-Во сколько Вы обнаружили тело? – равнодушно спросил приехавший несколько минут назад санитар. Видеть трупы было его профессией, и он относился к ним совершенно спокойно, как к кровати, на которой сейчас лежало тело или к голубой простыне, которой было накрыто.
-Наверное, полчаса назад, - ответила дрожащим голосом еще совсем молоденькая уборщица. Глаза красные от недавних слез, с поплывшей тушью, рассеяно смотрели на китайскую вазу, которая стояла на полке рядом с книгами, - я как обычно пришла убраться, постучала в дверь, – тут она замолчала и нервно сделала несколько глотков из стакана, который перекатывала в руках, - но никто не ответил. Я думала, номер пуст. Тогда я открыла его своим ключом, вошла в комнату, а он …лежит на полу…так раскинув руки в стороны..-у нее снова начал дрожать подбородок, и, по всему было видно, она готова была снова разрыдаться.
-Благодарю, Вы нам очень помогли, я Вас больше не задерживаю. – сказал санитар, записав сказанное уборщицей в протокол, и проводил её до двери.
В это время второй санитар, мужчина на вид лет пятидесяти пяти - шестидесяти, осматривал тело. В его смуглой коже угадывались восточные корни, однако это было единственной чертой, взятой им от матери-татарки. Породистая польская кровь по отцовской линии победила материнскую восточную. Лет до двадцати ничто не говорило о том, что его мать из маленького татарского городка, в сорока километрах от Казани, где ей было суждено родиться, расти и, как она думала, умереть. Однако судьба распорядилась иначе. Молодой поляк, еще пару месяцев как студент, ехавший в северную Монголию на строительство ГЭС через этот маленький безымянный городок, случайно встретил девушку, которую на следующий же день и увез с собой. Незадолго до войны, исколесив со своей молодой женой весь советский Дальний Восток и Среднюю Азию, он, наконец, вернулся на свою историческую родину, в польский городок с немецким названием Гетшвалд. Казалось, наконец, они зажили по-человечески: кончились постоянные переезды, строительные площадки, общежития, бесконечные лица всех возможных национальностей и народов, населяющих во всем своем множестве широкие просторы от Урала и до Камчатки. Однако идиллия, как это часто бывает, длилась не долго. Началась война… Молодая семья покинула родовое гнездо за день до того, как стокилограммовая немецкая бомба, пробив крышу и два этажа, замерла на несколько секунд, чтобы в следующий миг превратить старый дом в бесформенные руины. Дома эти строились в XIX веке, тогда же когда перестраивали большой католический костел, стоявший по соседству, однако к концу войны из них не осталось не одного: все были уничтожены при бомбардировках и пожарах. Но несмотря на это не одна из бомб, густо падающих вокруг, не попала в сам костел. Что хранило его? Может чудотворная икона Богоматери XVI века, что находилась под его высокими сводами, может набожность пилотов Люфтваффе, кто знает… Так же остается загадкой, что сохранило жизнь молодой польско-татарской семье, которая уехала из своего дома за четыре дня до намеченного ими же срока. Восточная мудрость, женская интуиция или трезвый ум? Они бежали через всю Польшу, потом Украину и, наконец, добрались до Москвы. Этот путь оказался тяжелым для обоих, весь мир замер и напрягся в ожидании больших перемен. Это ожидание висело в воздухе июньским зноем, все более и более сгущаясь. Вдобавок оказалось, что в семье должен появиться еще один человек, зачатый где-то на польско-украинской границе, как раз в день падения Варшавы, 28-ого сентября. Правда, этот факт можно было оспорить, так как существовало несколько возможных вариантов. Но мать Володи, а позже Владимира Андреевича, всегда говорила, что 28-ого сентября 39-ого года случилось два знаменательных события: пала столица Польши, родины её мужа, и был зачат её первенец. На самом деле имя её мужа было не Андрей, а Андриан, но так как Володя родился уже в Москве, в свидетельстве о рождении написали не Андрианович, а на русский манер Андреевич. Но несмотря на то, что он был коренным москвичом, а его отец чистокровным поляком, незадолго до его второй круглой даты неожиданно для матери и знакомых его кожа приобрела смуглый оттенок, такой же как у матери, и навсегда потеряла славянскую белизну. Однако этот несходящий загар не только не портил его, но даже придавал ему особый восточный коллорит и импозантность. И теперь эти смуглые руки привычно ощупывали белое, как рыбье брюхо, тело.
-Володь, ну что там? – спросил второй санитар, проводив уборщицу до двери.
-Да вроде инфаркт… Родственники были у него?
-Да. Племянник какой-то, двоюродный или троюродный. В общем, третья вода на киселе. Едет уже.
Вторым санитаром был молодой, розовощекий Слава, чье улыбчивое лицо как-то не вязалось с такой унылой работой, как сотрудник морга.
-Да уж, обрадовать его нечем. Уф-ф. – устало выдохнул Владимир Андреевич, присев на угол кровати.
Они посидели несколько минут молча. Наконец Слава нарушил молчание.
-Володь, ты отпуск уже брал?
-Нет еще.
-Я думаю, тебе стоит развеяться, съездить куда-нибудь. А, Володь?
-Да не до того мне сейчас, чтоб по заграницам разъезжать.
-Ты так зря. Пашем тут как проклятые, надо ведь и отдыхать. Кто хорошо отдыхает, тот хорошо и работает. Да и работка у нас та еще, насмотришься на этих,- он неглядя кивнул на накрытое простыней тело,- самому жить расхочется. Слушай, а может быть вместе смотаемся, а? Я с Викой собирался куда-нибудь на юга, в Турцию, например, а то меня эта слякоть так достала уже…Ну так вот, она против не будет, поехали, отдохнешь, жмурики ведь никуда не убегут, отбегались уже. – Он сам же и хохотнул над своей шуткой.
-Да нет Слав, спасибо, конечно, за предложение, но я не могу, у меня мать похоже сляжет скоро, я же тебе говорил.
-Послушай, ну можно ведь нанять сиделку. Сейчас этот вопрос решается легко, были бы деньги. Если нет, я могу одолжить.
-Нет, Слав. Тут дело в другом. Ей не так уж много осталось, и я хочу быть с ней до конца. Как отца посадили, она растила меня одна. Да же когда было мало денег, и она работала по двенадцать часов в сутки, все же ей удавалось найти время и для меня. Теперь моя очередь.
-Хм, тогда ясно. Володь, а ты никогда не рассказывал, что твой отец сидел. За что посадили?
-За что? Враг народа. Тогда почти все шли по этой статье. Я сам его почти не помню, но мать говорила, что он был честным, принципиальным и прямым человеком, говорил правду всегда в лицо. Что ж, это его и погубило. Тогда надо было молчать. А он какому-то партийцу, штабной крысе, просидевшей всю войну за конторкой, сказал, что не лежал бы два года в гнилых болотах без еды и с одной винтовкой на двоих, если б знал, какую сволочь он тут защищает. Так прямо и сказал. Он воевал в Белоруссии, там же, в этих болотах, и туберкулез получил. Много он там перенес, на три жизни хватит, и ранили его не раз, и в плен брали, и контузии были, а тут этот партиец сказал, что отец мой даром хлеб русский ест, что, мол, из-за таких как он, немцы до самой Москвы дошли. Задел он его за живое, ну отец и не выдержал. Дальше лагеря, Сибирь, а там не знаю…Пришли за ним ночью, я спал тогда. Отец сказал: «только ребенка не будите», - молча собрался и ушел. Может там в лагерях и помер, а, может, выжил, поселился там, в Москву его все равно бы не пустили, но сейчас его уже в любом случае нет в живых. Он был на пять лет старше матери.
Они молча сидели некоторое время. Слышно было только как тикают часы на стене, и ветки клена робко стучат в окно. Каждый думал о своем, но оба смотрели на желтые пятки, торчащие из-под простыни. Унылое зрелище. Хотя, впрочем, если видишь такие пятки по несколько раз на дню, они перестают навевать безнадежность, как бывает сначала, а становятся некой неотъемлемой частью жизни. Как некий атрибут этой работы, её символ. У пролетария - это молот, у колхозницы – серп, ну а у работника морга - это желтые пятки. Каждому свое. Каждый выбирает свой путь. Кому что ближе.
-Слав, а чего ты вообще работаешь здесь?
-Не знаю даже. Вышло просто так, нужны были деньги, ну а у меня знакомый здесь работает, устроил. Ну а что? Платят в принципе неплохо. Конечно работка та еще, не всем нравится, но я человек неприхотливый. Пока здесь работаю, надоест, уйду. А ты почему? Вроде же, какой-то институт закончил, да?
-Да, было дело.
-И по какой специальности?
-На инженера. Текстильная промышленность.
-Текстильная, говоришь. Ну а чего здесь тогда работаешь? Ведь уже не один год верно?
-Семь. Семь с лишним лет. Я…- телефон оборвал его на полуслове. Он поднес трубку к уху.- Да. Хорошо. Спускаемся. – он убрал телефон обратно в карман. – Ладно, Слав, потом. Сейчас давай спустим его вниз - он кивнул на тело под простыней.
Владимир Андреевич взялся за носилки спереди, а Слава сзади.
-Ну мужик, сейчас мы тебя с ветерком прокатим. При жизни, наверное, так не катался. Володь, классную нам машину теперь дали. Мне бы такую.
-Ты что собрался на катафалке девушек после свидания по домам развозить?
Слава расхохотался, широко открыв рот.
-Слышь, мужик – он обратился к накрытому простыней телу - повезло тебе. В последний путь тебя с шутками провожают.
-Ладно, Слав, кончай ты с мертвецами разговаривать. Не хорошо это.
-Прости, мужик, ты не обиделся?
-Слав, я серьезно, заканчивай.
-Подурачиться не даешь. – Шутливо нахмурился Слава.- Ему ж скучно просто лежать, тем более что лежать ему придется еще долго.- Владимир Андреевич повернулся к нему, чтобы что-то сказать. Повидимому не самое ласковое - Все! Все! Больше не буду.
Дальше спускались молча.
Все время пребывания двух санитаров в 304-ом номере, на балконе соседнего, 305-ого номера, стояла высокая стройная девушка. Зябко поеживаясь от осенней сырости, она куталась в теплую шерстяную шаль. Лицо её имело правильные черты. С таких лиц хорошо рисовать портреты «холодных красавиц», ощущение холодности придавала аристократическая бледность кожи, словно поставленная в противовес смуглости Володи. Только вздернутый, курносый нос нарушал геометрическую правильность и прямоту её черт, и печально-глубокие серые, даже пепельные глаза, были столь не похожи на надменный лед взгляда светских красавиц. Она стояла, опершись локтями о бортик балкона, редко затягиваясь тонкой сигаретой, изящно зажатой между двух пальцев. Взошедшая сквозь темные облака полная луна словно нашла свое отражение в этом бледном лице, обрамленном темными прямыми волосами. Казалось, от её высокого лба, узкого подбородка, тонких, четкоочерченных губ, исходило мягкое белое свечение, не холодное, но и не дающее тепло, какой-то слабый перламутровый свет, отражающийся от луны, как от зеркала, и падающий на землю.
Она зажгла новую сигарету, затянулась, и выпустила маленькое облако дыма навстречу тяжелым тучам, медленно плывущим с запада. Через минуту выбросила сигарету, недотлевшую и до середины, и бесшумно скрылась в темном провале двери. В тот же миг, большое бесформенное облако поглотило в себя луну…
Внизу их поджидал небольшой микроавтобус «Мерседес» черного света. Погрузив тело, оба забрались следом, и машина тронулась. Однако доехали они нескоро. Центральные улицы были заполнены машинами. Все возвращались со своих работ, чтоб плюхнуться на диван и, пока разогревается ужин, посидеть несколько минут с таким чувством, какое бывает только вечером в пятницу. Поэтому им долго пришлось стоять в пробке, пока поток машин хотя бы чуть-чуть не рассосался. Все это время в машине стояла тишина. Каждый думал о своем. Да и устали оба за неделю, даже жизнерадостный Слава, который от общения с мертвецами, казалось, еще больше любил жизнь, выглядел утомленным. На этой неделе их бригада работала все семь дней, а не, как обычно, через один. Так в молчание они добрались до морга, где оставили тело, поставили в гараж машину и пошли вместе к метро.
-Володь, не хочешь по пивку пропустить? Я тут местечко одно знаю.
-Нет, Слав, поеду я домой. Мне бы отоспаться как следует – лучший отдых, серьезно, не в настроении я сегодня. Давай в следующий раз.
-Ладно. Ты и впрямь замученный какой-то, в следующий раз так в следующий раз.
Так они и расстались, стоя на платформе метро Полежаевское, пожали руки друг другу и разъехались в разные стороны.
Владимиру Андреевичу ехать было прилично, до станции Сокольники. Обычно он садился в последний вагон, там было меньше всего народу, и читал всю дорогу. Забавно, если бы подсчитать количество книг, прочитанных им во время семилетних полежаевско-сокольнических поездок, то их бы хватило на целую библиотеку. Читать его приучила мать, сама не имевшая даже полного среднего образования, но понимавшая ценность чтения. Надо отдать ей должное, несмотря на свою необразованность и провинциальность, она была житейски мудрым человеком. Необходимое качество, когда растишь детей в одиночку, а муж арестован по постыдно знаменитой 58-ой статье. 58-ая была не просто статьей, это было клеймо, распространявшееся на всех членов семьи. Дети и жены «врагов народа» становились недогражданами, а их социальный статус можно было сравнить с положением «цветных» в Америке начала века, вроде уже и не рабы, но вместе с белыми учиться нельзя, на хорошую работу не возьмут и так далее. Но благодаря своему дару подхода к людям, который когда-то помог ей уехать из захолустной родины, благодаря своему кошачьему умению приспосабливаться к какой бы то ни было среде, ей удавалось, как опытному лоцману, лавировать между всеми подводными камнями и острыми рифами того времени, во множестве рассеянными повсюду. Она поставила сына на ноги, и жила с ним сравнительно неплохо, в небольшой комнатке под самой крышей. Уже после смерти Сталина, когда мужа реабилитировали, ей удалось «выбить» целых две комнаты в коммунальной квартире, невиданная роскошь для того времени. Дом сталинской постройки располагался в Сокольниках, где молодой Володя жил с матерью до 80-ого года. После их переселили в дом там же в Сокольниках, но уже в отдельную двухкомнатную квартиру «со всеми удобствами», и именно туда возвращался каждый день после работы Владимир Андреевич. Сегодняшний вечер исключением не был, и, пройдя по пустой темной улице, он, наконец, добрался до своего дома.
Маленькая прихожая, завешанная ветхими материнскими пальто, встретила его негостеприимным запахом старости. На кухне ждала куча немытой за весь день посуды. А в комнате совсем старая женщина, его мать, спала сидя, положив голову и руки на колени. Сперва он перемыл все содержимое раковины, потом протер полы в коридоре и на кухне, и только тогда поел. Научиться готовить его заставила необходимость, когда мать уже не могла более справляться со своими привычными хозяйственными обязанностями.
-Мам, мам, просыпайся. – Володя легонько потрепал спящую женщину за плечо.
Она медленно подняла лицо и несколько секунд глядела на него, не узнавая. Но вот взгляд принял осмысленное выражение. К старости её лицо покрылось густой паутиной морщин и морщинок, глаза, выцветшие за много лет, еще более сузились.
-Сынок, ты вернулся.
-Да, мам, вот покушай, а потом выпей лекарства. – он протянул ей тарелку с тушеными овощами и и две таблетки на блюдечке.
-Спасибо, сынок, сам-то поел?
-Да, поел.
Он любил свою мать, и тем больнее было для него видеть угасание её жизни. Владимир благодарил бога только за то, что она не мучается. Болезнь её хоть и была неизлечима, но не приносила ей страданий, а просто потихоньку подтачивала её жизнь, как маленький усердный жучок подтачивает толстое дерево, медленно, размеренно, почти незаметно, но миг, когда ствол треснет, и вековой гигант с шумом рухнет неотвратим.
Владимир Андреевич работал в морге уже семь лет, семь лет работы со смертью. Но странно, он всегда видел лишь конечный продукт, безжизненные тела, бывшие когда-то людьми, поэтому смерть в его восприятии стала неким завершенным процессом. Тут же он столкнулся с медленным, постепенным умиранием. Ему казалось, что с каждым днем его мать становится тоньше, прозрачнее, невесомее. Словно она постепенно растворялась в этом мире. С каждым днем стала все с большим трудом вспоминать, где же она, иногда, проснувшись среди ночи, она спрашивала, что это за место и подолгу не узнавала Владимира. Те вещи, за которые цепляется ум человека, ориентиры сознания, постепенно исчезали, точно так же как они со временем появляются у ребенка, только с точностью до наоборот. Она растворялась в окружающих её вещах: в старом дубовом гарнитуре, еще досоветском, который они возили по всем своим квартирам и комнатам, в корешках книг, между желтых страниц, в зеленоватых люстрах и серебряном сервизе, приданном провинциальной татарки. Как образа святых запечатлены на плащеницах, так и её образ запечатлился в сузившемся до размеров двухкомнатной квартиры мире.
Владимир Андреевич часто размышлял: что такое смерть? Он видел молодые крепкие тела, мертвых детей, объединенных между собой только неизменными желтыми пятками, и чувствовал в этом неправильность, нарушение какого-то неписаного закона, сбой в некой вселенских масштабов программе. Но в случае с его матерью было нечто иное. Спина её постепенно превращалась в дугу, и она все более и более приближалась к земле. Как будто сама земная твердь все настойчивее звала её вернуться в свое лоно. Владимир Андреевич не верил в рай или ад, а верил в то, что человек после смерти сливается с миром, а его душа с Gloria Mundi, что в переводе с латыни - «душа мира», которую он и считал богом. Он так и не ответил Славе, почему он пошел работать в морг. Почему? Наверное, потому, что на свете существует только две определенные, однозначные вещи: рождение и смерть, все остальное относительно. Если бы Владимир Андреевич не пошел работать в морг, тогда бы он работал в роддоме. Здесь жизнь и смерть снимают маски, открывая свою сущность, ясную, бесконечно простую и в то же время бесконечно сложную, непознаваемую. Просто Владимир хотел ясности в своей жизни…
Эпилог: На улице было темно, фонарь освещал только небольшой пяточек под собой, небо затянуло тучами, скрыв полную луну, только резкие светлячки окон желтыми пятнами светились где-то вверху. Улица в этот поздний час была пустынна. Только один человек стоял рядом с невысоким пятиэтажным домом, почти сливаясь с темнотой. Это была девушка, стройная, темные волосы, казавшиеся пятнами сгустившейся ночи, бледное лицо, тонкие черты, вздернутый курносый носик. Тонкая сигарета тлела, изящно зажатая между двух пальцев. Её взгляд был устремлен на окно третьего этажа, печальный, может быть чуть отрешенный. За этим окном была небольшая комната, в которой горел неяркий ночник. Под ним, на кровати, спала старая женщина. А за стенкой, на кухне, пил свой поздний чай Владимир Андреевич и о чем-то размышлял.
Девушка докурила сигарету, постояла еще несколько минут, вдыхая ночной, тихий воздух, последний раз взглянула на окно и вошла в подъезд дома, негромко хлопнув дверью…
|
|