ЗАЙЦЕВ приехал из Голландии веселый, с восторгом рассказывал ребятам про кофе-шопы, про колу и торты с марихуаной, про не очень-то красивых женщин на улицах красных фонарей, и даже про какой-то лесбийский театр всего за пять евро – короче, про праздник его периферийной души.
- Кстати, это тебе, - неожиданно прервался он и достал из дешевого чемодана пухлый бумажный пакет. – Ты же любишь все необычное.
- Гашиш что ли? Травка? Кокаин? – заострили коллеги и сжались плотнее, чтобы рассмотреть подарок.
На пакете была фотография: цветы, кажется тюльпаны, но странные - иссиня-черные, бархатистые, каких никогда раньше видеть не доводилось.
- Это элитные луковицы, - важно и со знанием дела стал объяснять Зайцев. – Если посадить их сейчас, в начале декабря, то в мае они расцветут.
Бессонову удивило внимание Зайцева - дружескими их отношения точно не были. Даже формальными их сложно было назвать, учитывая обилие неформальной лексики, которая, если и не озвучивалась, то уж точно давно накапливалась в Ритином сознании. Но подарок Рита взяла, посчитав зайцевский поступок вполне достойной попыткой примирения. Тем более что Ритина абсолютно урбанистическая мама обожала высаживать цветочки во дворе, назначая соседских детей ответственными за сохранность растений.
ДОМА мама воскликнула: «Какая красота!», и сразу взялась за дело.
Ей очень понравилось, что посадить цветы нужно именно сейчас, в начале зимы. Она демонстративно, на глазах у всех соседей, перекопала столовой ложкой еще непокрытую снегом землю, воткнула сухие луковички и стала ждать весны.
Рита хоть и с иронией относилась к маминому поведению, но сама, если честно, нет-нет, да и подходила к клумбе, проверяла, не выросло ли чего, понимая, конечно, что это пока невозможно.
В ОДИН из дней, когда они только-только накрыли свой будущий цветник еловыми ветками, зазвонил телефон.
Это был папа. Совсем без привычного напора, с каким-то наигранным безразличием, он без вступления сказал очень страшные слова, которые потом ночи напролет стучали в голове дочери.
- Ну что, вот и все, у меня…
Дальше следовал диагноз – такой разрушительный по безнадежности, такой бесчеловечный по сути, такой жестокий по окончательности.
Рита не упала в обморок, не заплакала, даже не испугалась. Сказала папе, что знает миллион случаев чудесных исцелений. Осознала, при этом, свою полную беспомощность. И то, что все изменилось навсегда.
ВСЕГО несколько дней, прошедших до операции, казались тяжелой вечностью. И было совершенно не понятно, чего хотеть, - чтобы операция поскорее началась, или чтобы эта вечность продолжала течь, пусть утомительно, но бесконечно.
Отец по телефону часами разговаривал с Ритой о том, как он хорошо себя чувствует, как предательская физиология совсем не дает никаких поводов для беспокойства, как лучше бы он и не знал ничего, как все так по-дурацки получилось…
И Рита, и Ритина мама, и Ритин Вержбицкий, и папина жена Климентьева - все делали вид, что ничего страшного не происходит, хотя жуткие мысли, как злобные птицы, клевали их, не давая покоя.
Бессонов давал какие-то странные указания («Забронируйте мне круиз на новогодние каникулы»), советовал какие-то банальные вещи («Ты знаешь, дочь, я подумал, - тебе не нужно так много работать»), просьбы его звучали нелепо («Передайте Остерману, пусть мне больше не звонит») и зачастую были совсем невыполнимы («Установите мне на ноутбук такую программу, чтобы распознавала мой голос и перерабатывала его в печатный текст»)... Все нужно было делать немедленно и сейчас, слова «потом» или «после того как» вообще были удалены. Все беспорядочно метались, то пытаясь ему угодить, то по собственным делам, ни то ни другое не получалось, и над всем этим нависал Огромный Панический Страх.
Часто Рита сидела уставившись в одну точку и шевеля губами – с кем-то разговаривала.
- Это поможет, – шепотом одобряла ее поведение мама. – Если что нужно - ты мне скажи…- и тихо садилась ждать, пока понадобится.
ТАК они пришли в седьмое декабря.
Папа позвонил около шести утра и спросил, кому еще, по мнению дочери, он должен позвонить. Через минуту он набрал ее снова и сказал, что по-прежнему хорошо себя чувствует. Еще через минуту он сообщил уже совсем дрожащим голосом, что ему вообще не страшно.
Так ежеминутно он перезванивал, говоря о том, о сем, затем сообщил «Ну все, за мной пришли», раздались короткие гудки, Рита представила, что его куда-то везут, и ровно в десять часов утра оперативное вторжение в организм ее отца началось.
ЕЩЕ раньше главный хирург Московко постановил, что ситуация сложна, и на операцию отвел не менее четырех часов.
Но через четыре часа медсестра сухо ответила по телефону «Еще нет». Через пять она пролепетала: «Я не знаю, что происходит, но еще нет». Через шесть часов она, уже почти извиняясь, монотонила: «Не пойму, почему никто из операционной не выходит», на седьмой час Бессонова уже не могла курить и звонить тоже не могла. Она даже перестала ждать, потому что не знала, чего ждет. Она просто чуть покачивалась и по-прежнему шевелила губами, а мама и Вержбицкий сидели не шелохнувшись, чтобы даже не зацепить струну, натянутую между Ритой и отцом.
На восьмом часу Рита набрала телефон Климентьевой, которая, как оказалось, только что поговорила с самим Московко, решив, что с медсестрой общаться нет смысла. Неожиданно и после первого же гудка хирург поднял трубку, Климентьева быстро представилась. Московко помолчал и потом как-то странно для уверенного в себе человека произнес:
- Я вообще не знаю, зачем я в это ввязался. Все оказалось совсем не так.
- Где Бессонов? – Климентьева присела, сраженная раскаивающимся тоном великого Московко.
- На несколько дней в интенсивной терапии, -- сказал он самое лучшее из того, что мог в этот момент, и повесил трубку. Связи с ним в этот вечер больше не было.
- ХОТЬ Московко как-то странно себя ведет, но папа в реанимации, - осторожно объявила Рита маме и Вержбицкому.
- Слава богу, - сказала мама и, хлобыстнув залпом бокал вина, моментально обмякла и ушла спать.
- Это хорошо, всех людей после удачной операции перевозят в реанимацию, - сказал Вержбицкий и начал поглощать все подряд из холодильника.
- Наверное, Московко просто устал, да? – запрограммировав положительный ответ, обратилась Рита к Вержбицкому.
- А? – переспросил он, потому что уже расслабился и ничего не понимал. А ей уже было лень повторить вопрос, который так и остался без ответа.
Поблагодарив бога за то, что есть надежда, и пообещав себе немного спокойствия на те несколько дней, пока папа будет приходить в себя, Рита задремала.
В ДВА часа ночи раздался звонок.
Сердце Риты бешено застучало, она схватила телефон и посмотрела на определитель.
То, что она увидела, повергло ее в шок – она не сразу ответила, потому что сначала включила свет и убедилась, что не спит.
Ее мобильник мигал и дребезжал, высвечивая слово «Папа».
- Папа?
Совершенно, абсолютно, безоговорочно чужой голос медленно и зло произнес:
- Только не вздумай ко мне приходить. Не надо тут мне этого.
- Папа, это ты? – стараясь сохранять спокойствие, Рита вцепилась в трубку.
Короткие гудки.
- Кто звонил? – на пороге комнаты стояла изможденная кратким сном мама.
- Это Бессонов? – испуганно спросил Вержбицкий.
- Слушайте, я не знаю, отстаньте…
Рита не могла справиться с грохотом сердца, ей было страшно и совсем не понятно, что произошло, и кто мог позвонить от находящегося без сознания отца, передать его странную мысль, и, что самое главное, зачем это делать в два часа ночи.
Она затихла.
Когда в пять часов утра снова раздался звонок и снова высветилось «Папа», Рита уже не включала свет, уже не испугалась, и уже никто не проснулся.
- Дочь, когда ты ко мне придешь? – уставшим, медленным, больным, но своим голосом обратился к ней Бессонов.
- Скоро, папуль, когда наступит утро…
РОВНО в семь часов утра Рита и Климентьева стояли возле приемной Московко.
Пробирались сюда как могли – наврали охраннику, порыдали вахтерше, сунули денежку медсестре…
Они были только вдвоем в больничном холле, еще полутемном, каком-то трагически-неуютном, совсем безжизненном и абсолютно безнадежном.
К восьми начал подтягиваться персонал, потом стали собираться родственники пациентов, все из которых хотели хоть минуту поговорить с хирургом.
Московко раз шестьдесят пробегал мимо, абсолютно не обращая внимания на Ритины молящие глаза и скорбную рожу. При каждом его появлении все срывались с мест и несколько шагов пробегали за ним, но он не останавливался. Все наперебой что-то спрашивали у него, но он не реагировал, а лишь отдавал краткие распоряжения ассистенту и медсестрам. Рита была уверена, что Московко и должен так поступать. Если бы он хоть раз остановился возле родственника своего пациента и послушал… Он никогда больше не смог бы оперировать.
Рита поняла, что ей никак, никак не преодолеть эту выстроенную Московко стену. Но все же, в очередной раз, когда Московко пролетал мимо, Рита нажала на внутренний акселератор и в мгновение оказалась впереди него. Она бежала лицом к нему, вперед спиной, и громко повторяла: «Я дочь Бессонова. Он мне звонил. Он меня очень звал. Разрешите, пожалуйста, к нему попасть». Нет реакции. «Я дочь Бессонова. Он мне звонил. Он просил придти. Пожалуйста, разрешите к нему попасть».
Московко остановился, Рита застыла.
- Девушка, - обратился он к ней раздраженно и убедительно. – Вам не стыдно? Ваш отец сейчас находится между жизнью и смертью. Он был под наркозом больше восьми часов, я не представляю, как выдержало его сердце. Он останется почти без сознания в ближайшие несколько суток. И вы мне хотите сказать, что он вам звонил? Откуда? Из регистратуры или из телефона-автомата?
- Честное слово… -- мямлила Рита, как школьница. – Честное слово…
НЕ НЕСИТЕ ЕРУНДЫ.
От невозможности ответить на зов отца ей хотелось рыдать. Ей срочно нужно было дотронуться до папы.
Московко повернулся к своему ассистенту:
- Объясните ей. Она, по-моему, думает, что здесь детский сад.
Вежливый ассистент, взяв Риту под локоть, стал освобождать от нее путь Московко.
- Поймите, - объяснял он Рите и подоспевшей Климентьевой, как двум дурочкам, совершенно простыми словами. – Бессонов сейчас находится в такой специальной палате, которая называется реанимация. Но это не обычная реанимация, потому что и центр наш, м-м-м, знаете, специфический. Очень дорогой аппаратурой там поддерживается определенный микроклимат. При попадании в эту палату любого инородного тела, например, вашего, в течение семи минут этот микроклимат будет разрушен, и все наши старания пойдут насмарку. Это угроза жизни других людей… А потом, поймите, ваши рассказы про папины звонки раздражают Московко, придумывать такие вещи не нужно, здесь за каждого человека борются одинаково… Вот переведем его в обычную палату, тогда и приходите…
Рите стало очень стыдно. Хоть надежда попасть к отцу и улетучилась, уже захотелось, хотя бы, чтобы ей поверили.
- Но… - только начала она, и вдруг ее мобильный издал спасительный звук.
Она уже знала, кто это, поэтому сразу включила телефон на громкую связь.
- Ну, когда ты уже придешь? – прохрипел Бессонов, и ассистент Московко чуть не упал в обморок.
- Вот! – прямо взвилась Рита от счастья. – Вот, посмотрите, это папа!!!!!!! Але, папа, а я уже здесь!..
- Я сейчас вообще ничего не понимаю, - пробурчал добрый человек в белом халате и почему-то предложил необыкновенное. – Если вам хватит четыре минуты, то я вас проведу. Только ни слова Московко.
ЧАСА два пришлось дожидаться возможности попасть в эту святая-святых. Потом их повели долгими подземными коридорами, они несколько раз поднимались и спускались на каких-то лифтах и, наконец, их экипировали в зеленые комбинезоны, перчатки и почти полностью закрыли лица.
- Зайдёте, посмотрите на своего Бессонова, и сразу назад, поняли? – наказывал ассистент Московко (теперь Рита уже знала, что он Петров). – Он на Вас реагировать не сможет, не пугайтесь. Хотя… Судя по его… В общем, командую «Пошли», вы заходите, отсчет времени начался, понятно?
Было видно, что Петров волнуется, ведь он практически шел на должностное преступление.
- Пошли! – скомандовал он и открыл огромную сейфовую дверь.
РИТА уже вбежала в эту абсолютно круглую, как обсерватория, залу, увидела одинаковые кровати на колесах, выпуклости, покрытые простынями, и поняла, что забыла спросить, в каком месте искать Бессонова. Она моментально задрожала, представив себе, что целых две минуты из четырех ей потребуется, чтобы только обежать весь этот круг и заглянуть каждому в лицо…
В этот момент на одной из каталок кто-то зашевелился, и Рита четко увидела приподнятую папину голову. Необъяснимо, как он почувствовал, что они здесь, ведь они не издавали ни единого звука.
Рита и Климентьева подошли.
Бессонов выглядел шокирующее хорошо - ровный и здоровый цвет лица, идеальная кожа, совершенные черты и почему-то абсолютная молодость… Рита чувствовала себя глупо и не знала, что нужно говорить. Подходить совсем близко она боялась, к папе отовсюду были подключены шланги и провода. Она чуть-чуть отодвинула простыню, которой он был накрыт, чтобы взять его за руку, а он руку вдруг стал прятать. Рита подумала, что делает ему больно, но тут, поскольку он двигался крайне медленно, заметила, что в этой руке, вот разгадка, он сжимает мобильный телефон.
- Ритка, хорошо, что ты пришла, - сказал Бессонов. – Пожалуйста, помоги мне. Скажи им, что мне очень больно. Они мне не верят. Тебя послушают.
- Где больно? – у Риты все сжалось внутри. Она боялась, что не сможет никак помочь.
В это время подошел Петров.
- Петров, ему больно, - выполнила Рита просьбу отца. – Помогите ему.
Петров посмотрел на Риту, уже почти с ненавистью.
- У вас осталась одна минута.
- Ему больно, он мне сам сказал.
- Он бредит, да поймите вы, наконец. Он ничего не соображает.
Рита посмотрела на папу, ища поддержки, но папа лежал, закрыв глаза, и действительно был похож на абсолютно бессознательного человека.
- Папа, папочка, покажи, где у тебя болит…
Бессонов еще секунд десять молчал, а потом открыл глаза и четко и внятно произнес:
- У меня болит жо... Я ее отлежал.
Петров невольно улыбнулся, но тут же сделал серьезное лицо.
Он тут же скатал из полотенца валик и подложил Бессонову под копчик.
- Время закончено, выходим.
- Пап, пока… - Рита с Климентьевой двинулись к выходу. Бессонов никак не реагировал до той секунды, пока они не дошли до сейфовой двери.
- Дочка, - вдруг окликнул он Риту. – Забери меня отсюда.
Петров просто выпихал посетительниц за дверь.
УЖЕ к утру следующего дня Рита привыкла к папиным диковинным звонкам. Иногда так случалось, что он звонил действительно каждую минуту и, судя по тому, что он говорил, ему казалось, что прошла не минута, а несколько часов.
Как только стало возможно, его действительно перевели в отдельную палату. Он уже попросил принести свой «набор живого человека», как теперь говорила Рита, - четыре курительные трубки, девять видов чая, четыре пары очков, шесть чехлов для них, - и теперь тихо требовал аккуратно разложить все это на тумбочке перед его глазами.
Потом он уже стал обсуждать свое состояние, и выяснилось, что он ничего не помнит – ни как ему удалось протащить с собой в реанимацию мобильник, ни каким чудесным образом он, находясь, по мнению врачей, без сознания, все время набирал Ритин номер и умудрялся с ней разговаривать. Он не верил, когда ему все это рассказывали.
Потом он стал пить морс, потом кушать, потом читать… Рита уже реже к нему заходила, и лавры содействующих в первых глотках, первых шагах и первом мытье достались не ей. Да и не о лаврах думала Рита – декабрь заканчивался, новый год сулил надежду…
ВРАЧИ фиксировали стабильное состояние Бессонова, но прогнозов по улучшению не давали - не знали они, как себя вести с почему-то затихшим и затаившимся организмом, с которым не происходит ничего - ни лучше, ни хуже. С уверенностью они декларировали только одно: необходимо, категорически рекомендовано создать для Бессонова привычную атмосферу - ту, к которой он привык «до того».
Поэтому и разрешали толпиться в палате посетителям, не возражали против телевизора и компьютера, дважды закрыли глаза на проникновение в палату любимой собаки…
И по-прежнему ничего.
Бессонов встречал всех тихо и устало; не радостно, но положительно реагировал на звонки, был согласен на больничную еду и послушно подставлялся под уколы и капельницы…
Рита же знала, ЧТО смогло бы завести мотор Бессонова, что придало бы ему силы и восстановило иммунитет… Рита мечтала, чтобы Бессонов на кого-нибудь наорал! Адреналин, сотрясающийся воздух, неудержимые вибрации, оскорбления в чей-нибудь адрес - вот его привычное состояние! Только это сможет стать поводом для явного улучшения…
Но Рита снова была бессильна. На нее он еще ни разу в жизни не злился и не кричал. А другие, кажется, больше не вызывали у него никаких эмоций. И это был тупик.
- МАМ, сказали в мае будет известно, как все будет дальше, ну, в смысле, сколько… ну или… - Рита никак не могла сформулировать.
- В мае? – насторожившись, переспросила мама. – Точно в мае?
Рита не поняла, почему на маму так подействовало название месяца.
- Ну, да… Так Московко сказал.
Мама неожиданно вскочила, подбежала к входной двери, распахнула ее и, не одеваясь, метнулась на улицу. Рита в недоумении понеслась за ней. Мама просто-таки набросилась на клумбу:
- У ребенка должен быть отец, - давила она сквозь зубы и с остервенением выковыривала из мерзлой земли клубни экзотических цветов.
- У ребенка должен быть отец, - устало, но уверенно повторяла она, разделываясь с подмороженными луковичками.
Только сейчас Рита поняла, что мама имеет в виду ребенка Бессонову и отца-Бессонова, с которым мама-Бессонова рассталась примерно двадцать лет назад.
- Я просто представила себе этот ужасный май и распустившиеся в нашем дворе черные тюльпаны. Жуть, - уже как-то виновато пояснила мама, передернув плечами.
Да, это Бессонова-мама, урожденная Николенко, которая никогда не винит ни в чем людей, не сетует на судьбу, не жалуется на бога. Да, это Ритина мама, всегда видящая истинную причину происходящего и решающая все проблемы самым нестандартным способом.
Цветы. Мама решила, что во всем виноваты цветы. И если их не будет – все снова будет хорошо.
РИТА позвонила папе, чтобы ему это рассказать.
- Ё… т...м, вообще! Ты с ума сошла что ли, ты что за булочки принесла? – услышала Рита папин ор. – Ты вообще знаешь, что такое настоящие булочки с корицей? Это я не тебе, Ритка, тут устроили эти идиотки, пичкают меня каким-то слоеным барахлом…
Ори, папа. Ори на здоровье.
Март, 2005 г
|
|