От внезапного потрясения у Бакланова задрожали ноги, и он присел на край ванны. И тут же вскочил, потому что и это уже было. В этот момент несчастного затошнило, мотнуло в сторону, он потерял равновесие и больно ударился головой о ванну. Очнулся Бакланов на полу: было очень холодно и мокро. Холодная вода робко переливалась за края ванной, и успела намочить пижамные штаны. Схватив тряпку, Бакланов бросился спасать соседей.
И утренний кофе, и бутерброд с ветчиной, и сигарета – все эти необходимые составляющие нормального утра – в тот день оказались невозможными. «День не задался», - мрачно отметил Бакланов, но все-таки пошел на работу. Опоздание в тот момент казалось ему самым ужасным событием, какое только могло произойти.
Ужасно болела ушибленная голова, от голода слегка подташнивало, но нужно было спешить. Пролетая последний лестничный пролет, Бакланов посмотрел на часы: до начала рабочего дня оставалось пятнадцать минут. Бакланов с неожиданным для себя артистизмом, словно после долгих репетиций, вскочил в уже трогавшуюся маршрутку и с удивлением обнаружил в ней единственное свободное место. Это было счастье: уехать в 8.30 утра с его неконечной остановки даже стоя было уже счастьем, но чтобы вот так, сидя… От сердца немного отлегло: значит, день еще не потерян.
Бакланов работал в частной строительной фирме. В основном делали ремонт в квартирах и офисах, иногда строили коттеджи для новых русских. Бакланов занимал скромную должность менеджера в отделе маркетинга, и в его обязанности входил поиск потенциальных клиентов. В последнее время дела не ладились, и шеф потребовал отчета о проделанной работе. И как раз сегодня Бакланов должен был составить этот отчет.
Офис ждал его с нетерпением: на рабочем столе высилась гора непрочитанных документов, в ежедневнике вставшими на дыбы жирными восклицательными знаками обозначился список из 8-ми телефонов, по которым нужно было срочно позвонить. Суета рабочего дня подхватила и закружила его в привычно-авральном танце. Пока Бакланов производил раскопки на своем столе, дамы из отдела обсуждали новинку косметики и очередную серию мыльной оперы. Уже лет пять всю бумажную работу, поступавшую сверху, делал один Бакланов. Это казалось предпочтетельнее, чем пытаться делить дела поровну, участвовать в дружных чаепитиях и массовых перекурах, слушая сплетни местного (внутрикорпоротивного) и суперзвездного уровня. Бакланову ужасно не повезло с коллегами: на весь отдел он был единственным существом мужского пола. К тому же товарищи по работе были лет на тридцать-сорок старше Бакланова. И почти все при ближайшем рассмотрении оказались старыми девами. Они кормили Бакланова домашними невкусными плюшками, плоскими и бледными, как и их щеки, учили его жизни и с чистой совестью возложили на молодые плечи практически всю работу.
Уже к обеду Бакланов настолько проникся трогательной историей известного в нашей стране Марко-Антония, что ему стало почти жаль неудачливого любовника.
Бакланов и не заметил, что уже поздно. Свой отчет он, разумеется, так и не состряпал. Оставалось надеяться лишь на забывчивость директора. Чаще всего так и случалось: шеф был все-таки человеком, и иногда забывал о собственных приказах, но в 17.52, когда все уже с плохо скрываемым вожделением, с болью мазохиста, почти с ненавистью поглядывали на стрелки часов, Бакланова позвали к начальнику… Это было худшее, что могло случиться под конец рабочего дня.
Андрей Владимирович был толстеньким белобрысым человечком лет 45-ти. Женщины называют таких мужчинками. Из-за того, что он много работал (мог сутками сидеть на работе на одном кофе), времени у него катастрофически не хватало. Поэтому Андрей Владимирович часто ходил с длинными жирными волосами. В общем, он был бы нормальным мужиком, если бы не эта привычка разговаривать со своими подчиненными на «ты». Бакланов, выросший в семье советских интеллигентов, задавленный комплексом неполноценности, развившимся на почве мучительного самоанализа, мог простить что угодно, но только не обращение на «ты». Это был его «пунктик», его Ахиллесова пята, идея-фикс, слабое звено его личности, его желтый билет, черное пятно, красный свет на светофоре…
На пороге приемной его ждали большие голубые глаза секретарши Гали. «А, вот и ты, а я уже думала бежать. Иди скорее, он злой!». Большое доброе сердце Бакланова сжалось до размеров грецкого ореха, сорвалось и покатилось вниз, прозвенело по ребрам, соскользнуло вниз и осталось где-то в районе левой пятки. Бакланову стало жарко и одновременно холодно…
Когда Бакланов зашел, шеф просматривал прайсы конкурентов, добытые маркетологами. Пятнадцать минут ушло на расспросы вроде: «доволен ли заказчик Иванова» проделанной работой и какое напольное покрытие решили сделать в офисе у Семенова (в обязанности Бакланова, кроме всего прочего, входило улаживание конфликтных ситуаций в случае, если клиент остался недоволен, и, так сказать, пост…….. сопровождение клиентов). Бакланов отвечал бойко и заслужил одобрение. В душе он уже ликовал: шеф все-таки забыл об отчете! Подлый вопрос, которого Бакланов так ждал и боялся, прозвучал в тот момент, когда правая менеджерская нога уже перешагивала порог: «Да, кстати, а что там у тебя с отчетом?».
«С отчетом… Я его подготовил, но ведь сейчас уже поздно, давайте я вам завтра его принесу?» – Бакланов попытался всем телом изобразить непринужденность, но голос подвел, дрогнул.
«Зачем завтра, давай сегодня – я посмотрю. Или ты не написал?» - в словах шефа послышалось подозрение.
Нет, почему, я написал, правда там кое-какие исправления – я лучше завтра всё уточню и вам принесу. – не сдавался менеджер.
Пусть будет с исправлениями.
Но у меня только черновик…
Ну, неси черновик. Давай-давай, не задерживай меня и себя.
Мозг Бакланова заработал со скоростью 65 килобайт в час. Пути назад не было: он окончательно заврался. Отчета не было тоже. Новорожденная мысль показалось гениальной: нужно найти что-нибудь рукописное и отдать шефу – всё равно он сегодня ничего читать не станет, оставит всё на столе, как было. А ночью… ночью он напишет доклад, принесет с утра пораньше и поменяет листы. Это обошлось бы всего в одну шоколадку на подкуп Гале. Есть, конечно, риск, но ничего другого он придумать не мог.
В последнем ящике письменного стола он откопал единственный текст, написанный вручную. Это было письмо, написанное одной из старых дев. Последние тридцать лет коллега пыталась познакомиться посредством газетных объявлений, и зная о гуманитарном баклановском образовании, дала ему почитать, чтобы оценил его эффективность и дал несколько дельных советов.
Выбирать не приходилось: Бакланов сунул в папку пачку пухлых листов, орошенных слезами умиления и творческим потом, и отнес к директору.
Всю ночь Бакланов стучал по клавиатуре своего компьютера. Спать не пришлось вовсе: чтобы план удался, нужно было прийти на работу хотя бы на полчаса раньше. Бакланов начал дежурство у дверей приемной на час раньше официального начала рабочего дня. В 8.30 подошла Галя. Пять минут ушло на уговоры, а вся операция должна была занять не более 10 минут. Однако план сорвался. Холодеющий от ужаса Бакланов не нашел листков ни на столе, где им положено было находиться, ни под столом, куда они могли упасть. Их вообще не было в кабинете. И это означало, что шеф взял их домой.
Когда Бакланов спускался в свой офис, в голове его звучали траурные марши. За такой проступок шеф обычно увольнял. Конец карьере и обеспеченной беззаботной жизни. Конечно, он не найдет работу, начнет пить… Бакланов уже видел себя обнищавшим спившимся попрошайкой, жалким бомжом, собирающим бутылки. Без паспорта, без возраста и без лица. На этом Бакланову стало совсем тоскливо, и он три раза постучал по деревянным перилам, по старой детской привычке.
Шеф вызвал его как раз перед обедом. Он, конечно, был зол. Если учесть, что в своем письме дама ни разу не поставила глагол в прошедшем времени, ее признание в любви вполне могло быть написанным и мужчиной. Ничто не указывало, что это писала женщина. Не было даже подписи, которая могла бы прояснить ситуацию. Самое страшное состояло в том, что шеф не подумал, что это просто глупая шутка. Он расценил это как покушение на свою репутацию. Он кричал непрерывно минут двадцать. Он назвал Бакланова сопливым щенком, зарвавшимся кретином и еще несколькими известными словами, которые в печатных изданиях обычно обозначают точками. Он зашел так далеко, что даже чувствующий себя виноватым Бакланов не смог сдержаться. Он объяснил шефу, что тот не имеет права обращаться к Бакланову на «ты», что он – наглый эксплуататор, и новый КзоТ, как только его примут, заставит его пересмотреть рабовладельческие привычки.
Жизнь подло использовала запрещенные приемы, била его по лицу и тащила за волосы прямо по серому непросохшему асфальту. Внутренний голос (точнее – внутренне зрение), эта якобы память из прошлого или предвидение будущего (Бакланов уже давно запутался во временах) не давал ему жизни в настоящем. Сначала он пытался с ней бороться: делал прямо противоположное тому, что ему настырно подсказывала эта самая «память». В конце концов он наделал долгов и потерял работу. Перестал бриться и практически ушел в запой. Он был близок к паранойе.
Бывшие друзья почти перестали заходить к нему и забыли номер его телефона, оставив попытки вернуть его на праведный путь. Полувесенними вечерами на Бакланова накатывала глухая тоска. Тогда он выходил из дома и быстрыми шагами мерил проспект. Как будто пытаясь убежать от того, что с ним произошло. Он уходил очень далеко и возвращался только глубокой ночью, когда все приличные люди расходились по домам спать, и ему не нужно было смотреть в человеческие глаза. Он чувствовал себя зверем.
В один из таких поздних вечеров Бакланов обнаружил себя сидящим на скамейке в сквере, далеко от района, где он жил. Хотелось есть и спать. Пора было возвращаться домой.
Шагая к остановке, Бакланов машинально отметил, что на ближайшей скамейке происходило нечто необычное. Трое бомжей сервировали себе здесь столик: на скамейке уже появилась газета, спиртовой лосьон «Бодрость» и еще какая-то гадость в стеклянной банке. Гадость была натуральной (дизайнеры этот оттенок называют цветом теплой земли) расцветки, и Бакланова, не евшего с утра, начало подташнивать. Вдруг крайний справа бомж подмигнул ему, затем усмехнулся безгубым черным ртом и прохрипел: «Что, не узнал?». Бакланову стало нехорошо, потому что он узнал этого страшного бомжа: это был он сам… Под впечатлением от увиденного, Бакланов не заметил, как закончилась выбоина на асфальте, и, спотыкнувшись, растянулся во весь свой ненизкий рост. Это спасло его от подступающего голодного обморока. Бомжи заржали.
Круг замкнулся. День начался с падения и им же закончился… Страдая от невыносимой боли физической и нестерпимой боли моральной, Бакланов поплелся на остановку. Подъехал 259-й. Несчастный плюхнулся на свободное сиденье и изо всех сил постарался абстрагироваться от одуряюще вонючих выхлопных газов маршрутки, от сегодняшего дня и от реальности вообще. Не удалось: реальность нагло лезла в сознание, проникала в подсознание и заставляла анализировать происходящее. Нога распухла и сильно болела. От соседки слева одуряюще пахло ванилином, от соседки справа – разило копченой рыбой. Смешиваясь, два этих запаха выдавали до того тоскливую смесь, что Бакланов еле дожил до своей остановки.
В тот вечер Бакланов не стал есть, не смотрел телевизор и ни разу не подошел к телефону. Он страдал. Всю ночь он прорыдал в подушку от осознания своего положения. Так наступил кризис.
Потом начался период регрессии. Бакланов сломался: он как-то поскучнел и, кажется, почти смирился с постигшим его несчастьем. Иногда он все же пытался делать что-то наперекор диктовавшей свое памяти, но уже как-то неактивно, как будто просто из спортивного интереса.
Он убрался в квартире, вытряхнул пепельницу и выбросил мусор. Он ликвидировал всех своих случайных подруг и зачем-то перечитал «Войну и мир». Он даже полил подаренный сослуживцами кактус. На этом можно было и остановиться, но захотелось есть, а денег не было.
В остром приступе отчаяния он решил вернуться на работу. В понедельник с утра он побрился, вытащил из шкафа выстиранный и выглаженный накануне костюм и поплелся к шефу.
Через месяц его повысили в должности. Через полгода он смог купить слегка подержанную «девятку». А еще через год начал разъезжать в иномарке в должности начальника подразделения фирмы.
Я встретил его в баре. Он был женат уже полгода.
Я знаю только одно: человек не может противостоять своей судьбе. Мы – песчинки, игрушки в ее руках. Я пытался сопротивляться, но меня сломала эта сила. Ты понимаешь, ведь я, как в «Квейке», на пять уровней вперед знаю, что со мной будет. Я знаю, как я должен поступить и что будет, если я этого не сделаю. Представляешь, каждую пятницу прихожу в бар, и не получаю от этого ни малейшего удовольствия. Я ведь даже напиться не могу, как нормальный мужик! На определенном этапе срабатывает этот чертов механизм, я встаю и иду домой, как полный идиот. А знаешь, что самое противное? Я понимаю, что я кукла, всего лишь игрушка…
Не знаю почему, но мне не было его жалко. Скорее наоборот, я был бы не против, чтобы судьба (или что-нибудь еще) так же мной «поиграла». У меня не было красавицы жены, иномарки и высокооплачиваемой работы… И образ моей жизни всегда был немного антиобщественным. Но спорить с Бакланом не хотелось – во-первых, время было позднее, и потом, друг действительно выглядел очень подавленным (возможно, из-за выпитого пива, которое в последнее время никого не веселило). Он подвез меня. У подъезда, как всегда, воняло бытовыми отходами и выясняли отношения грязные бродячие коты. Подмигивая, светила единственная на весь подъезд лампочка. Лифт, конечно, не работал…
Поднимаясь по ступенькам второго этажа, в темноте я не заметил щедро рассыпанных по всей лестнице картофельных очистков и, поскользнувшись, скатился вниз. Когда шум в ушах утих, а на скромном подъездном потолке погасли метеоритные искры, я вновь увидел тусклую лампочку и уныло-зеленые почтовые ящики на стене. А ведь всё это уже было, я уже падал и рассматривал в темноте цифры 2 и 3, белые на зеленом. И точно так же болела ушибленная голова. Вот только когда это было?..
|
|