У истока К поэтическому конкурсу на строку Франсуа Вийона «От жажды умираю над ручьём...» 7 марта 2001 года, Дюссельдорф Когда он сказал: - Напомни: как выглядит Блуа? – я ничего не заподозрила и начала живописать, слегка кокетничая своей памятью, нарядный, весёлый город. - Помнишь, - говорила я, - крепость-дворец, розово-оранжевого цвета, лестница вдоль наружной стены, покои, где скончалась Мария Медичи. Капелла Леонардо да Винчи... - Да. Вспомнил, - ответил он лаконично и удалился. На следующий день он спросил: - В каком веке жил Франсуа Вийон? - В пятнадцатом, - ответила я и присмотрелась: он явно был на сносях. Опыт подсказывал – спрашивать ни о чём не нужно: идея, как и ребёнок, не может бесконечно долго пребывать в стадии внутриутробного развития. И роковая фраза, наконец, прозвучала, идея выплеснулась и начала обретать плоть. Теперь он часами сидел на телефоне. Текст варьировался незначительно: - Александр, есть идея поэтического конкурса... - Володя, хотел бы ты принять участие в поэтическом конкурсе? И затем – Семён, Леонид, Эдик, Григорий и так далее... Вскоре был охвачен весь Дюссельдорф, и он переместился в соседние города. Жажда со скоростью лесного пожара охватывала всех, кто мог ещё держать в руках карандаш. Первые ответные звонки начались уже на следующий день: один из поэтов сообщал, что у него уже готово стихотворение, и порывался его прочесть. Но тут я стояла, как скала: - Нет, нет, говорила я, - только седьмого марта. Пусть это будет для меня неожиданностью. Не лишайте меня радости первого прикосновения... Проявив удивительную для творческой личности гибкость, поэт уяснил ситуацию и перешёл на общие темы. Другие поэты звонили по два-три раза, уточняя исходную фразу, так как не могли с одного раза донести её от телефона до того места, которое у них служило письменным столом. С каждым днём шквал звонков нарастал. Коллеги по цеху обсуждали виды томления, способы умирания, продолжительность процесса и ширину ручья. Теперь в большинстве произносимых в нашей квартире фраз в той или иной форме присутствовало понятие «жажда». Фразы типа: - Жаждешь ли ты пропылесосить квартиру? – или – Жаждешь ли ты купить новые фильтры для воды? – оставались без ответа. - Тогда я сделала, на мой взгляд, серьёзный заход: - Послушай, - сказала я, - клиент наш, как говорят в деревне, «возрастной». Не боишься ли ты, что это странное сидение над ручьём приведёт к сильному обезвоживанию организма? Врачи утверждают, что это очень вредно. Но он проигнорировал и этот мой демарш, и я поняла, что мы живём сейчас в совершенно разных сферах. Среди непрерывных звонков прозвучал и голос сына: - Почему до вас невозможно дозвониться? Вас не беспокоит, что внучка коснеет в невежестве? - А вас? – неосторожно начала я, но тут же осеклась. – Понимаешь ли, мы, - по дурацкой привычке разделять ответственность, подставлять плечо (хотя разве плечо должна подставлять женщина?) попыталась объяснить я, - мы умираем от жажды... - Что? - спросил сын, и в его голосе слышались раскаты грома. Я решила посмотреть опасности в лицо: - Мы устраиваем поэтический конкурс... Сын помолчал, потом сжато посоветовал: - Лечиться надо, - и повесил трубку. Ох, как он был прав: лечиться нужно было уже давно и постоянно! Но разве могла наивная немецкая медицина помочь рядовому постсоветскому поэту, у которого были стойкие нарушения причинно-следственных и временных связей. Поэты прекрасно ориентировались в прошлом, легко перемещались в будущее, минуя транзитом реалии настоящего, бездумно оставляя их женщинам. Доставленная всё же на наш провинциальный Парнасс внучка мигом просекла иррациональное безумие ключевой фразы и спросила, глядя на меня прагматичными глазами: - Галя, объясни мне: как это можно умирать от жажды над ручьём? «О, вот оно – оправдание!» - возликовала я в душе и начала нудить, что не нужно эти слова понимать буквально: - Вот, посмотри: ты прочла одну книгу, другую, а тебе хочется знать всё больше и больше... Ребёнок заскучал и пошёл к телевизору, где то ли кошмарные покемоны ели динозавров, то ли динозавры закусывали покемонами – но это уже не имело значения. Тогда я решила прибегнуть к последнему, когда-то неопровержимому доводу. Поводя по возможности разнузданно остатками былого, я спросила с ренессансной откровенностью, но без ренессансной куртуазности: - Сударь, не жаждете ли вы меня? На что он, окинув рассеянным взглядом предлагаемое, ответил туманно и загадочно: - Со временем... Доводы были исчерпаны, я сдалась, оставалось только ждать. Возможно, придёт ещё и моё время, может, быть, восьмого марта.
|
|