«И было у отца три сына. И был он счастлив. И любил он их беззаветно и безгранично. И они его любили…»
Сергей Михайлович обижался на соседку – дворничиху Валентину, когда та с затаенным смыслом, намекая на его сыновей, говорила: «У попа была собака. Он ее любил…»
Семеновна – хороший человек, если бы не она, туго пришлось бы старику в последние годы: продукты купит, сварит, постирает, уберет в его квартире. Все успевает – двор у нее вылизан, как блюдечко собакой, в ЖЭКе на доске Почета – портрет ее красуется, и дома, как в аптеке, – всегда чисто прибрано, да еще и с ним нянчится. Ох, и здорова же баба! Его иногда пугала неохватная огромность Семеновны, размеры одежды-обуви – великаньи.
Покойная жена, Галчонок, – точно птичка была, крохотная Дюймовочка – метр пятьдесят от земли. В молодости, дурачась, он, разыскивая жену, спрашивал ее подружку: «Мои полтора метра не у тебя?», – находя свою шутку остроумной. Эх, кабы вернуть то время!
Сергей Михайлович просветленными глазами посмотрел в угол, словно созерцая чудесное видение. И, продолжая впитывать только ему ведомое, лишь им ощущаемое чудодейственное сияние, исходящее оттуда, вспоминал…
Тогда, в детдоме, он, двенадцатилетний, просто оторопел от малости, невесомости и бестелесности девочки. Ее привезли в конце августа, накануне нового учебного года. Сережа перешел в шестой класс, учился очень хорошо, был любознателен, много читал и, в отличие от других, разболтавшихся за пять военных лет детей, с нетерпением ожидал начала занятий.
Всего три месяца назад отгремел салют победы – ограбленные, нищие победители лишь начинали перестраиваться на мирный лад и привыкать жить без войны в разоренной ею стране.
Сережкины родители, отказавшиеся от брони и ушедшие добровольцами на фронт, сгинули где-то в прожорливой, – не насытимой человеческими жертвами, – пасти войны. Там, в блокадном Ленинграде, только-только похоронив бабушку, получил он казенное, бесстрастное извещение: «Доблестно погибли при выполнении боевого задания в тылу врага, защищая Родину от немецко-фашистских захватчиков. Место захоронения не установлено». Мальчик не верил в смерть папы и мамы, последняя фраза питала его надежду – он продолжал ждать их, особенно сейчас, когда война закончилась. Еще и потому старался Сережа хорошо учиться, чтобы, когда родители его найдут, Мария Мироновна – директор детдома – герой Отечественной – сказала им: «Вы с честью исполнили свой воинский долг, ваш сын достоин вас, – он отлично учится и примерно ведет себя». Временами, в зависимости от обстоятельств, эта фраза варьировалась, несколько видоизменялась, но суть оставалась неизменной: родители-герои должны быть довольны сыном.
Когда в детдом поступала очередная партия беспризорных, обездоленных детей, собранных на дорогах войны, усеянных не преданными земле трупами, старожилы, в том числе и Сережа, помогали встречать и размещать новеньких.
Тогда он и увидел эту крохотулю, – на худеньком личике одни лишь огромные запавшие черные глаза – в темных, словно солнцезащитных очках, кругах. Мальчик сразу подошел к ней, присел, взял исхудавшую ручонку в свои исцарапанные, с обкусанными ногтями, безобразно-грубые, пацанячьи руки, и спросил, как ее зовут. Девулька, смущенно опустив головку, выдохнула какой-то звук, но сила выдоха-писка была столь мала, что слабое дуновение едва коснулось щеки мальчика, не проникнув внутрь уха.
Так вошло в Сережкину жизнь сиротскую такое же обездоленное, беззащитное существо, и в сердце мальчика, пронзенном жалостью и состраданием, отныне и навсегда поселилась одна-единственная забота – оградить, защитить, поддержать, помочь, отогреть, укрыть, и сделать все, что в его силах, и даже невозможное, чтобы девочка с глазами Мадонны улыбнулась, благодарно улыбнулась ему.
Какие нелепости совершал иногда Сережка, на какие хитрости пускался, лишь бы вызвать улыбку на грустном личике Галочки! Ее, впрочем, любили в детдоме все, начиная от нянь и кончая Марией Мироновной, чуть не удочерившей сиротку, но из-за болезни от открывшихся ран и необходимости длительного лечения не осуществившей своего желания.
Сережка был очень удивлен, узнав, что крохе уже исполнилось семь лет, и она пойдет в первый класс: он полагал, ей – пять, от силы – шесть. Парнишка тут же взял пионерское шефство над ее классом. Опекая во всем Галочку, нянчился Сережа со всеми первоклашками: был им строгим папой и ласковой мамой, требовательным учителем и заботливой сестрой, проворной, добросовестной няней и великодушным старшим братом. Учил ходить строем, разучивал с ними октябрятские песни, помогал в учебе, объясняя непонятное, усмирял драчунов, разносил двоечников. Целый год, показывая, как это делается, мыл в их группе полы, пришивал вечно отлетающие пуговицы, заплетал косички, подтирал носы. Делал это не всегда с удовольствием, но охотно, без принуждения своей души – ради застенчивой улыбки худенькой, крохотной девчушки.
Он по-прежнему был отличником. Занимался спортом. Прежде всего, конечно, для себя, но и в ожидании родителей, - ради них. И, разумеется, хотелось, чтобы Галочка восхищалась им! Хотелось увидеть в ее огромных, матово-черных глазах - восторг, а на губах – улыбку предпочтения: Сережа - лучше всех.
А она и без того восхищалась им, благодарно принимая его заботы, смущаясь и хорошея от этого еще больше. Отогревалось в лучах всеобщей доброты, а Сережкиной - особенно, – ее придавленное тяжким грузом непосильного горя сердечко. Родителей ее – раненного отца и беременную мать – насмерть замучили фашисты на глазах малолетней дочки. Испугавшись за Галкину жизнь, обезумевшая мать в последний миг успела затолкать-схоронить дочурку - в недавно истопленной печи. И, пока саму мучили-истязали рядом с телом уже мертвого мужа, все шептала-умоляла-заклинала до последнего вздоха: «Вытерпи, дитятко, не вылазь, сиди тихо, кровиночка моя…». Спекшиеся от кровавой пены, разбитые губы матери уже сводило предсмертной судорогой, а они все выдыхали: «…дитя, сиди, хоронись, не выходи, потерпи…» Тем и спасла пятилетнего младенца – исступленными мольбами-заговорами материнскими. Обгоревшее, обожженное дитя, задыхаясь в чаду еще не остывшей печи, заходясь в рыданиях и кашле, зажимая ручонкой рот, чтоб ее не услышали, все видевшее в щелку заслонки, после ухода извергов - полумертвое выползло еле-еле – прямо на окровавленные, изуверски замученные тела «…дорогэньких мамоньки, тай таточки…». А огромный живот матери все подергивался, «вэсь колыхався» – там билось в мучительных, предсмертных конвульсиях - так и не родившееся дитя, «братик або сыстрычка». Уже, будучи взрослой, Галочка, редко рассказывающая об ужасах, перенесенных ею, непроизвольно переходила на этот странный говор – смесь русско-украинско-белорусского языков – в таких словах и выражениях запечатлела страшные события детская память.
В детдоме, со временем, девочка слегка поправилась, чуть-чуть округлились запавшие щечки, спрятав остро торчащие скулочки, немного обрело еще плоти до крайности исхудавшее тельце, но она так и не выросла, не догнала своих сверстниц. То ли надломила беда ген роста в ее организме, то ли родители были невысоки. «Нэ, тато з мамкой булы вылыки, воны булы дужэ вылыки», – говорила кроха. Конечно, ей, «три вершка от горшка» – взрослые родители казались большими, высокими.
Так и осталась маленькая девочка – «метр с кепкой», «мои полтора метра» – самым дорогим, чем обладал Сергей в жизни: никакая другая, будь она высока и необычайно стройна, и красавица, и облечена соблазнительнейшей плотью и наделена прекраснейшим характером, – ни одна женщина не могла даже сравниться с Дюймовочкой.
Потому ныне Сергея просто ужасали габариты и масштабы телес Валентины: столь пугающе много было массы, составляющей, тем не менее, добрейшее существо, – отзывчивую, не очень далекую, малообразованную, но умудренную жизнью, женщину – товарища его последних лет. Большие, натруженные руки, неустанно работающие, непременно приходили к нему на помощь в тяжкую минуту, а таких было, – ой, как много! Раздражающе-громко топая огромными, слоновьи-опухшими ножищами в тишине его холостяцкой квартиры, она убирала, мыла, делала кое-какой ремонт и всю остальную необходимую работу по дому, – добровольно, бескорыстно, разве что за его доброе слово, признательный взгляд и благодарное рукопожатие. Ее большое, доброе сердце болело за Сергея, когда ему бывало совсем плохо, переживало его невзгоды, как собственные. Может, и таило оно пару лет назад тайные женские надежды, затаенные бабьи желания, но давно рассталось с ними, чисто по-человечески приняв на себя чужую тяжесть и боль. Жалела она соседа непередаваемо, сочувствуя и в неудачном отцовстве, как она категорично считала, будучи бездетной. Сергей очень обижался на Семеновну - за то, что она, глупая, не понимает и не любит его сыновей.
Трех сыновей послал им с Галочкой Бог. Одним дитем ни он, ни она, тем более, выросшие в шуме и гаме муравейника-детдома, не удовлетворились бы, не насытились, не натешились бы. Когда лишь поженились, Галка открыла Сергею свою мечту – иметь много-много детей, стать матерью-героиней – «…родить за всех, не родивших женщин…» Конечно, она имела в виду, прежде всего, свою мать. Сергей с сомнением оглядывал ее щупленькую фигурку и ничего не говорил. Как он потом казнил себя за то, что усомнился в ее возможностях, – вроде, накликал мысленно беду. Изломанный выпавшими испытаниями и страданиями организм, действительно, не мог справиться со столь тяжкой миссией: два выкидыша – один в шесть с половиной месяцев беременности, мальчик, еще два часа жил, сейчас бы его спасли, а тогда медицина оказалась бессильной, второй – четырехмесячный плод, тоже уже шевелился, и тоже сын. И только третий, их молитвами выношенный, чудом рожденный, заморыш, – сын Александр – оказался единственной, удачной попыткой.
Когда Сергей вспоминал то время, у него содрогалась сердце, – столько страсти, веры и сил отдавала Галочка попыткам стать матерью! Он опасался за ее здоровье: его, и без того, далеко не богатырское, могли окончательно подорвать мучительная беременность и тяжелые роды. Все-таки добившись цели, родив, жена с первой минуты материнства, сначала ужаснувшись, что родила мертвого, затем, услышав плач ребенка и успокоившись по этому поводу, тут же испугавшись его синюшности, потом, до самой смерти, так и тряслась над ним, боясь – пуще жизни своей собственной – потерять дитя.
Придя на третий день в роддом, куда он ходил ежедневно по несколько раз, и, увидев Галку в слезах, Сергей оцепенел: сын умер. Еле воспринял затуманенный испугом ум нужную информацию. Оказывается, причина заплаканных, распухших глаз-маслин, – тоже ребенок, но чужой: соседка по койке, молодая, распутная девка, нагулявшая нечаянно байстрючонка, без мужа, оставляла дитя в роддоме. Как ни уговаривала, ни умоляла ее Галка не делать этого, не брать греха на душу, та осталась непреклонной, – отказалась от дитяти. Так в их семье появились «сыновья-близнецы». Второго назвали Михаилом.
Через год, когда дети уже посещали детсадик, у них оказался Богом посланный брат.
Сидя в кресле-каталке, Сергей Михайлович вытер повлажневшие глаза и благодарно глянул в угол, вспомнив день, когда это произошло. Они жили материально трудно, и он всегда подрабатывал в двух-трех местах, да еще и дома редактировал-отшлифовывал диссертации, монографии и прочую макулатуру. Придя поздно вечером домой, он опять-таки застал жену крайне расстроенной, плачущей. Галка, что-то, бестолково объясняя, не давала ему раздеться, а напротив, сама торопливо натягивала плащ, косынку и туфли. Затем потянула его в ночь, бессвязно повторяя: «…Я не могу! Я не могу!» Сергей понял, куда она его притащила, только у ворот детсадика, в который ходили их дети. Окна в здании спального корпуса были темны. «Ничего, ничего, разбудим, они не обидятся, – садик круглосуточный…», – лихорадочно бормотала Галка и тянула мужа за собой.
Дежурный воспитатель открыла дверь и, действительно, не выразив недовольства, повела супругов за собой. В одной из комнат попросила их подождать, и через несколько минут вынесла сонно щурящуюся прелестную девочку с пустышкой во рту. Осторожно опустив, примерно, годовалого ребенка на коврик, рядом с Галкой, женщина отошла в сторону. Сергей, уже понимая, что происходит, вглядывался в малышку. А та, словно сошла с лубочной картинки, – розовощекая со сна, русые локоны, огромные голубые блюдца-глаза. Пухлой ручонкой вытянула соску из ротика и, глядя на Галку затуманенными, сонными глазами-озерами, произнесла: «…мама, мама…»
Жена со всхлипом, что есть силы, прижала девочку к себе и умоляюще посмотрела на мужа: «Попробуй, отбери это чудо, я тут же умру!» Что тут думать-размышлять?! Все ясно – очередное брошенное дитя. Значит, их семья, нежданно-негаданно, снова увеличится. Всю ночь проговорили они с Галкой, вернее, обычно немногословная, говорила почти она одна: много, торопливо, словно в горячечном состоянии, – мечтала, строила планы. Только под утро вдруг разобрался Сергей, что надо не удочерять, а усыновлять, поскольку кудрявая девочка-ангелочек – мальчик Игоречек.
Жена рассказала, как ходила она – член родительского комитета, – с комиссией к матери мальчика, которого та уже несколько месяцев не забирала из яслей, даже не навещала. Ребенка брали домой все воспитательницы и няни по очереди, в последнее время жил он у престарелой нянечки, решившей усыновить Игорька. Но ей не разрешили этого - из-за плохих жилищных условий и преклонного возраста. Дверь членам комиссии открыла пьяная, неряшливая баба. В однокомнатной квартире – грязь несусветная, постель на разложенном диване – цвета половиков – смята-скручена, видно недавно там чем-то занимались (Галка была очень целомудренна, никогда муж не слышал от нее пошлого слова). У залитого вином стола с засохшими остатками несвежей пищи, сидел – пьяный же – сожитель хозяйки. О чем было с ней говорить? Усовестили, пристыдили. Единственно, устрашить желая, пригрозил представитель милиции, что отберут квартиру, поскольку выделена была ей, как матери-одиночке, а раз от ребенка отказалась, то… «Не имеете права, – перебила непотребная баба, похабно поглаживая живот, употребляя через слово матерное выражение, – я беременна, уже четыре месяца, и скоро опять рожу, ему вот, он дите хочет», - указала на сожителя. С тем и ушли. Галочка, обливаясь слезами, возмущалась, шепча Сергею в подмышку, что надо принять закон, запрещающий рожать «таким женщинам».
Так и растили супруги трех сыновей – всех, как родных, не делая между ними разницы. Наоборот, - к усыновленным, - боясь ненароком обидеть, менее строги были. Больше баловали. Бог любит троицу, и они любили свою троицу – всех трех одинаково.
Сергей, как всегда, желая вызвать улыбку у жены, приговаривал, имитируя грузинское произношение: «Знаешь, как грузины говорят? «Адын сын – нэ сын, два сына – полсына, а три сына – эта сын!». У нас теперь не сын, а сынище!» – смеялся счастливо сам, заглядывая в лучащиеся радостью жгучие глаза-маслины Галки.
Не дожила его любимая малышка, чтобы увидеть сыночков своих взрослыми, ладными, умными мужиками. Как ни уговаривала, не соглашался Сергей на еще одну попытку. Но жена сломила своим упорством его страх, – матерью-героиней хотелось ей быть! Чуял-предчувствовал он плохое, себе, втемяшив и ей внушая: «Бог любит троицу». Три попытки уже было, трех сыновей имеют, хватит: не надо искушать-соблазнять-дразнить Судьбу. Не зря боялся, – не выдержал неприспособленный рожать организм – потерял он жену.
Говорят, дочь повторяет судьбу матери. Повторила, в точности, – ушла, не разрешившись от бремени, не родив задохнувшегося в утробе младенца. Царствие ей небесное, память вечная! До сих пор Сергей горевал-оплакивал своего Галчонка, – пташку свою безобидную и безответную. Остался он в возрасте Иисуса, тридцатитрехлетним бобылем о трех сыновьях. Им как раз время в школу идти – всем трем, небольшая между сыновьями была разница – Игорь на четыре месяца младше. Ровесники. Потому и подгадывала Галка родить: в декретном отпуске будучи, детям помогать делать первые школьные шаги, – трудно поначалу премудрости наук даются, постоянный контроль нужен. Пришлось Сергею самому справляться: и деньги зарабатывать, чтоб дети хорошо обеспечены были, и палочки-закорючки учить их выводить.
Поначалу сыновья все за одной партой сидели-теснились, не хотели расставаться-рассаживаться. Перед Новым годом Игорь вдруг «влюбился», как дразнили его братья, в девочку Наташу, и согласился пересесть к ней.
Помогал им отец в учебе здорово, убедившись в высокой цене знаний на собственном опыте. Правда, грех один за ним был. Объясняет-втолковывает задачку, а дети – ни в зуб ногой! Время, будто горит, – один на сто фронтов: и приготовить, и постирать, и по магазинам. И Сергей, выбиваясь из сил и графика срочных дел, возьмет и решит задачку сам. Но сыновья учились хорошо: вбил-втемяшил в их головы отец необходимость овладения науками и получения хорошего образования.
Сам Сергей сразу же, после окончания школы, выйдя из стен родного детдома, попытался поступить в университет, на журфак. Он любил и хорошо знал литературу и историю, был редактором школьной стенгазеты, писал заметки сначала в «Пионерскую правду», затем и в «Комсомолку». В первой напечатали две его небольшие статейки, обкорнав их, до неузнаваемости, во второй проигнорировали. На вступительных экзаменах Сергей срезался и, забрав документы, отнес их в экономический техникум, который и закончил с красным дипломом. Учась там, мечту о журналистике не оставлял: нужны были публикации, и он писал во многие газеты. И обнаружился-прорезался-таки у Сергея талант, дар слова и оригинальный стиль. Стали его печатать, пригласили работать в нескольких газет. Не желая бросать техникум, он активно «внештатничал» в них.
Но вот, диплом в кармане, можно было бы поступать, – на этот раз молодой человек не сомневался в успехе. Но обстоятельства были выше желаний. Сергей был гол, как сокол, через год Галка кончала школу, и выходила из детдома в большую жизнь, надо было подготовиться к тому, чтобы было, куда ее привести, и Сергей пошел работать. Направление он получил в престижное учреждение – в Прокуратуру – возымела действие незапятнанная анкета: геройски погибшие родители, красный диплом, – для органов подбирались лучшие кадры. Там, в бухгалтерии, и проработал он более десяти лет, дослужившись до главбуха, продолжая сотрудничать в газетах и журналах: нужны были деньги – содержать жену и сыновей.
Однажды, подписывая направление на заочное обучение очередному работнику ведомства, Сергей, уже зараженный духом законности, царящим там, подумал: «Почему бы и мне не продолжить учебу?» Закончил заочно еще и юридический факультет, устроившись, по окончании его, на полставки юрисконсульта в издательство.
Галку, обожавшую иностранные языки, он заставил поступить, тоже заочно, на иняз. Она с удовольствием согласилась, но поступила лишь с третьего раза, проучилась охотно год, потом остыла. Однако муж не разрешил бросить учебу, помогал ей, подначивал, поддерживал, – вселял дух оптимизма и веры в собственные силы. «Зачем заставлял, мучил бедную?! – С жалостью и запоздалым сожалением и раскаянием часто думал ныне Сергей Михайлович. – Не всем дается учеба. Все равно бросила. Эх, кабы знать наперед!»
Освоившись в издательстве, поняв-усвоив-впитав специфику этого учреждения, стал Сергей подрабатывать и здесь: в качестве и автора, и составителя, и рецензента. Крутился-вертелся – необходимо было все больше зарабатывать, покрывать расходы на растущие вместе с детьми нужды и потребности.
Дома, в быту, тоже приучал отец осиротевших сыновей, как когда-то в детдоме, шить-пришивать-штопать, готовить немудреные блюда, вроде яичницы и картошки в мундирах, мыть посуду, полы. Окна мыл сам, опасаясь, как бы не вывалилось - не убилось одно из чад. В магазины тоже бегал сам: обманывали детей – то в деньгах, то испорченные фрукты-овощи подсунут, то явно обвесят. Но и тут, в хозяйственной круговерти, допускал отец известную педагогическую ошибку. Посмотрит на криво пришитую пуговицу, заметит плохо вымытую или не чищеную обувь, увидит разбитую тарелку, да и делает-переделывает все сам – аккуратно, добротно, хорошо и быстро.
Сидя в инвалидном кресле, передвигается Сергей Михайлович на балкон: душно в комнате. Здесь легкий ветерок овевает-освежает лицо и насылает туманную дрему, в которой проплывает перед одиноким человеком – короткая, но счастливая – на десять браков с излишком! – супружеская жизнь. Как любил он, после суеты-маеты, а, зачастую, и бестолковщины, рабочего дня, - придя, домой, наслаждаться покоем и уютом, чистотой и порядком, ароматными запахами и вкусными блюдами, – все успевала – с душой и умением делала Галюнчик.
Старик усмехнулся, вспомнив реакцию жены на имя «Галюнчик»: «Ты меня еще гальюнчиком обзови!» Однажды, все еще поражаясь огромности черных глаз, Сергей ласково сказал: «Глазунья ты моя!» «Яичница, что ли?» – со смехом спросила Галка.
Любит вспоминать-перебирать, как четки, Сергей Михайлович дни былые, счастливые, когда жива была единственная в жизни любовь, – черноглазая кроха его, полутораметровая. Он обожал ее разыгрывать, – лишь бы улыбнулась, рассмеялась. Рассказывал банальный, старый-престарый анекдот, но в качестве оплошавшего героя, попавшего в нелепую ситуацию, представлял себя, либо кого-нибудь из друзей. И какое же удовольствие получал, видя, что жена, простодушно веря в парадоксальную историю, заливисто хохочет!
Лежа в постели, еще до появления детей, Галчонок, почти помещавшаяся на подушке, иногда, как ребенок, просила его: «Расскажи сказку». И он, действительно чувствующий себя отцом этого крохотного создания, рассказывал ей, сочиняя-выдумывая-фантазируя, сказки собственного авторства, поскольку не знал ни одной, кроме «Курочки Рябы» и «Репки», до конца.
Галочка, обожавшая сказки, знала их великое множество, и бесконечно рассказывала детям, словно предчувствуя, что не успеет сделать большего. Устав, Сергей Михайлович, с трудом переместился на коляске через порожек балкона: «Сколько раз просил ребят снять его!» – промелькнуло в мыслях. В гостиной он, помогая себе локтями, с усилием перебросил безногий обрубок своего тела из коляски на старенький диван. Каждое движение было рассчитанным и точным: пять лет тренировок. «Нет, если быть точным, то без обеих ног – три года, а пять лет назад мне отрезали только левую, до колена. Через год – правую отняли по щиколотку, а еще год спустя – правую – до колена, а левую – от бедра. Как он намучился на этих операциях! Отказаться нельзя было: хирургическое вмешательство по жизненным показаниям – иначе он давно бы умер. Заболевание сосудов, тромбофлебит, закупорка вен – кровь не поступает по назначению, не питает сосуды нижних конечностей. С верхними тоже неладно – немеют, не чувствует он кончиков пальцев. Еще в детстве, в детдоме, нашли у него какую-то анемию, и вот результат. Да и сердце никуда не годится. Вот когда аукнулась война – достала, сейчас сказывается голодная и холодная, блокадная зима. А сколько его сверстников ежегодно уходит…
Тьфу ты черт! Забыл включить телевизор. Да, ладно, он просто полежит, повспоминает. Он заслужил отдых! Все, о чем просили дети, сделал: статью Сашке написал, большая получилась, ругаться будет: отчет-баланс Игорю тоже свел, как в аптеке, да и Михаилу такую речугу написал, – защитит он беднягу безвинного непременно, выиграет процесс, как пить дать!
«И было у отца три сына: старший сын был журналистом, средний – юристом, а младший – экономистом. И был отец счастлив. И любил их безмерно. И они его любили…» Так бы начал он очередную сказку для жены. Сергей опять вспомнил прибаутку Валентины: У попа была собака. Он ее любил…». Ничего баба не понимает: он, действительно, счастлив.
Сергей, битый-витый жизнью, владеющий тремя профессиями, видел, насколько они престижны и хорошо оплачиваются. И давно решил, что дети должны выбрать из этого набора: кто – что, время покажет. С начальных классов приглядывался к ребятам, наблюдал, чтобы правильно определить наклонности, а затем развить их и привить любовь к будущей специальности.
У Александра I, как шутил отец, поскольку тот действительно в их семье был первым, проявлялись явные литературные способности, Мишка – ни то, ни се – быть ему юристом, решил батя, а Игорь просто-таки поражал математическим складом ума, хоть и по пьянке, скорее всего, деланный, – думал Сергей. А остальное, как говорят, – дело техники, то бишь – воспитания и воздействия на юные души. Что ж, эти бездельники довольны – и вузовским образованием, которое, хоть и рвал жилы, а дал им отец, с помощью государства, разумеется, и выбором профессии.
Фу, устал, что ли? Что-то душно. Сейчас Валька придет, мы с ней умоемся-освежимся маленько, и легче станет.
Сергей Михайлович виновато посмотрел в угол комнаты, как делал всегда при упоминании имени другой – не жены – женщины. Там у него был небольшой иконостас: икона Божьей Матери с огромными глазами страдалицы и портрет покойной Галочки – с такими же глазами, вместо зрачков – маслины. Взгляды обеих женщин тоже были одинаковы: в них сквозили кротость, смирение и прощение. Мужчина горько усмехнулся: он, очень любивший раньше маслины, никогда не ел их, – не мог положить в рот, прожевать и проглотить ни одной – настолько эти иссиня-черные, маслянистые плоды ассоциировались в его сознании с Галкиными глазами.
Жаль, что Сашка похож на отца. Такой подвиг совершила Галинка, родив его, а не напоминает он хоть одной черточкой мать, – любила, значит, мужа сильно. Об остальных что говорить? Игорь тоже, как старший, светленький, голубоглазый, у Мишки глаза, по настроению, то серые, то зеленоватые, а то голубовато-льдистые. Если не придираться, можно их принять за братьев. Разве что рост у всех разный. Когда подросшие мальчишки стали расспрашивать его: как это – тройня? Почему не похожи – вот в шестом «Б» двойня Иванишиных – как две капли воды, а мы? Он, стараясь не врать, отвечал правдиво и просто: «Гены, друзья мои, – штука капризная, – кто в них разберется?!» Сейчас-то они, наверняка, знают правду, раскопали-размотали истину-матушку, все ж один журналист, а другой – тем более, юрист – но молчат, родные, не травят душу. Молодцы!
Эх, не права Семеновна, Валентина-то, насчет сыновей его, не права. Своих-то не имевши, легко судить: эксплуататоры! Вот дура баба! Молодые они, понятно? Им погулять хочется. Семьи, опять же, у них.
А то, что он Сашке статьи пишет, разве преступление? Что в этом плохого? Ему, отцу, даже в радость: все занят, меньше времени для тоски-печали. Некогда нюни распускать, да сопли. Опять же, а кто информацию, материал собирает, интервью берет? Вот то-то! А литературная обработка – дело плевое, особенно для него, руку набившего. Все равно, и фамилия их общая стоит под статьей, только другой инициальчик – маленькая буковка – что она значит?
Да и Мишке – как не помочь? Сергей юрфак закончил, столько проработал в прокуратуре, у него опыта – на десять юристов. Да и дел-то у него пока немного – шесть-семь в месяц. Приносит он бате материалы следствия, а остальное – речь адвокату написать – играючи можно. У него, с его-то стажем – на это день-два уйдет, а вчерашнему студенту – неделю потратить, и то – мало. Где ж успеть сыну?
И Игорьку он с удовольствием помогает, эту работу он с закрытыми глазами может сделать – отчеты-балансы – он собаку на этом съел. А мальчишка второпях допустит где-то просчет – махонькую цифирьку не ту впишет, или запятую не там, где нужно, поставит, потом мается-выискивает, чуть не плачет. Отец сразу ошибку найдет, ему что, – дело привычное! – чужие ошибки находить и исправлять: сколько в бухгалтериях дураков работает. Навидался их, будь здоров!
В одном Валентина права: плохо, когда всем одновременно нужно, – одному статью, другому – речь, третьему – отчет. Вот как в этот раз. Перессорились между собой: кому нужнее, кому быстрее, да и ушли, его расстроив, – не переносил отец, когда дети ругаются друг с другом. Конечно, было бы хорошо, если бы не так срочно: в его возрасте уже трудно быстро переключаться с одного на другое. Но ничего, он постарался. Большое дело – несколько ночей не поспать! Привык – всю жизнь пахал, да ночи прихватывал. В гробу выспится. Зато все успел, все сделал на «отлично»! Он уверен в этом, и доволен собой. Вот разве, не слишком ли он разогнал материал в статье? Уж больно тема важная, нельзя о ней – кое-как. Да, Сашке может не понравиться, вспыльчив он очень, несдержан.
Все остальное, о чем бормочет Валентина, – чепуха: неделями не приходят, не интересуются, жив ли, не голоден? Дескать, набросают работы «эксплуататоры», и носа не кажут, куска хлеба не принесут, а только звонят: готова ли работа? Так ведь, значит, ей доверяют, знают, то она все купит-приготовит, на нее надеются, уверены в ней – гордилась бы! Сколько раз вдалбливал-объяснял он эту простую истину бабе, не соглашается. Голова большая, а ума мало в ней, не понимает. Не любит она его сыновей – и баста! – хоть и добрая.
Сергей Михайлович, прожив немалую жизнь, – шестьдесят за спиной – пришел к одному интересному выводу: большие, огромные люди – великаны – добрые, очень добрые. Вероятно, доброта выдается небесной канцелярией - из расчета на килограмм веса. Наверное, поэтому маленькие, плюгавенькие недомерки-недоростки – столь злобны, злы на весь белый свет. Исключение на жизненном пути он встретил лишь одно: его Галочка. Но жена не в счет – никто не знает, какой бы выросла девочка, сложись счастливо вся ее жизнь. Доброта дается при рождении, и ей в большом количестве она была выделена авансом, значит, Галке суждено было стать рослой. Но война внесла свои коррективы в природу.
Старик вновь глянул в угол: крохотуля ты моя! Недолго нам ждать встречи. Скоро, скоро она произойдет. Горько усмехнулся: теперь и он, обкорнанный, стал крошечным, даже меньше полутораметровой Галочки, – с метр всего. Тоже может запросто поместиться на подушке. Поморщился, вспомнив себя здорового, сильного, статного. Как он носил на руках своего Галчонка. Теперь самого, точно куклу, носит-переносит, купает-моет Валентина, дай ей Бог здоровья!
Вдруг резануло в сердце, боль отозвалась, почему-то, – в правом плече. Переждал-передохнул, прежде чем набрать воздуха в легкие. Отпустило!
Резкая боль напомнила послеоперационный шок, когда он, испытывая дикие боли в отрезанной ноге, больше всего беспокоился, куда девали отнятую стопу? А, получив в ответ недоуменные, словно на умалишенного, брошенные взгляды, ночью тихо плакал, жалея ногу, представляя, как грызут-поедают голодные собаки бедную, столько служившую ему, так славно поработавшую, натруженную ногу. Разумеется, для врачей это всего лишь «конечность». «Надо было захоронить обе ноги – в Галкину могилку», – осененный поздней догадкой, думал старик. С болью вспоминал, как тяжело привыкал к своему новому обличью – безногий, бессмысленный обрубок. Сколько раз со сна вскакивал на несуществующие ноги, забыв о постигшем его несчастье, и, не найдя опоры, падал, закатывался под кровать или еще куда, подальше. Сколько маресьевских подвигов ежедневно совершал он в быту, выползая на одних руках из самых неожиданных положений! Сколько раз спасала-вытягивала его откуда-нибудь своевременно появляющаяся Семеновна! Если бы не она, сколько раз он бы погиб! Хорошо, что их квартиры рядом, в одном подъезде.
Когда сыновья переженились, надо было разменивать прекрасную, трехкомнатную квартиру, полученную Сергеем от прокуратуры. Только Александр взял девушку, которая жила с родителями в большом частном доме. Он переехал к ней. Михаилу и Игорю с семьями жить было негде: с отцом вместе – не желали их принцессы. Сергей Михайлович не обижался на детей – пусть устраиваются, как им лучше. Лишь одно условие поставил: комната на первом этаже – ему к тому времени уже отняли до колена левую ногу, и непременно, с телефоном. Ребятам удалось выполнить его просьбу, и всем досталось по однокомнатной квартире. Так что, и в этом он исполнил отцовский долг: обеспечил детей жилплощадью.
Самому досталась квартира рядом с Валентиной, видно, так распорядился Господь. Кстати, где же она? Пора ей быть! Скоро и ребята придут. Отец выполнил их просьбы, им понравится его работа! Через неделю сыновья уезжают в отпуск с семьями – Александру предложили на работе недорогие путевки в какой-то круиз. Отец, конечно, добавил каждому на расходы, а как же иначе? Сколько они получают! А он - никуда, кроме еды, не тратит. На обуви экономит, лекарства бесплатно выдают. Только бы здоровье не подвело, – не испортить бы детям отпуск! Сергей Михайлович радовался, что сыновья будут вместе, подружатся их жены, дети. Ни тех, ни других он почти не знал, – редко заходят, может, и были два-три раза: на день рождения, да на 23 февраля, по полчасика посидели. Зачем им с калекой время тратить, настроение себе портить: печальное зрелище! Разумеется, старому хотелось бы чаще и больше внуков видеть, – очень любит он детей. Но, раз не получается, – ладно, дед не обижается.
Болит все-таки сердце. Где же Валька? Что-то запаздывает, наверное, в гости кто-нибудь пришел. Явится, расскажет. Он привычно посмотрел в угол, словно извиняясь.
«Ведь не мне одному Валентина помощь оказывает – сколько людей пользуются ее добротой! То на нее дите оставят, то попросят родственников встретить-приветить, то поручат еще какое-либо дело: в аптеку сходить, молоко купить, – да мало ли что! Люди работают – всем некогда. Вот ее-то саму и эксплуатируют – Вальку-то, – продолжал, обижаясь за детей, спорить с упрямой, несправедливой женщиной Сергей Михайлович, – уже, то ли в полудреме, то ли в забытьи. – Ребята меня любят! А ее все используют! Сколько раз спасала алкашей, да и просто пропащих мужиков! Чуть ли не с мусорки притащит домой, отскоблит-отмоет-откормит-приоденет, да и радуется делу рук своих. Может, и имела тайную надежду – найти среди навоза человеческого жемчужинку завалящую - для радости женского сердца, усталого, – кто знает? Но не нашлось не только «жемчужины», а и просто – порядочного мужика. Каждый, в тепле-уюте-неге оправившись, жирку нагуляв, смывался в неизвестность, прихватив «на память» о благодетельнице кое-что из вещей да предметов мало-мальски ценных, трудом дворницким нелегким нажитых. Вот и вся благодарность! Бедная Валентина…»
Когда Валентина Семеновна, открыв своим ключом входную дверь, вошла в комнату, Сергей Михайлович тихо лежал – бездыханный: еще по живому - теплый, с улыбкой на лице: видно, последняя мысль была приятной. Кинулась сраженная горем, добросердечная великанша к телефону, но не успела: в дверь позвонили. Открыла – на пороге стояли «эксплуататоры». Тут только она заплакала, и повела их в комнату. По-разному отреагировали сыновья на смерть отца, представшую пред ними внезапно, без подготовки. Одно лишь было очевидным – никто особенно не убивался от горя. Только Михаил спросил отрывисто, резко: «Когда похороны?». Подсчитал что-то, и так же коротко, неприятным голосом, сказал: «Успеем!» Что он имел в виду, Семеновна не поняла, да и какое это имело сейчас значение? Отец умер! Не стало на земле еще одного порядочного, честного, трудолюбивого человека. Еще одной прекрасной душой меньше!
На столе лежали бумаги – аккуратно сложенные три стопочки. «Эксплуататоры» подошли, разобрали – каждый свои и, рассевшись, кто – где, стали читать-просматривать листки-странички, словно принимая у своего отца последний экзамен – на крепость и силу отцовской любви. Хотя сами, вероятно, не выдержали бы подобный экзамен – на сыновью любовь – даже и на плохонькую «троечку» с минусом.
Семеновна с презрением смотрела на них и без причитаний и всхлипываний плакала – душою оплакивала ушедшего друга, разглаживая горестную складку на холодеющем лбу.
|
|