Роман Скобелев гонял на мотоцикле с друзьями, ездил навещать бабушку в деревню, заколачивал бабки неизвестно где и непонятно как, и любил Юльку. Правда, он никогда не упускал случая поволочиться за новой юбкой или вспомнить старую подружку, но это было не всерьез, понарошку – просто его живая натура не могла усидеть на одном месте, и он был подобен попугайчику, который выражает своё страстное желание чего-либо тем, что безостановочно снует в клетке по жёрдочке взад-вперед, взад-вперед, умильно и требовательно заглядывая в лицо и время от времени восклицая и ругаясь.
Юлька училась в трикотажном техникуме, снимала комнатёнку поблизости, носила вещи простые, но модные, большей частью с оптовки, но иногда сшитые самостоятельно и достаточно профессионально, изредка писала в Тверь матери, молчаливой, усталой и ко всему равнодушной, но регулярно переводящей деньги на прожитье – и на том спасибо.
Юлька тоже любила Романа и называла его «Ромашкой». У неё был звонкий, раскатистый смех, словно, медленно разгоняясь, вдруг начинала работать швейная машинка – тра-та-та… Если соседи слышали «тра-та-та», это означало, что Ромка развлекает её небылицами, либо они просто балуются или занимаются любовью. Любовь занимала в их жизни главенствующее место, они умели заниматься любовью всегда, когда были вместе, и везде, где бы ни оказались – может, поэтому никогда не надоедали друг другу.
- Ромашка, ну, хватит при людях, ну кончай! – отмахивалась Юлька от его поцелуев на аллее парка.
- Кончать? Уже? – удивлялся Ромка. – Ну, если ты просишь… - И, обхватив её за плечи, начинался тереться об её зад. – Потерпи ещё чуток, и щас кончу. Вот щас… - бормотал он. – А, может, в ручку возьмёшь?
И Юлька, охнув, тянула его в кусты, и оттуда раздавалось «тра-та-та»…
- Ну, когда женишься-то? – неодобрительно спрашивала его бабка, сурово поджав губы.
- А чего там! – отмахивался Роман. – Нам и так по кайфу.
Если в деревне заходил разговор о Ромке Скобелеве, то сельчане задумчиво говорили: «А-а, Ромка Кобелев». А когда слышали «Юля Бурцева», то кивали: «Ну да, Дурцева, Дурцева».
Ромка привозил Юльку то за ягодами, то за грибами, только вот проку от этого было маловато. Они кормили черникой друг друга и приходили домой, вымаранные с ног до головы, словно тело было покрыто синяками. А два с половиной гриба в корзинке говорили не о том, что грибов нет, а что они опять занимались не грибами, а друг другом.
Ромка был большой по всем существующим параметрам, но при этом подвижный и нетерпеливый. Крупное тело, мощные руки, большая голова, широкий, мягкий, улыбчивый рот, только шевелюрой природа обделила, и волосы Роман тщательно сбривал. Юлька, напротив, была невысокая, не полная и не худая, неспешная, с мелкими птичьими чертами лица, бровями-ниточками, но с вполне достойными женственными формами. Ромка любил взять её губы в свои полностью, словно проглотить, и долго обсасывать и пережевывать, нежно и вкусно, как любимое блюдо. А Юлька любила щекотать его в паху, наблюдая его прилюдные мучения, а потом, наедине, с наслаждением целовать самое средоточие, восполняя нанесенный моральный ущерб.
Однажды в кинотеатре Юлька, ощупывая его брюки, обнаружила совсем не тот вожделенный предмет, а нечто чуждое, отличное от человеческой плоти. Разомлевший Ромка позволил ей поиграть опасной игрушкой, и даже пообещал подарить такую же – в обмен на ласку. И сдержал обещание – скоро Юлька умела её заряжать и перезаряжать, и даже попробовала пострелять – на болоте, в клюквеннике. Опосля пробы они это дело обмыли выпивкой и любовью на опушке, на краю поля с морковкой, прислонившись к толстой гладкой березе. Юлька оказалась достаточно разумной, чтобы хранить подарок в глубочайшей тайне, и даже сама брала его в руки крайне редко, только чтобы полюбоваться, подержать в руке, потешиться своим грозным видом в зеркале.
По вечерам в деревне местная молодежь тусовалась около магазина, где всю ночь горел свежепоставленный фонарь, и была зацементирована площадка для фургона. Плюгавый, но числящийся бывалым, молодящийся толстячок Стась Придурошный пригонял на джипе, будя всю округу, врубал на всю мощь диск с хитами «Русского радио» и, изображая из себя крутого диджея, орал время от времени: «Давай, давай, давай!», тряся круглым намечающимся брюшком.
Они танцевали, кто как мог, пили пиво, дымили без перерыва, и ребята тискали на бревнах своих подружек, засоряя бутылками, хрустящими упаковками и резиновыми изделиями окружающее пространство. Ромка травил анекдоты, и Юлька хохотала громче всех, а в домах не спали и обзывали всех девиц у магазина «шлюхами», а парней «подонками» и «тунеядцами».
Однажды на тусовку забрела совершенно случайно новая дачница из Москвы, и Ромка тут же, не давая никому опомниться, полез её клеить. А потом они целовались за углом магазина, около горы коробок, забив самое классное местечко. Разъяренная Юлька сначала затопала ногами и обозвала его кобелем, потом пустила слезу и убежала в отместку танцевать со Стасем. Разомлевший Стась перестал орать «Давай, давай…», и облапил её, пытаясь поначалу изображать кавалера. Юлька с трудом терпела его мяклое пузо и масленые поросячьи глазки. Потом Стась, не церемонясь, сказал ей: - Ну, что, цыпочка, наставим рога жердяю, пошли в машину…
И вот тут-то то ли сердце у Ромки не выдержало, то ли дачница дала от ворот поворот, но он вернулся с небес на землю и в свою поредевшую компанию, и увидел, как Юлька любезничает со Стасем около открытой дверцы. Юлька ещё не успела обдумать, принимать ли ей предложение Стася и как именно с ним расправиться, или просто плюнуть на все, как Роман молча подошёл, отодвинул Стася, резко взял Юльку за руку и повел домой. Стась не рискнул связываться с Жердяем, но со злости орал у магазина до самого утра, заводя компанию, разгоняя бродячих собак и доводя ближайших жителей до сердечных приступов.
Эта небольшая размолвка положила начало взаимной неприязни между Стасем и Ромкой и необъявленной, вялотекущей войне. Роман был оскорблен до глубины души, и злопамятно припас эту картину в потайном кармашке сердца.
Они не разговаривали почти до вечера, ну а потом не выдержали постного выпендрежа. И скоро опять слышалась дробь Юлькиного смеха, зазвучала музыка – любимая Юлькина Мадонна, и Роман визгливо покрикивал: «Давай, давай, давай!», передразнивая Стася. И прямо в саду брал Юльку на руки, сажал на плечи, как ребенка, и бегал по двору, похлопывая её по голым ляжкам, а потом ронял ухохатывающуюся Юльку на траву и целовался с ней до одурения. А бабушка закатывала глаза и приговаривала: -Бесстыдники, что творите! Без венца, без венца…
И слушала ночью, как её бессонница скрипит кроватью, шепчет и вскрикивает, и хохочет, и вздыхает тяжко чужими молодыми голосами…
А ещё через день Роман укатил с ребятами на мотоцикле злой, взъерошенный и решительный, а вернулся к вечеру умиротворенный, но избитый. Левый глаз заплыл синевой, внизу и тоже слева не хватало двух зубов, летняя джинсовая куртка в крови, джинсы порваны, ноги разодраны и в синяках. Бабушка, заохав, срочно принялась греть воду в баке. А в душе Юлька осторожненько стащила с Романа грязную одежду, перецеловала все синяки и ссадины, и с неистовой нежностью начала отмывать пыль, пот и кровь. На душе у неё почему-то было муторно и серо. Ходили неприкрытыми, с одними фиговыми листочками, нехорошие предчувствия. Вначале Ромка ежился и болезненно ойкал, потом размяк, разнежился, и его любовь встала зримо и мощно. Юльке пришлось приспосабливаться к ней мягко и тактично, чтобы не бередить ушибы и не вымазаться зеленкой.
Такого медленного и грациозного вальса-бостона ещё не танцевали ни на одном балу…
Несмотря на раны, Ромка мог бы чувствовать себя абсолютно счастливым, но потайной кармашек незримо оттопыривался и давил уголком на сердце.
…Через неделю, едва все зажило, Ромка снова ушел из дома на рассвете, а, вернувшись, объявил сурово, но почему-то пряча глаза, что его ждут, он уезжает, и скоро его не ждите, и провожать не надо. Выглянув со второго этажа за калитку, Юлька увидела странных незнакомых парней в чёрных очках рядом со зловещей BMV.
Она вскрикнула, схватилась за сердце, стремглав сбежала вниз и бросилась Ромке на грудь, твердя: - Ромашка, не ходи туда, не надо…
Роман покрыл поцелуями её лицо, сжал крепко-крепко, потом отстранил виновато, сделал, пятясь, два шага назад, буркнул: - Так надо. Береги бабушку.
Резко развернулся. Он ушел, а она все стояла на пороге и повторяла, как заклинание: - Ромашка, не уходи, Ромашка, не надо…
До вечера она была как на иголках; она пыталась помогать молчаливой и печальной бабушке, но у неё все валилось из рук. То вдруг она застывала на месте, уставившись в стену, и сердце колотилось часто-часто, и Ромка с улыбкой до ушей словно шёл к ней, расставив руки и пританцовывая, и Юлька, забывшись, улыбалась. То вдруг пылко клялась бабушке: - Мы обязательно поженимся, бабМаш, обязательно, вот увидите! – и даже порывалась перекреститься. А бабушка все вздыхала и охала, и кивала в ответ, и пыталась то напоить её чаем, то накапать валерианки.
Совсем стемнело. К магазину примчался на ревущем и бумцающем джипе Стась, подождал, поорал, созывая народ, подубасил в дверь и скоро укатил – «бум-ца-ца» ещё долго гуляло по окрестностям. А в полночь калитка металлически звякнула, затопали осторожные, но тяжелые шаги, сопровождаемые неразборчивыми словечками и сдавленными восклицаниями. Голубь и Груша, двое самых близких друзей Романа, аккуратно втащили в дом что-то, обернутое простынями, пыхтя и отдуваясь, затащили сверток на диван. У них был виноватый, растерянный и смущенный вид. Они перетаптывались с ноги на ногу, не зная, с чего начать. Но это было и не обязательно. Взвыв от боли по-собачьи, Юлька бросилась на обмотанное тело Романа и зарыдала.
Упала в обморок бабушка, Груша захлопотал подле неё. Подошли ещё Ромкины приятели: Димыч и Петрович. Пошли тихие переговоры о том, что надо успеть до утра, и не надо поднимать «на уши» деревню.
Отрыдав, Юлька поднялась и сухим, безжизненным голосом попросила оставить её одну. Роман был так обвернут и укутан, что она никак не могла прощупать и прочувствовать его тело. Да и стоило ли? Ей было жутко подумать, что там внутри, не зря же его так скрючили, как мумию. Она воображала, что Ромка крепко спит под одеялом, и пыталась разбудить нежными поцелуями, похожими на укусы, теребила мочки ушей, отгибала языком то верхнюю, то нижнюю губу, вылизывала тщательно и сосредоточенно. Она хотела бы вылизать его всего, как кошка вылизывает хилого, полузадохшегося новорожденного котенка… Она тихонько разговаривала с ним, как с живым, ругала, жаловалась на судьбу, грозилась все бросить и уехать назад к матери или, наоборот, взять пистолет и перестрелять всех ублюдков и Стася в первую очередь…
Бедный Ромка, поначалу гордый собственной изобретательностью и незаурядными актерскими данными, едва не скрипел зубами от невыносимого желания, и боялся, что Юлька таки прощупает его обман, со страшной силой рвущийся наружу, и когда она отворачивалась, улыбался во весь рот.
К утру, заплатив немалые бабки, ребята привезли роскошный гроб, изготовленный для кого-то по особому заказу, и куцего, заспанного попика с кадильницей и свечами для панихиды. Бабушки, заботливо уведенной из дома Голубем, к этому моменту, как ни странно, на месте не оказалось – либо её увезли в больницу, либо она отсиживалась в церкви. Панихида была краткой: заслуги Романа перед Родиной быстро исчерпались.
Одна Юлька молчала с сухими, отрешенными глазами, ничего не слыша и не видя, на щеках горели красные пятна. Когда все умолкли, и воцарилась неловкая тишина, Юлька вдруг наклонилась над гробом, где торжественно возлежал Ромка, закутанный в несколько слоев простынь по самые уши, абсолютно живой и красивый, благоухающий табаком и баббл-гамом, словно притворился, и вот-вот вскочит, пыхтя и разводя руки в стороны, чтобы её обнять.
Она так жарко поцеловала Романа в губы, что он чуть не застонал. «Подожди чуток», - шепнула она ему в ухо, нестерпимо щекоча дыханием, - «я скоро буду с тобой…» Выпрямилась, поправила чёрную в крапинку бабкину косынку и вышла из комнаты.
Роман пребывал в таком блаженстве, что не сразу допер, о чем она говорит. Через минуту его прошиб холодный пот, затем обдало жаром. Он вскочил, как ошпаренный, путаясь в простынях и цветах из палисада, отплевываясь, спотыкаясь о груду мокрых памперсов, задыхаясь от ладана и свечной духоты, ринулся следом. Упал, поднялся на четвереньки, попытался просипеть что-то ей вслед – горло заскорузло от долгого лежания, и отпихнул дружеские руки…
Коридорчик показался ему тоннелем через Вечность. Юлькина горница была заперта. Роман страшно заорал: «Юлька-а-а-а!» прорезавшимся голосом, но было поздно. Выстрел, раздавшийся из-за двери, словно придавил Романа к земле. Он сел на корточки, сжав голову ладонями, и коротко рыкнул, словно выстрелили в него, и сидел так, сжавшись в комок, в полном ступоре, пока очумевшие от неожиданной развязки друзья взламывали дверь.
Рука Юльки не дрогнула, была математически точна и снайперски тверда. Крови было совсем мало – она вся ушла вовнутрь, и вылилась наружу – под лопаткой – лишь небольшая лужица, на губах застыла полуулыбка. Ромка схватил её в охапку, положил на диван – обмякшую тряпичную куклу без кукловода, вжал ухо в грудь, пытаясь услышать биение сердца, но слышал лишь бешеную пульсацию собственной крови. Потом друзья выламывали ему руки, пытаясь не позволить ему дотянуться до Юлькиного пистолета. Ромка рычал и со звериной силой раскидывал всех в стороны, круша табуретки.
Пятерым мужикам, включая хилого, но ловкого попика, удалось скрутить Романа только после того, как вся компания кубарем выкатилась из горницы. Пересчитав всеми конечностями бесчисленные три ступеньки, стащив попутно с кровати Юлькино тело – тело ударилось об пол и странно охнуло – команда замерла в коридоре, придавив Ромку к полу, кряхтя, сопя, всхлипывая и отчаянно матерясь (этим отличался попик, единственный не пострадавший из всех). Дверь в горницу с грохотом захлопнулась. Роман затих, лишь вздрагивая всем телом и внутренне готовясь к новому броску, и в этот момент в горнице возникла непонятная возня и шарканье, затем взгромыхнул сломанный табурет, и дверь в горницу снова распахнулась.
Все заторможено развернулись в её сторону.
Юлька стояла на пороге, бледная до меловой белизны, как привидение, с окровавленной грудью, растрепанная, в перекошенной юбке, направив пистолет прямо в Романа.
- А теперь я убью тебя по-настоящему, - тихим, звенящим от бешенства голосом произнесла она, и в гробовой тишине эти слова звучали хлестче выстрела.
…
После этого случая Роман и Юлька так и не смогли помириться, постепенно охладели друг к другу и разошлись в разные стороны.
…А вы что подумали?
|
|