Алексей Некрасов
ДЕЛО СЛУЧАЯ
Деревня наша вроде как небольшая. Пятнадцать дворов всего. Куда не глянешь, деды одни, да старухи кости на солнце греют, ртами беззубыми голубей пугают. Рассядутся с утра у сельмага, здесь вроде как народу побольше и сплетни посвежее, и начинают лясы точить, где у кого чего уродилось. Делятся друг с другом как лучше тараканов соседу спровадить и как вчера Мишка-Патлатый приезжую молодушку напугал. Как себя помню, он у них каждый божий день её пугает, как только пугалки хватает. Стар ведь уже. Бахвальство одно, да память дырявая. Никто уже толком не помнит, что на самом деле было, а что нет, одно языком чешут, одна другого хлеще. Да и самому мне признаться молодиться поздновато, восьмой десяток уже на хребет садиться. Живём потихоньку, в ус не дуем, еже ли у кого остался.
Домик у нас со старухой не большой, от деда её остался покойничка. Бывает чегой то там не понравиться, в смысле старухе моей, ну там собака грядку с морковью обделает, или там соседский бык не тем местом об угол дома почешет, как начнёт она меня ентим домом попрекать. Не для того, говорит, дед мой три войны пробегал, чтобы ты, тунеядец, в его доме кверху задницей прохлаждался. Хозяйство запущено, ни хрена в доме не работает, и сам, мол, ты, урод, уродом. Часа на три как зарядит, и всё в глаза посматривает, за реакцией, значит, наблюдает, пробрало ли тебя старый пень. А мне чего сигаретку закурю, морду сурьёзную сострою, слово какое-нибудь умное отщебучу. Глядишь успокоилася зазноба моя , почувствовала, значит, непререкаемый авторитет в моём лице. А так пятьдесят годочков уже живём, душа в душу, и вроде столько же ещё проживём, при нашем то воздухе. По прошлым годам учёные, да же какие то ездили, с замерами. Видать есть у нас в воздухе что- то, чего у них в городе нету, и пробирках своих они этого вырастить не могут. Вот у нас и шакалят. Как щас помню, первый раз приехали лет пятнадцать назад. По этому году, мы как раз со старухой внучка нашего нашли.
Расскажу я вам историю эту, затейливую. Тут, братцы мои, такое дело. Я б её не в жисть никому не рассказал, да чую еже ли не расскажу не по людски это будет, не по правильному. Мне да ж сон приснился, словно сижу я в лесу каком то, не нашем, разговариваю с кем- то. А собеседник мой, вроде, как и не человек вовсе, на совесть мне давит. Расскажи, говорит, людям всё как на духу. Тебе, мол, зачтётся это, на свете то, на том, сам знаешь каком. Просыпаюсь я в холодном поту, и тень, какую то у кровати вижу. А тень та, руки ко мне тянет, вроде как в мольбе. Задумался я опосля всего этого, и порешил. Расскажу людям про Стёпку моего, когда время придёт. А время, оно похоже, нежданно, да негаданно и подошло. Так что слухайте, люди добрые.
Подняло меня тогда часа в четыре. Темень, хоть глаза выколи. А я в тот раз за грибами собрался, первым хотел до дальнего Леса добраться, чтобы всех окрестных бабок часа на полтора раньше пришкандыбать. Фуфайку дедову, везучую, напялил, сапоги опять же с носками шерстяными. Хлеба полбуханки взял, чтоб духов лесных задобрить. Ну, духи лесные это враньё, конечно, да мало ли. Иду потихоньку, росу утреннюю фуфайкой с сапогами собираю, хвори в ней свои растворяю. Хорошо словом. Доковылял до Овражка Шестого. Там у меня пень старый специально для отдыха. Такой же как я трухлявый, да мшистый. Я на нём лет двадцать уже перекуриваю, перед решающим рывком. Сел, сигаретку закурил, грибы уже перед глазами шастают всякие, сами в корзину складываются. А на пеньке старым то мозгам и костям, сами понимаете сидеть в радость. Солнышко светит сквозь листочки, живность всякая под ногами копошится, жить пытается. Тепло, хорошо, рай, да и только. Посидел я так с полчасика суставы успокоил, мозги на добычу пропитания настроил. Покряхтел по стариковски и двинул далее к светлому будущему как в бытность говорили. Бреду разлаписто, это что бы не только ноги от земли отталкивались, но и тело по воздуху то же волочилось. Думы всякие свои думаю. Думаю, еже ли много грибов наберу, то Захаровне на бутылку сколь чего поменяю, а еже ли мало наберу то старухе скажу: «О тебе, Родная, забочусь, что бы ты ручки свои почём зря не утруждала». В целом стройная картина получилась, да же оригинальная местами.
Иду, настроение приподнятое, суставы да ж самые капризные затихли, бытие ключом забило, в хорошем смысле. Вдалеке просвет между деревьями забрезжил, природа в цвета яркие окрасилась, ветерок в лицо задул…….. Стоп, откуда здесь, в чащобе то самой просвету этому взяться. Странно. Стал я мозгами прикидывать, думать, можно да же сказать. Ноги сами собой заплетаться стали, потому, как, откель им знать, чего там твориться, в просвете этом, которого здесь ну ни как быть не должно. Ноги у меня завсегда прыткие были, вперёд башки соображали, когда в тазу с травами надо греться, а когда вперёд хозяина драпать. Молодцы словом. Иду дальше, а если вернее сказать крадусь, бережённого бог бережёт. Глазёнками по сторонам стреляю, от кустика к кустику тело своё бренное прячу. Ножичек да же из кармана дальнего достал, толку, конечно, никакого, но вкупе с душераздирающим криком, испугу секунд на двадцать наведу, а там как масть ляжет. Подбираюсь, словом, поближе. Матерь божья…поляна. Деревья по сторонам все разворочены, горит чего-то вдалеке. Дым, треск, вонь. Картина, другими словами, безрадостная. Ни травинки на земле не осталось, ни деревца, всё смела какая-то сила бесовская. Ну, думаю, видать Часть какая Секретна вблизи дислоцируется, и понятное дело русская, а где русские там, сами понимаете, дури в башке много, и вот ента дурь, похоже, кому то пониже спины и ударила не тем местом. Ну, думаю, вояки, видать чего- то не туда и не там взорвали. Остолопы. Все грибные места мне лет на сто покоробили, окаянные. Расстроился весь. Да ж страх куда то пропал, злость одна осталась и обида, какая то. Да я за такие дела до Президента дойду, всю плешь ему проем. Развёл бардак, не ступить, не плюнуть, везде бомбы да прапорщики пьяные с высшим командным составом в одном лице. Разгонять таких надо, поганой метлой по загривку, и опохмеляться, заодно с пенсией, не давать. Разозлился не на шутку, да же корзину в сердцах на землю бросил, словно не родную, а ведь сам зимой плёл, старался. Сколько нервов угробил на неё, не считая самогона.
Стою, на берёзку всю скрюченную рукой опёрся, челюсть свою вставную жую, успокаиваюсь. Она мне, челюсть ента, как жувачка для молодёжи, почувствуй вкус, как говориться. Нервы успокаивает, почище димедрола. И на те, взыграло во мне любопытство это окаянное, природное. Я сейчас, конечно, понимаю, что бог так у себя на небе порешил, и меня направил, а тогда мозги сопротивляются, доводы всякие разумные приводят, мол, не ходи сгинешь там. А ноги уже топчут земельку втихаря, к сути вещей подбираются, ближе и ближе.
Одним словом сам не заметил, как на полянку эту, вонючую, выбрался. Стою, смотрю, а куда смотрю, и зачем, ещё не понял. Глазами хлопаю, дым едкий вдыхаю, кашлять да же начал. Беги, себе говорю, отседова, а то поди бомба какая с бактериями была, будешь потом всю оставшуюся жизнь плесень с себя соскребать на грядки с морковью…беги, говорю. И вроде уже и ноги оставшимися мускулами напряглись, и голова к лесу обратно завертелась, только слышу, вроде пищит кто-то, и жалобно так пищит, предсмертно. Меня аж передёрнуло всего. Тут, видишь ли, оказия какая, во мне с детства жалость какая то живёт к животинкам всяким. Ну не могу я мимо пройти, еже ли кому помощь требуется. Меня и старуха моя временами по злости кличет, ишь, говорит, Айболит хренов опять падаль всякую притащил, самим жрать нечего. А я бывает, то собаку какую бездомную с собой приволоку, то воробья, какого, полудохлого, а кошек этих бесхозных вообще полон дом. Ладно, хоть они мышей ловят, этим себя и кормят, а то давно бы уж старуха прибила. И вроде понимаю, что самим бы ноги не протянуть, а всё одно заслонка какая то в голове закроется или откроется и ничего с собой поделать не могу…дурак, словом. И здесь точно так же получилось.
Морду топором, корзину наперевес и давай к эпицентру пробиваться, к источнику, так сказать, возмущения, головы моей непутёвой. Лезу, словом, напролом. Через проплешины обугленные перепрыгиваю. Откудова только силы взялись. Задыхаться да же стал. Забыл видать организм, что песок уже, из всех отверстий сыплется. Подбегаю, да куда там, подползаю, что б точнее быть, а то подумаете ещё, что врун старый совсем разбрехался.
Подползаю к эпицентру этому, а там яма круглая, метров двадцать примерно на пятнадцать, большая одним словом. Всё в ней, в энтой яме, пеплом каким то засыпано, словно все окрестные деревни решили здесь огурцы высадить или помидоры к примеру. Они ж, овощи эти, любят, чтоб их пеплом то. В нём говорят витаминов всяких навалом, для росту и расцвету, а овощ вкуснее получается, обособливо для солений. Смотрю, а в пепле том, железяки всякие покорёженные разбросаны, некоторые горят да ж. Да…думаю, это какую температуру раскочегарить надо, что бы металл как берёзовые поленья заполыхал. Интересный опять же металл, отродясь такого не видывал. Ноздреватый весь какой то, словно жёваная бумага, цвета какого то непонятного, то ли синий, то ли оранжевый. Далдонников этих, ну кто в цветах то не петрит в роду точно не было, а всё одно… Посмотришь, вроде как синевой утренней отливает, а глаза отводить станешь, начинает всполохами яркими сверкать как семафор. Чудеса, да и только. Бандура, какая то валяется, вся этими железяками усыпанная. То же не правильная, какая то, бандура, словно из глины сделанная. У старухи моей горшок фамильный есть, под цветы, она в нём по весне каждый год мазь себе, какую то народную бадяжит, молодость хочет вернуть. Совсем повернулась на этом деле. Да мне не жалко, лишь бы в радость. Только воняет это варево люто, зато тараканы пропали. Так что польза, какая никакая, да есть. Так вот горшок этот точь в точь на бандуру местную похож, только меньше и воняет погаже.
Огляделся я повнимательнее, успокоился да же, слегка. Стою и думаю. Слезть туды я не смогу, глубина метров пять будет, да и не по стариковски это по пеплам шастать, грязь собирать. Стою, репу чешу чего дальше делать или не делать вовсе, что как-то ближе. И на те…опять вроде запищал кто то и близко запищал, словно под ногами совсем. Я через край то физиономию свою перевесил, как никак всё надо проверить для успокоения и обмер… Торчат из края ямы этой, коренья какие то обугленные, близко торчат только руку протяни. А в кореньях этих, то же бандура какая то запуталась, один в один такая же, как в яме валяется только меньше. Сантимом семьдесят длиной и диаметру как горшок Старухи моей, да ж меньше. Прислушался, оттудова и пищит, правда тише как- то жалобнее. Схватил я эту бандуру, как только не испужался, из кореньев выковырял, от землицы очистил. Сижу, рассматриваю. Лёгкая оказалась бандура, тёплая на ощупь, да ж вроде как из глины хорошей и сделана ладно. Да только это я потом уже заметил, потому, как сперва не до этого было. Давай я её и так и сяк вертеть…ни тебе защёлки, ни кнопки какой, всё гладко. Обозлился я опять, не на шутку, на военных ентих. Это ж, каким садистом надо быть, чтобы животинку божью туда засунуть, на смерть обречь лютую. Ну всё, думаю, раз так дело повернулось, костьми лягу, но оттудова её освобожу.
Сижу, корзину в руках тереблю, Правительство наше, на чём свет матерю, и вдруг, что, на меня нашло, до сих пор не понимаю, как шандарахну в сердцах корзиной этой по бандуре злополучной, аж ручка оторвалась. Зашипело что-то, как сало на сковородке, пар какой то повалил. И как звезданёт мне по темечку сила какая то, ядрёная. Да так звезданёт, что полетел я к небесам яки камень из рогатки ребетячей. А потом, матерь божья, как я с этих небес о землицу родимую шандарахнулся, со всей дури, аж все свои косточки вмиг пересчитал. Ну, думаю…всё, Смерть моя костлявая, нашла таки меня, сейчас вцепится и к мамке с папкой потащит. Валяюсь пластом, шевельнуться боюсь, вдруг отвалится чего. Буду потом на том свете, как конструктор детский шастать, руки, да ноги от туловища отдельно. Со Старухой своей попрощался, со зверьём своим, мол, не поминайте еже ли чего, лихом. Жизнь свою непутёвую, кое- как по полочкам рассовал, что б пред ликом Создателя мордой в грязь не ударить.
Лежу, жду. Солнышко припекает, ветерок под фуфайку задувает, кости старые холодит. Пичуга, какая то на ухо гугукает, об щёку трётся. Словом нормально перехожу в мир иной, без мучений, наоборот да же. Повернулся я на бок, спина то больная не терпит уже. Долго всё это как то продолжается, видать и смерть мне русская попалась, не торопиться или специально время тянет, что бы командировочные побольше натикали.
Ну, думаю, хитрая какая попалась. Дай хоть одним глазком на тебя гляну, интересно же, что за нечисть меня к праотцам потащит.
Глаз один приоткрыл, зрение напряг. Смотрю, лежит чего то около меня….розовое всё….шевелиться, плачет….Мдаа, думаю, то ли я головой остатки со страху двинулся, то ли смерти нынче обмельчали и плачут от жалости, на меня юродивого глядючи. Второй глаз открываю, для чистоты эксперимента. Матерь божья. Да это ж младенец передо мной лежит. Розовый весь, мокрый. Глазами на меня чистыми смотрит , ручками ко мне тянется. Ножкой пухленькой мне в щёку тычет, гугукает жалобно, приплакивает, словно мир ему этот не по нраву пришёлся.
И тута очнулся я, словно из омута гулкого вынырнул. Чего лежишь то, старый хрыч, челюстью вставной шамкаешь, на мир гундосишь и смерти какой то ждёшь. Не время видать ещё. У тебя вон дитё малое да неразумное на землице холодной лежит, ветром вонючим дышит. Не дай бог ещё чего-нибудь шандарахнет . Бери дитё, да беги отседова, куда глаза глядят, тем более родители его, городские, видать, обормоты, с перепугу и дитё бросили на произвол судьбы. Да я б таких порол, как сидоровых коз, при большом скопление народа, что б неповадно было. Родил дитё, значится расти, лелей, заботой окружай, сердце своё отдай, потому, как оно ему нужнее будет, при такой то жизни. А главное, не бросай, где не попадя. Пускай хоть черти тебя к замполиту своему пытаются волочить. Так вот я разумею.
Скинул я с себя фуфайку, рубашку снял. Разложил всё это хозяйство на земле, расправил. Дитё сперва в рубашку закутал бережно, что б организму молодую не повредить ненароком, а потом в фуфайку завернул, не дай бог просквозит. Почапал уже было до деревни, да только мысль вдруг шальная в голове завертелась, а вдруг мамка то с папкой, карапузовы, в яме этой смрадной сгинули. Не дай бог конечно, да жизнь она такая, хрен догадаешься, когда козья морда дьявольская из- за поворота покажется.
Огляделся, по сторонам глазами позыркал…тьфу, тьфу, свят, свят, не видно вродь мертвяков то, хотя, чем чёрт не шутит, может там они, в яме были, а там жизни не стало и надолго. Покричал я минут десять для порядку, хотя душа то давно подсказала, что нет тут никого …живого более, и сиганул в одной майке да в портках, через поляну эту дурную, через лес. К деревне своей, да к Старуху поближе. Она у меня по дитям большой специалист, повитуха местная как никак. Посмотрит, Родимого, накормит, напоит. Коль с родителями не повезло, так хоть с нами со стариками поживёшь, отутовеешь, от жизни то непутёвой. Пущай родителей участковый наш ищет, от меня толку никакого, а дитю в тепло надо к людям. Вернее это будет, чем по окрестностям с ним без толку шарахаться.
Бегу, ртом, как ковшом экскаваторным воздух хватаю. Километров семь в час, пожалуй, выдаю, на гора. Есть ещё кукиш пролетарский в закромах россейских , как говорится. Врёшь не возьмёшь иными словами.
Скачу по лесу как заяц беременный, а краем уха слышу, сквозь одышку свою медвежью, сквозь шум кровяной в ушах, вроде как успокоился ребетёнок то мой, пригрелся видать горемычный в дедовой то фуфайке. Понятное дело, эта фуфайка мне от деда досталась, от Бой Пахомыча, а он толк в вещах знал, потому, как охотник был знатный. Говаривал бывало, что не ружьё в охоте главное, а тулуп. Без ружья ты зимой в лесу сколь хошь протянешь, а без тулупа скоро кормом волчячьим заделаешься, этим же волкам на потеху. Так вот фуфайка эта, дедова, мороз сорока градусный в лёгкую держала. Словно не мороз это вовсе, а оттепель весенняя. Бывало мужиков зимой лютой, когда в разгар демократии было кушать нечего, и когда на охоту по этому поводу ходили за жратвой исключительно, да ж самогон не спасал, а я в фуфайке этой, пот со лба вытирал, да на них глядючи, посмеивался. Вот такая она, дедова фуфайка. Так что грейся малышня, силой русской подпитывайся. Знай наших. В обиду не дадим.
Качусь по лесу, яки кружка пивная, в смысле, весь в пене. Сердчишком своим из последних сил стучу, окрестности сотрясаю. Весело, одним словом. Одного только не понимаю, как только душа в теле держится. Последний раз я , дай бог памяти, бегал так году эдак…..да ж не вспомнить в каком, словом когда со Старухой своей молодился.
Помнится до деревни соседней, где зазноба моя жила километров двадцать было. Так я каждный божий день туды женихаться бегал, а в хороший божий день и не по разу. Так вот любил. Да и сейчас, сидишь, бывает, огурчики с картохой варёной за обе щеки уминаешь, думу свою думаешь. Придёт Старуха, моя сядет рядышком, перегона своего фирменного плеснёт, смотришь на неё и думаешь: «Эх, бабка моя бабка, хоть пили меня пилой циркулярной и кипятком для пущей скорости пиления поливай, нет тебя лучше на всём белом свете и точка».
Каким макаром до дома добежал, родимые вы, мои помню смутно. Память, как УАЗик старый, председательский, то работала, то крендели какие, то потусторонние выкидывала. Своей жизнью, не уму не разуму не подвластной, жила. Опосля уже старуха рассказывала. Сперва мне, с гордостью, какой то, непонятной, а потом уже соседкам, как только случай подвернётся. С апломбом особым рассказывала, как будь я танкист какой геройский, в горящем танке Гитлера с Евой Браун в плен притараканил, или с шашкой наголо монголо-татарское Иго по окрестным болотам гонял в одиночку. Любит она, моя старуха, суть вещей приукрасить. А по рассказам её получалось так.
В деревню я вбегал с матом страшным(то ещё геройство, с ребетёнком то малым на руках). Бледный весь вбегал, с глазами бешенными. Евдотьевну, соседку нашу, напугал до обморока, а в придачу и с ног сбил( вот тута уже поближе будет к героическому). Соседка эта, по зиме быка своего племенного со злости кулаком зашибла. Да и весу в неё пудов десять, не меньше. Так что сами понимаете….
Калитку свою снёс подчистую. Видать не до пустяков было. В хату влетел как реактивный бомбардировщик в зону бомбометания, а как старуху свою увидел на безупречном литературном языке( бывает, говорят такое когда шарики за ролики в мозгах заходят, были видать предки у меня из знатных, вот ведь, а не знал) изложил чего и как со мной приключилось. Мыслёв всяких высоконаучных наплёл, по поводу жизни своей непутёвой, в свете процессов мировой глобализации, и всё такое.
Старуха половину из откровения этих, понятное дело, мимо ушей пропустила, на кой ей ересь эта сдалась, а ребетёнка из рук то моих от греха подальше выхватила.
Размотала, из пелёнок моих самодельных, осмотрела всего, общупала, да мазями целебными из трав своих волшебных натёрла, для профилактики. Да так всё сделала, что да ж не проснулся Родимый. А я, говорит, ещё минут двадцать ей политику партии при развитом Социализме растолковывал, а потом прям на полу и увял как репей в спиртовом растворе.
Закинула меня старуха на палати. Чаю, с мёдом, да заговорами, мне влила в организм. Потому как видит она, чего у человека внутрях делается. А у меня тогда внутрях только усталость была, да страх какой то. Вот она мне своего зелья и залила, чтоб отдыхало тело и не боялось. В нормальном то состоянии я растворов её ентих сторонюсь. По мне так стакан самогону все лекарства заменяет за глаза. Да только тогда спорить то мне особо некогда было. Так что принял мой организм чай этот безропотно, без зазрения, так сказать совести, и проспал, бревном, сутки, пока чай тот наружу не запросился.
И закрутилось всё, задребезжало. Старуха моя за Стёпкой ухаживает(Стёпкой мальца то назвали, в честь отца её, пускай говорит такой же растёт здоровый да покладистый, супротив тебя, заразы). Настойками всякими поит, кореньями смазывает, в бане парит с отварами разнообразными. Пускай растёт Степушка, сил набирается.
Я к участковому пошёл, мол, так и так, ситуёвина приключилась в лесу. Разобраться бы надо, родичей малого поискать, местность проверить на наличие бактерий всякий вредных и излучения заразного.
Участковый как такую новость услышал, весь район на уши поставил, начиная с Васьки хромого, юродивого нашего, заканчивая чинами всякими важными из местного областного центра.
Народу понабежало…тьма. Доктора всякие учёные, специалисты по куче разных дел. Да ж генерал, какой то припёрся, на новой Волге, а для Волг у нас дороги, сами понимаете, не приспособлены, а уж еже ли совсем руку на сердце положить, то нету у нас дорог для транспорта, окромя гужевого и тракторов. Ну и застрял ентот генерал у коровника на самом что ни наесть отхожем, для этих коров месте.
Крику было! Упаси бог в такую пору кроликов спаривать. Они ж существа нежные, не то, что мы человеки. Они б потом нам таких уродов понарожали….могет да ж в фуражках генеральских. К чему это я, спросите…… ну, да так к слову это я…не обращайте внимания на старика.
Вытаскивали этого генерала всей деревней, отмывали потом, отмачивали. Самогоном отпаивали, горемыку. Я ж ему по сотому разу историю свою рассказывал. В деталях да под рыжики со сметаной. Слушал меня генерал, головой кивал, вопросы всякие каверзные пытался задавать, пока язык говорил. Потом за жисть стал рассказывать, мол, как им там, в Армии тяжело да сложно. Ишь! Как на лес бомбы сбрасывать, так это запросто. А как солдатиков накормить, так это проблема мирового масштаба и окромя как ООН, с ней никто разобраться не в силах, в виду запутанности процессуальных процессов.
Не понравился мне этот генерал. Скользкий он, какой то, хитрый весь. Вроде и самогон пьёт, как человек, а все равно как с другой планеты прилетел, на Волге своей.
Ближе к ночи солдатики к нему стали прибегать с докладами всякими. Учёные енти, геологи да астрономы, то ж стали подтягиваться. Грязные все как черти, но довольные, да ж очень. Видать исследовали всё, в пробирки да в колбы пособрали и домой к жёнам собрались, в постельки тёпленькие. Сидят, галдят, как вороны зимой над помойкой. Болтают чего-то по-своему, обсуждают. Вроде, как и не бомба это вовсе, а камень космический с другой планеты. А один самый шустрый, я его Толиком-Наукой прозвал, потому, как фраза у него коронная была, мол, наука – это вам не банальная азбука, из букв которой мы пытаемся составить понятные нам слова, это, мол, процесс познания заведомо непознаваемого. Хорошая фраза, ничего не скажешь, я её да ж записал на бумажке, что б старуху свою интеллектом сприжучить. Так вот Толик-Наука этот, по-другому всем говорил. Что и не мусор с Космосу это вовсе, а вроде как тарелка летающая , и что прилетела она к нам не просто так, а с умыслом каким то тайным. И вроде как откуда то из другого Космосу прилетела, не из нашего, потому, как нету в нашем то таких веществ, из которых она сделана.
Слушал я их часа два, пока пьяный генерал не спохватился, да не попёр меня оттуда. Угрожал да ж в тюрьме сгноить, как шпиона. Вот ведь дурак пьяный. Какая уж тут тайна.
У нас к тарелке этой, вся деревня, намедни, сбегала, мало ль чего по хозяйству может пригодиться. Только ничего там полезного не нашли. Всё сгорело. Я как на следующий день очухался, первый туда причапал. Пошарахался вокруг ямы, поглазел почём зря. Бандуру эту маленькую нашёл, да к рукам прибрал, старухе в подарок. Пускай в ней капусту квасит, потому, как куда её ещё приспособить более, не придумал. Она, видишь ли, надвое расколотая оказалась. Видать зверушка сама оттудова выбралась, без моей помощи, и в лес с перепугу сиганула. Потоптался там с часок, поохал, да и обратно к Стёпке. Соскучился.
Словом посидели они ещё часа два, погорланили. Докторша ихняя, к Стёпке моему сходила, посмотрела. Всё говорит у него хорошо, да ж синяков нет. Вы, говорит в город его свозите, на обследование мало ли….Ну старуха моя послушала докторшу эту, покивала, а когда та ушла и говорит, мол, все они докторши эти с виду умные, а в дитях малых, понимают меньше чем хрюндель наш, Борька. Я ж, говорит, его сама всего просмотрела, да прощупала. Вон на темечке шишка небольшая, так я её сон-травой смазала. Дня через два рассосётся. Ручка вон правая плохо сгибается, так это с перепугу. В бане его шалфеем пропарим, лучше, чем у здорового будет. Так что не куда его не повезём, только напугаем почём зря, да растрясем. Вот такая она моя старуха-кудесница.
Она у меня всех детишек в радиусе сотни километров курирует. Это вам не шутки. И чего- то не припомню, что б хоть один на здоровье жаловался. Она у меня образований медицинских не получала. Она своё образование от бабки переняла, а та от своей. Так что учила нас вся Русь-матушка, со времён пращуров наших, Вятичей. Вот тут и посмотреть ещё надо, кто кого образованней.
Посидели мы со старухой, чайку попили. На жизнь свою пенсионерскую друг другу пожаловались. Да и на боковую, утро вечера мудренее, как говорится.
По утру не свет не заря слышу, в дверь кто-то тарабанит. Ну, думаю Ваське-хромому ни дать не взять самогону со с ранья захотелось, поганцу. Встал я. Фуфайку дедову накинул. Ноги в валенки вставил, и пару слов ласковых заготовил, что б не повадно было по утрам за самогоном шастать. Открываю дверь и рот, что б высказать, так сказать, политическую ситуацию на данный момент, и на те…участковый стоит. Запыхался весь, запылился. Ну, я варежку то свою, на время прикрыл. Чего, говорю, Лаврентич случилось, коль ты граждан мирных с утра о кодексе думать заставляешь. А он мне в лицо с хитринкой так посмотрел, и говорит: «Видишь ли, Дед, что за напасть такая, не могут родичей найдёныша твоего в городе найти, да и вообще нигде не могут найти. Не понимаю, как такое может быть, но факт есть факт. Так что собирайся, поедем в район, диспозицию выяснять чего, как и почём».
А куда деваться, раз такое дело. Пиджачишку напялил, брюки сатиновые, рубашку цветастую из сундука достал. К начальникам, видать, как никак потащат, и всё такое. Бабкины напутствия выслушал, как вести себя надо, как языком не чесать без надобности. Как будь, я сам не знаю, как дети родятся, и как словами без надобности, не мусорить
Сели в Буханку милицейскую и отчалили. Едем, балагурим, о том, о сём, время убиваем. Как же так, говорю, Лаврентич получилось, что малой наш никому не нужен оказался, да не в жисть не поверю, что такое на свете бывает. Посмотрел на меня Лаврентич. Вздохнул тяжко. А вот так, говорит, Дед. Понакидали местные начальнички запросов, подождали чуток для порядка. Никто вроде не искается, порогов ихних не обивает. Ну и бог на него, на найдёныша твоего. У них, как на Руси повелось, проблем окромя этой, выше крыши. Выборы на носу, да перевыборы всякие. За места надо свои держаться, а не о ребятенках пропащих думать. А один начальник, не скажу кто, и вовсе как на духу мне ответил. Вот смотрю, говорит, я на тебя, Лаврентич, и думаю, вроде как умный человек, а глупостями какими то меня теребишь. Не отозвались родителя, не обыскались, значит, и не нужен он им, стал. А был ли вообще нужен тот ещё вопрос. Знаешь сколько в роддомах, наших по Россее матушке младенцев оставляют, не счесть, и тут у тебя, похоже, та же самая загогулина. Никто, Лаврентич, по такому случаю зад свой от кресла, выше нужного, отрывать не будет, да и зачем. Определим его в заведение государственное, пускай там и растёт. Али ты его себе взять хочешь. И улыбается так ехидно при этом, гад. Вот так Дед всё и получилось.
Я а ж опешил. Степку моего, да в детдом. Да не в жисть. Костьми своим артиритными лягу, но не отдам. Не дала нам природа матушка в бытность детей, грехов видать много было. Зато теперь одумалась вроде как. Посмотрела на нас, стариком, сжалилась, и Стёпку нам на старость лет послала. А ты говоришь в детдом. Да я за Стёпку, куда хошь пойду, хоть к чертям в котёл залезу, только бы всё у мальца хорошо было.
Посмотрел на меня Лаврентич. Странно как- то посмотрел, словно первый раз в жизни увидел. Так ты чё, говорит, Дед, усыновлять его собрался, что ль на старости то лет. Так из тебя ж песок сыплется, а не дай бог помрёшь, и куда его Стёпку то твоего, в тот же Дом малютки и определят. Только опосля этого, ему ещё хуже будет, после домашней то заботы. А я, говорю, Лаврентич, помирать не собираюсь. Скока мне щас? Правильно! Восьмой десяток. А ты Родню мою вспомни, навскид. Хоть один меньше века жил? Ан нет! Все долгожители были. А Бой Пахомыч тот, так совсем на второй сотне за зайцем бегал, почище собак его гончих. А ты говоришь умирать. Да во мне ни одна болезнь не держится дольше недели, потому как Старуха моя – кудесница болезни эти все в лицо знает и по лицу ихнему стучит, отварами своими да кореньями целебными. Да и сама она, у меня, молодым фору даст, закачаешься. Помнишь, как у дяди Вени тесть то до белой горячки допился. Сколько ему лет сорок тогда было? Так она этого мордоворота так оприходовала, чтоб молодушку свою не бил и самогонку не жрал, что он дня два задницу свою с палатей поднять не мог. А задница у него, Лаврентич, две твоих будет, хотя и ты у нас не чахоточным уродился. Так что, Лаврентич, поднимем пацана на ноги, да ж не сумневайся. Ты только с документами подмогни, да слово, кому надо замолви. За мной, сам знаешь, не заржавеет. Медку подкину, грибочков там, ягодков всяких, свининки. Помогай короче.
Замолчал я. Сижу, смотрю на него, а слёзы сами собой из глаз брызжут. Да ж стыдно стало. Фронтовик как никак. Только на фронте то, всё по справедливости. А здесь …
Эх, довели, буржуи страну, до цугундера, никому верить нельзя, и надеяться не на чего.
Сижу в окно пялюсь, да не вижу там ничего. В глазах туман, какой то. В голове мысли всякие роятся. Забрать Стёпку да сбежать со старухой в лес, подальше от нехристей этих поганых. Прокормимся как ни будь, чай не без рук .
Вот так вот и ехал всю дорогу, словно пень трухлявый, сам себя не чуя, да не разумея.
Сходили мы к начальнику этому, большому. Поговорили, как воду в ступе потолкли.
Часа два сидели, разговаривали, да всё больше о местах грибных да ягодных, об охоте, да о рыбалке. Напросился начальничек этот в гости ко мне, что б я его по местам этим провёл да показал всё по уму. А мне чего не жалко, приезжай ходи, только со Стёпкой, мол, мне подмогни, коль не в тягость. Тебе, я вижу это раз плюнуть, а мне вроде как на тебя надёжа последняя осталась. Попросил, да особо надежду то не тешил. Много у него просителей таких у дверей топчется, да голосит на всю околицу.
Приехали обратно. Так и так, говорю, Старуха, отберут у нас с тобой Стёпку, как пить дать отберут. Запричитала та, загундосила. Да и сам я признаться вместе с ней. Только дело то, по-другому обернулось.
Дожди у нас в округе зарядили. Всю землицу развезло километр на сто двадцать вокруг. Не пройти, не проехать. Так видать инспекторы эти, которые Стёпку должны были забирать, отложили поездку то свою, до лучших времён, до Зимы видать. А как только снег выпал начальничек этот на охоту пожаловал, с замами своими. Ну, я им охоту и устроил по полной программе, с собаками да с самогоном. По лучшим своим местам протащил, в какие сам, бывало, не ходил, для случая берёг. Вот он, видать, случай то и подвернулся.
Отохотились они у меня как графья какие. Только что водку я им в рюмках хрустальных в лесу не подносил. Дичи набили и азарту понабрались, на всю оставшуюся жизнь. А после охоты ко мне. Стол как принято. Соленья, варенья всякие. Чин чинарём. Порося как раз намедни забили. Мяса накоптили, да напарили. Так что в грязь лицом не ударил. Наоборот да же. Ну а как по другому-то. Мы со старухой такие. В чём, бывает, себе отказываем, всё гостям на стол выставим. После этого, порой картохой в мундире питаемся. Только уж заведено так на Руси. Да и мы так воспитаны.
Наелись гости мои, напились. Отутовели. Глазами осоловелыми, от воздуха свежего, да от еды деревенской сидят, зыркают. Языки, понятное дело, развязались. И, давай, они чесать, про страну нашу, да про выборы. Авторитетно так чесать, словно они хозяева страны то этой, а мы крепостные у них, да челядь подневольная. Ну и, понятное дело, язык мой враг мой. Как попёр я, на начальничков этих. Все свои обиды им высказал как на духу. Особо про Стёпку моего. Растёт пацан, к дому, родичам привыкает, а вы его в детдом определяете, на казённые то харчи, да на ласку государственную. Заохали начальнички. Пальчиками-сосисками своими замахали, как, чего, да почему. А чего, говорю, начальнички мои, вот вам политика ваша как на подносе, режьте да в рот засовывайте. Только не по нутру она мне такая, коли пацана малого, защитить не может.
Угомонились начальнички глубокой ночью. А по утру пожитки свои собрали. Со мной, да со Старухой моей распрощались душевно да ж. Прыгнули в свои машины заморские, и айда, по новой народу помогать. Проводил я их до околицы. Удачи пожелал, да денег побольше. Как никак люди всё-таки, хоть и на должностях высоких. А сам к Стёпке, играться, да нянчиться. Растёт малой, внимания, как никак, требует.
Живём дальше потихоньку. Инспекторов этих окаянных ждём. Маемся душой за Стёпку то.
Неделя проходит другая, а на третью неделю начальник мой нежданно, да негаданно приезжает. Вот, говорит, тебе дед все документы на пацана твоего, бери, читай. А чего мне их читать то говорю, и так всё ясно, забирают моего Стёпку на государственные харчи, к воспитателям да нянькам государственным. Оставляют нас со Старухой век свой доживать, без смеха детского, да в одиночестве горестном. А начальничек то смотрит на меня, да улыбается с прищуром. Нет, говорит, Дед, это тебе со Старухой документы на усыновление, подписанные аж губернатором самим. Прочистил, говорит, ты мне Дед в тот вечер мозги то, ох как прочистил. Места я себе не находил. Издёргался весь. И порешил, за всё хорошее помогу тебе, в проблеме твоей. И грустно так добавил. Хоть кому-то, говорит, помогу.
Смотрю я на начальничка этого, и понять то ничего не могу. Как так. Это что Стёпка то мой, наследником нашим, стал? Нее… не может такого быть, потому, как быть не может. Стою, глазами как налим на пьяного рыбака, смотрю. Шестерёнками мозговыми со скрежетом вращаю. Воздух, сквозь все отверстия телесные туда сюда гоняю, от напряжения. Старуха моя выбежала. На скрежет видать. Бумажёнки эти, у меня из рук выхватила. Читает. Охает. Начальничку этому в ноги кланяется, руки лобызает. Совсем гордость потеряла. А я стою как пьяный. Языком во рту дёсны тру, сказать чего-то пытаюсь. Только не получается ничего. Подошёл ко мне начальничек этот, обнял меня крепко. На, таких, говорит, Дед как ты, земля наша и держится. Как будь я сам не знаю. Расти, говорит, Дед пацана. Потому как знаю, что лучше тебя этого никто сделать не сможет. А обо мне чего плохого не думай. Всё нам на небесах опосля припомнят и плохое и хорошее. Так что, кто прав, а кто виноват, не нам с тобой решать. Постояли, пообнимались чуток. Прыгнул он в машину свою, и уехал, только снег под колесами проскрипел. А я всё стоял и вслед ему смотрел, пока старуха в дом не заволокла.
Вот так и получилось всё по сказочному, да непонятно. Видать бог на небе и тогда меня в беде не бросил, подсобил Деду, в лихой час.
И стали мы со Стёпкой, да со Старухой своей, жить дальше. Да так жить стали, что любой падишах бы счастью нашему позавидовал, потому, как ни за какие его падишаховы деньги такой радости жизненной не купишь.
Растёт Стёпка не по дням, а по часам. Вроде только, только ходить начал, и на тебе, уже за грибами со мной ходит, за ягодами, на ружьишко уже засматривается. Чего, говорит, Дед, за железяка такая? А я, говорю, рано тебе ещё эту железяку в руки брать. Подрастёшь, уму разуму наберёшься, тогда и пора твоя охотничья придёт. А чего, говорит, Дед, значит, охотится, и смотрит на меня глазками умненькими. Рот раскроет, мол, давай говори Дед, не томи. А это, говорю, Стёпка, когда ты в лес ходишь и живность всякую, себе на пропитание добываешь, что б родичи твои, к примеру мы с бабкой, с голодухи ноги не протянули, вот так. А зачем, говорит, Дед в лес то ходить, когда и так всё есть. Молоко корова дает, картошку садим, рожь с пшеницей сеем, пчёлы мёд приносят, грибы с ягодами собираем. Зачем нам, говорит, зверушек то мучать. Эх, говорю, Стёпка, куда уж в наши то с бабкой годы, понасадишь, да понасеешь. Так с гулькин нос, что б только порося кормить да курей. А в лес сходишь, то зайчика принесёшь, то глухаря, опять же, неделю сидим, мясо кушаем. Видишь, как всё получается.А давай говорит, Дед я тебе по хозяйству помогать буду, только чтоб ты зверушек больше не стрелял. Жалко, говорит, мне их.
И чего тут на это скажешь. Обнимешь его, по голове вихрастой потреплешь. Добрый ты у меня Стёпка, как жить то в этом мире злом будешь, с добротой то своей. А он мне на это, мол, проживём Дед, как ни будь, чай не у мачехи родились. Паршивец такой. Не по годам умный растёт, прям сердце радуется.
Сидит, бывало, на Солнышке, из проволочек игрушки всякие себе скручивает, да так хорошо у него получается, диву даёшься. И игрушки все чудные, какие то выходят, словно из стран заморских. Вроде проволочки как проволочки, а присмотришься повнимательней внутри проволочек этих вроде как картинки мелькают. То животные, всякие, нездешние, то деревья. А то и вовсе самолёты, да машины непонятные, друг за другом гоняются. А иногда да ж звуки, какие то слышно, мелодии. Словно там внутри кто-то на скрипке играет, и красиво так играет, просто заслушаешься. Самородок, да и только, Стёпка то мой.
А по лету вызвался нам в хате печку переделать. Хоть и были у меня сомнения, как никак от горшка два вершка, а печка супротив проволочек дело серьёзное, да разве могу я кровинушке свое отказать, тем паче всё одно она на ладан дышит. Пускай, думаю, ковыряется, учится. Печникам хорошим, завсегда работа найдётся, еже ли чего.
И надо ж, за три дня Стёпка мой такую печку завернул, каких я отродясь не видывал.
С виду вроде печка, как печка, да ж с потдтопком и трубой, только в неё воду заливаешь сверху, вроде как вместо дров. А на палатях регулятор, сколь надо градусов столь и поставишь. Загляденье, да и только. Молодец парень, замаскировал, чтоб людских пересудов не было. Ни к чему это нам, лишнее то внимание. Мопедку мою старую отремонтировал. Так та вообще от Солнца заправляется.
Откуда чего у парня берётся непонятно. Понятно только, что берётся правильно и по делу. В хозяйстве нашем тишь, да благодать настала. Всё кипит, всё растворяется. Само собой работает, и есть не просит. Как в сказке. А ко всему Стёпка мой, умелые руки свои приложил, с сердцем вкупе. Не может он без дела сидеть. Всё ему надо чего-то сделать, да построить.
А чего я? Я только за. Сперва, правда, Стёпке нотацию прочитал. Негоже, говорю, эти чудеса твои, напоказ выставлять. Люди у нас разные, не дай бог, завидовать начнут, зло затаят. Пущай думают, что всё у нас как у всех. Мы то с Бабкой знаем, какой ты у нас умелец, и хватит, а то будут ходить, клянчить, и нам, мол, сделай. Замаешься потом всей деревне угождать. Живи потихоньку, да Миру радуйся. Внутрь него заглядывай, да в самого себя, а там сердце само подскажет, как жить надо.
Вот так и живём тихо да спокойно, никому не мешаем.
Ученые, енти, по прошлому году опять приезжали. По лесу шастали. Видать не всю заразу после взрыва в банки пособирали. Да там и смотреть, то особо не чего было, всё травой да кустами заросло, только яма и осталась как память.
Толик-Наука то ж с ними приезжал. Я его сразу узнал по волосьям взлохмаченным, да по бородёнке редкой. Здарово, говорю, Толик. Как там наука то? Вроде как пошутил, по умному. А тот: «Здорова, Дед, коль не шутишь». Да помаленьку, говорит, продвигаем, пока силы есть. Заходи, говорю Толик, вечерком, посидим, поговорим. Груздей моих отборных отведаешь, самогону хлебнёшь. Истосковался поди по природе то, да по собеседнику простому. Хороший ты человек, говорю, такого грех в гости не позвать. Приду, говорит, Дед, посидим, воздухом подышим. Твоя, правда, истосковался. Обособливо по собеседникам таким, да разговорам размеренным да не спешным. Вечерком жди.
Пришёл я домой, Стёпку предупредил, что человек к нам учёный в гости придёт, поговорим. Обрадовался Стёпка. Забегал. Игрушки свои собрал, что б похвастаться. Рубашку да ж чистую одел. Не часто у нас такие гости то бывают. А Стёпка науку то всякую любит. Книжек умных напокупал, журналов. Читает, чертёжики всякие чертит. В школе пятёрки одни. Тянется к знанию то, а знание это само к нему в гости сегодня пожалует. Будет праздник у пацана.
Сидим на крылечке, ждём. Идёт гость, издалека видать. Волосы во все стороны седые торчат, сумка на плече большая, дай бог с подарками. Накрыли столик в беседке, разложились. Сидим разговариваем. Толик то всё больше про дела свои рассказывает, сразу видно любит работу то свою. Интересно рассказывает, Стёпка аж в рот ему смотрит, с мысли сбить боится.
Оказывается в лесу у нас, ракета космическая упала. Чёрте знает откудова. Одно только известно, что издалека. Все газеты об этом дня два писали, пока певичка, какая то, известная замуж выйти не решила, внимание общественности на себя не отвлекла. А почему издалёка прилетел, так это Толик Наука сам доказал, потому как нету поблизости, в Космосе нашем, веществ таких, которые после взрыва остались. Он да же приборчик, какой то спаял, что б эти вещества за версту учуять. А когда наши то, на другие планеты стали летать, приборчик этот с космонавтами стали посылать для опытов.
Вещество это для народного хозяйству, как Толик говорит, штука незаменимая. Энергии в нём много. Больше да ж чем в уране или в плутонии каких то. Только не вредный он для здоровья, как плутонии енти, а полезный, как Солнышко весеннее, опосля зимы. Силу организму даёт и здоровье.
А космонавты наши, на других планетах, каждный раз это вещество вынюхивали. Да только неудачно всё. А потом, когда стали вообще за тридяветь земель летать, в другой Космос, да в экспедиции, стало им это вещество попадаться. Да только помаленьку и в ямах таких же, как у нас лесу. А Толик и говорит начальству то своему, мол, думал я над такой закономерностью странной, и понял. Видать на планетах этих, такие же тарелки приземлялись. И все, вроде как, непонятным образом в аварию попали. Непрочные говорю, Толик тарелки видать были, раз по человечески приземлиться не могут. Нет, Толик, говорит. Они, чертовки, попрочнее будут, чем все наши сплавы хвалёные космические. Тут другое что- то, получается. Вроде как специально они себя гробили, а зачем непонятно. Бьюсь, говорит над этим. Всеми своими мозгами бьюсь, да ничего в голову не приходит.
А ещё, говорит, на планетах этих, жизнь своя была, да ж цивилизация типа нашей. Только погибло всё, почему-то. А самое интересное что погибло, аккурат, годков через десять, по нашему времени, конечно. После приземления хреновин этих. Вот и получается, что вроде смерть они несут всему живому, а как не понятно.
Всю я эту яму в лесу переползал вдоль и поперёк и ничего там опасного не нашёл, окромя крапивы. А может, ошибся ты Толян, говорю. Может дело случая всё. Может, они сами себя угробили, втихаря. Ты вон у нас посмотри, что творится вокруг. Воруют все, убивают друг друга. Им бы бомбу побольше, да побыстрее, то ж себя б угробили за милую душу. Как пить дать. Это у нас здесь, в глуши, люди, как-то на вещи проще смотрят. Добрее, как-то всё, душевнее. Друг на друга зла стараемся не держать, но и в
обиду друг друга не дадим. Делить нам нечего, потому как всем миром одинаково живём.
Так что, видать, не просто так тарелка то у нас упала. Бог то видит всё, да помогает по мере возможности. А свались она, у вас, городских, неизвестно ещё как бы дело обернулось. Смотрит на меня Толик Наука, улыбается. Как просто, говорит, Дед, всё у тебя получается, хотя может и прав ты. Тебе с высоты лет твоих, порой виднее бывает, чем нам, в склоках своих погрязших, да учёностью своей бахвалящихся. Только не все, Дед, на вещи просто смотрят, поэтому и живём мы, видать, так как сейчас, а не так как по совести прописано.
Так то оно так, говорю, Толик, а как молодым то в таком мире жить? Они ж только-только на свет божий глянули, глазами своими чистыми да наивными Мир наш увидели. А смотреть то там не на что. Как им то, хорошими людьми вырасти? Вон на Стёпку моего посмотри. Умный пацан, начитанный. К знанию тянется. А отправь его в город, затопчут, заплюют, потому как на всех не похож, и людей сторониться. А чего ему люди то эти хорошего сделали. Мамка с папкой бросили. Государство плюнуло да растёрло. Одни мы у него, да игрушки, которые сам же себе и сделал. Смотри вон, говорю, разве ж учёный ваш, какой ни будь, чудеса такие сможет придумать. Покажи, говорю, Стёпка вещицы то свои дяде Толе, похвастайся. Ему можно, он человек хороший.
Подсел Стёпка к Толику-Науке. Игрушки свои разложил. Объясняет чего-то, улыбается во весь рот. Повертел Толик Наука игрушки его в руках. Задумался, репу зачесал. Приборчик, какой то достал, из сумки. По проволочкам Стёпкиным поводил.
Сидит. Глаза выпучил. Руками замахал. Не может, говорит, такого быть. Энергии, говорит, в игрушках этих, как у атомной электростанции, а то и больше. То ли прибор барахлит, то ли я с ума сбрендил. Всё, говорю, Толян, с прибором твоим нормально. Это всё чудеса Стёпкины. Они твоим приборам не подвластны, потому как Богом ему даны и от Сердца идут. А какой прибор дары Господни измерит? Да никакой, окромя Любви людской. У Стёпки таких вещиц навалом. Он у меня без дела не сидит. Знаёт он, Родимый, что любим мы его, и не чурается дара своего при нас проявлять.
Вижу, не верит, собеседник то мой. Да и понятно дело с непривычки то. Пойдём, говорю, Толик, печку свою покажу. До таких печек, вам учёным, не в жисть не додуматься, а Стёпка мой придумал.
Прошли в хату. Показал я ему всё. С гордостью показал. Исползал Толик-Наука всю печку вдоль и поперёк, да ж внутри поёрзал. Стоит, в блокнотик чегой то строчит. Про синтез, какой то холодный, да ядерный лопочет. Того и гляди, в судорогах забьётся.
Знай наших, говорю, Толян. Только особо то не болтай, задёргают пацана, всю душу вынут.
Сели опять в беседке. По стакашке самогону хряпнули. Смотрим, друг на друга, молчим. А о чём говорить то, всё вроде как переговорили, всё перемусолили. Да и он в себя вроде как ушёл. Задумался. Не грусти, говорю, Толик, будет и на вашей Колокольне праздник с блинами да с девками. Обожди только чуток. Улыбнулся он мне. Спасибо, говорит, Дед, на добром слове. Верю я то ж, в Светлое то будущее, как бы его испоганить не пытались. Вот смотрю на Стёпку, твоего и верю. Ещё по стакану хряпнули, за Стёпку моего, что б всё у него хорошо было, да по уму. Ну, думаю, подарить бы надо чего ни будь, Толику то Науке, что б помнил Деда. Поломал голову, да придумал. У меня в сарае бандура бесхозная валялась, та самая, которую я у тарелки то, скоммунизмил. А чё…вещь красивая, практичная. Хошь капусту в ней квась, хошь грибы соли, а хошь просто для красоты поставь, как поделку какую заморскую. Приволок я её из сарая. От пыли обтёр, пятнадцать лет как никак валялась. Держи, говорю, Толян. Прими, в качестве презенту, в честь дружбы нашей. Чтоб глядел на неё, да вспоминал Деда старого, и болтливого. Добрым словом опять же, вспоминал.
Взял он эту бандуру, бережно так взял с любовью, спасибо говорит Дед, ценную вещь мне отдаешь, вроде как первая колыбель это будет, Стёпки то твоего. Какая, говорю, Толян, это колыбель то Стёпкина к лешему. У Стёпки колыбелью первой землица была сырая, на ней я его и отыскал, пропащего. Видать хватит тебе, говорю, самогону то уже. Ишь, моду какую взяли, небылицы всякие старикам по пьяни рассказывать, да не дурнее паровоза сами будем.
Засмеялся Толик-Наука. Нет, говорит, самогону в самый раз, он у тебя как Живая вода, все каналы прочищает и голову просветляет как Будда. Вот и сейчас, с тарелкой то этой, всё у меня на свои места встало. Всё в голове прояснилось, по полочкам улеглось.
Упокоил короче меня. На кой ляд ему Дедам старым, да пацанам сопливым мозги пудрить, в деревне какой то за тридевять земель, да за стаканом самогона. Не такой он человек Толик Наука, это сразу видно. Колыбель так колыбель, хрен с тобой.
Ну, вишь, говорю, как всё замечательно получилось. Я с тобой за жисть поговорил, пацан на учёного человека посмотрел, а ты додумался там до чего-то своего заумного. Так у нас, на свежем то воздухе, завсегда так, и тело свежеет и мысли свежие в башке закуролесят, наружу запросятся. Ты, говорю, почаще сюда приезжай, вообще самым умным по науке будешь. Смеётся Толик, руками машет, твоими, говорит устами, Дед, да мёд пить. Ты главное Стёпку своего береги, такого пацана днём с огнём по свету не сыщешь. Один он такой на белом свете, говорит, ты уж поверь. А еже ли другие где и были, то нету там уже их. Вот ведь, думаю, учёный, опять сказки мне рассказывает, про богатырей былинных. Талант, говорит, у Стёпки твоего. Талант невиданный, да чудесный. Главное, что б люди плохие таланты его, на нужды свои дьявольские, не разбазаривали. Как, говорит, в других местах получилось. Да уж, думаю, совсем развезло мужика, ерунду, какую то забармашил. Всё, говорю, Толян, по правильному будет, не беспокойся. Никому я Стёпку своего не отдам. Тихо мы, Толян, живём, скромно. Да и на кой ляд мы кому то сдались двадцать раз, в глуши то этой. Усмехнулся Толик-Наука. Мало ли, говорит, Дед, всякое бывает. Я, говорит, подмогу, чем смогу, ради Случая то такого, уникального. Грохнули ещё по чуть чуть, на посошок, да и почапал Толик Наука восвоясие своё, лабораторное. Попрощались мы с ним как старые друзья. Поцеловались на прощанье. Я да ж слезу пустил. Редко хорошего то человека на свете встретишь, да ещё в такой глуши как у нас. Стёпка ему руку пожал, поблагодарил за всё…Так и проводили .
Частенько он сейчас к нам приезжает. Хорошо ему у нас, спокойно. То в бане его пропарю, с мятой, то старуха его настойками целебными всякими накачает, для здоровья молодецкого. А со Стёпкой он как с коллегой своим общается. Запрутся, бывает, в сарае, мастерят там чего-то, всё больше по хозяйству нужное. Радуется пацан, да и я вместе ним.
Вот так и живём, поживаем. Растёт Стёпка. Толик-Наука ему книжек всяких умный возит. Опекает как Родного. Учит уму разуму своему научному. Мы со Старухой по хозяйству хлопочем. Бога молим, что бы всё хорошо было. И всё вроде по совести и складывается. Как в сказках, старых, да добрых. Дай бог, как говорится.
***
Ну вот, рассказал. Вроде и без вранья. Сколь чего, и как на духу. Да ж легко, как-то на душе стало, спокойно. А то помрёшь, не дай бог, и не узнает никто истории этой. А история, я скажу вам, необыкновенная. Я б в такую не в жисть не поверил. Таких историй, сердцем чую, на свете раз два и обчёлся, еже ли вообще есть ещё такие. И свезло мне, братцы, несказанно, да ж вдвойне свезло. Вроде как с историей этой, я мир другой, большой и добрый одним глазом подсмотрел. А мир этот, мне внучка - Кровинушку мою, в отместку подарил. Жизнь мою смыслом и радостью наполнил.
Вот так вот всё обернулось. Дело случая, оно конечно дело случая. Только вот случай этот, взял, да вроде как жизнь мою, с ушей на ноги поставил. А коль уже совсем нюни распустить, то и главное дело моей жизни, мне неразумному растолковал. Ишь, прям как старуха моя заговорил. Ну, да и бог с ним. Раз то в жизни можно. Главное, что после этого и помереть не жалко. Хотя рано ещё, коль дело такое, нежданно-негаданно, закрутилось. Внучка то, того… женить бы ещё надо.
|
|