Стройка бесконечна.
Звоню ни длинно, ни коротко – пришёл к незнакомому человеку. Отклика нет. Звоню снова, на этот раз дольше и, стало быть, нахальнее. В ответ – тишина. Дверь не то закрыта на расшатанный замок, не то чем-то подперта изнутри. Поднимаю руку, чтобы ещё раз нажать на упрямую кнопку, и слышу глухое недовольное ворчание, похожее на … Странно…
Что-то с грохотом отъезжает, позволяя двери открыться. Вижу в глубине коридора мелькание невообразимых теней. Холодный липкий страх требует немедленно выскочить на улицу. Стучу в дверной косяк:
- Разрешите?
На мой голос откуда-то из темноты появляется… громадная овчарка. Она не спеша подходит к порогу и вдумчиво смотрит на меня. Вспоминаю, что собаки воспринимают взгляд в глаза, как угрозу и осматриваю мощный лоб пса, крупные остроугольники ушей, массивную пасть… Я панически боюсь собак, но этот пёс вызывает моё восхищение. От овчарки исходит ощущение доброй силы, не опасной для друга, но смертельной для врага. Видя мою нерешительность, собака прихватывает меня за штанину и, упираясь лапами, тянет за собой. Я вхожу в квартиру.
В единственной комнате, к моему великому удивлению, чисто. Старые, но вполне ухоженные вещи находятся на своих местах. Здесь, правда, трудно дышать от тяжелой смеси табачного и сивушного перегара, но я готов к этому, поскольку предупреждён: человек, к которому иду, пьёт, и сильно.
- Что стоишь? Садись! – хриплый голос едва выговаривает слова. Где он? Быть может, упал? Поднимай сейчас пьяного. Будет цепляться за тебя, дышать в лицо… Я наклоняюсь… и наталкиваюсь на колючий и абсолютно трезвый взгляд.
- Сядь. Не мельтеши.
Из-под стола на тележке выкатывается крупный торс и, одним движением оттолкнувшись от пола, оказывается у стены. Тяжелая кисть опускается на выключатель. Теперь, на свету, вижу на массивных плечах большую кудрявую голову с глубокими залысинами. Землистого цвета кожа, давно не бритые щёки, воспалённые слезящиеся глаза, губы спеклись и потрескались… Заслышав шум, появляется овчарка. Настороженно смотрит на хозяина. Ноздри чёрного блестящего носа раздуваются. Уши торчком Наверно, пытается уловить тревожные сигналы и ждёт лишь команды, чтобы... Ишь…
- Альма, сидеть!
Мгновенно промелькнувшая картинка замыкает стройный событийный ряд, возникший в моём воображении. Специально обученная собака-поводырь накануне вечером привезла тележку с пьяным хозяином, втащила в квартиру (благо пролёт первого этажа оборудован пандусом для инвалидных колясок), и оставила у двери, сочтя свою миссию выполненной. Эти действия безо всякого внутреннего сопротивления укладываются в сознании. Можно поверить. Но чтобы собака в ответ на звонки в дверь освободила проход и встретила гостя… Фантастика.
Как начать разговор? Как подступиться к такому, не сбиться на жалость, не поддаться на возможные провокации (инвалиды бывают чрезмерно мнительны и агрессивны, если вообразят, что ими брезгают или их жалеют)? Заведующая отделом обычно даёт развёрнутое задание для комплектования фондов. На этот раз она поручила мне скомплектовать для музея личный архив знаменитого строителя. Ясное дело – в таком архиве, так или иначе, должно отразиться время, в которое он жил и работал, и люди, которые его окружали. Мне интересна и близка тема – я уже два года, как секретарь объединенной комсомольской организации музеев, неоднократно избирался делегатом отчётно-выборных конференций… Мне необходимо уговорить хозяина разыскать сохранившиеся фотографии и документы о Стройке, а затем убедить его расстаться с ними. Нужно найти к нему подход, заговорить, вызвать на откровенность. С каждой минутой эти задачи кажутся мне всё невыполнимее. Почему шефиня не предупредила, что Иван Линчевский без ног?.. Интересно, она так всех молодых натаскивает, или это поручение содержит специально придуманную изощрённую интригу? Может быть, меня считают уже достаточно опытным сотрудником, способным легко сориентироваться в экстремальной ситуации? Выходит, мне оказано особое доверие…. Я уже вижу, как начальство и музейные дамы, разглядывая скудную «легенду» о предметах, написанную мной под актами передачи собранных документов в фонды музея, не могут сдержать торжествующих ухмылок, слышу ехидные замечания, которые они отпускают в мой адрес…
- Зачем пришёл?
- Мы готовим постоянную выставку об истории завода, который Вы строили. Поможете нам?
Что на уме у Ивана Михайловича? Почему молчит? Скромничает? Не похоже. Насколько я знаю, он привык быть всегда на виду. Растроган – давно не вспоминали? Возможно… Как же трудно понять человека с таким невозмутимым выражением лица! А если попытаться? Попытаться поставить себя на его место? Б-р-р… Не дай Бог! И всё же…
…Он человек долга, и понимает правоту этого парня – если не достать из надёжного места припрятанные фотографии, если не рассказать о них - любой разговор о Стройке останется неполным. Ведь есть вещи, известные только ему, Ивану Михайловичу Линчевскому. Но до чего же неохота возвращаться в прошлое! Снова стать старшиной роты, думать о дембеле, пробивая последнюю просеку в тайге. Снова, как тогда, размечтаться о гражданке и не успеть увернуться от падающей сосны… Заново учиться ходить. Не верить докторам. Стать на ноги. Никогда бы не подумалось раньше, что Маресьев и Павка Корчагин станут для него не персонажами книг, а реальными людьми. Благодаря им он выстоял и пришёл с комсомольской путёвкой в партком на своих двоих, ни слова не сказал о травме и принял молодёжную комплексную бригаду отделочников. За короткий срок вывел её в передовые. Да не просто в передовые, а на первое место в областном соревновании молодых строителей…
Иван сгрёб со стола пачку «Беломора» и, сдерживая движения, стараясь не выдать нарастающего волнения, закурил.
Может, потому и стала бригада передовой, что был он тогда, как взведенная пружина. Не хотел сдаваться, каждый миг проверял себя на излом, держал в руках. И ребята поверили, почуяли в нём вожака, пошли за ним. Вновь перед глазами – лица парней и девчат из его бригады. Они сидят в зале. А он стоит за трибуной, рассказывает о 1-м, а потом и о 2-м съездах молодых строителей Сибири и Дальнего Востока… получает из рук первого секретаря обкома Почётный знак ЦК ВЛКСМ.
После завода синтетического каучука они возводили шинный, сажевый, завод пластмасс. Строили дворцы культуры и кинотеатр, жилые дома и школы… Авторитет Ивана Линчевского непоколебим. Он – несгибаем. Он - человек, у которого нет слабостей... И никто не знает – да никому и в голову не придёт! что этот богатырь, которому на вид нет и тридцати, едва справляется с дикой, едва терпимой болью, не умея найти удобного момента, чтобы тихо уйти. Всегда на людях, весь, как на ладони.
Казалось, что Стройка будет бесконечной.
Но однажды он упал, и подняться уже не смог. Чтобы спасти жизнь, пришлось ампутировать обе ноги. Так Иван Михайлович стал инвалидом первой группы. Это по документам… А по жизни ребята долго унывать не давали. Бывало, парни приедут на машине: «Поехали, Михалыч! Посоветоваться надо». Пока его возят, девчонки полы вымоют, еду приготовят. Три года тому назад даже ремонт сделали, когда он ездил «в область» на организованную ими встречу со школьниками. Потом с Альмой помогли. Она и сейчас пропасть не даёт.
Но время неумолимо. Друзья появляются всё реже. Помнить-то они помнят. Но ведь не будешь нянькой пожизненно. Самим жить надо. Разъехались по стройкам. Страна большая… Они далеко, а водочный отдел прямо за углом. Пока туда, пока обратно доедешь на своём «такси» - о столько глаз споткнёшься! Да и жить, сознавая себя обрубленным, получеловеком, - невыносимо. Ни одного близкого человека – ни жены, ни детей… Хотя на него и заглядывались девчата, было не до ухаживаний. В ту пору, какая семья – Стройка! Да и женитьба – дело ответственное. К тому же борьба с болезнью отнимала столько сил! Так и остался один. А теперь женщинам только под юбку заглянуть можешь – взгляд на тебя никакая не опустит, а если случайно посмотрит – тут же глаза в сторону норовит отвести. Кому он теперь нужен – такой! Хотя всё мужское в целости-сохранности, дай Бог каждому. Да лучше бы отрезали вместе с ногами, право слово… Иная присядет рядом на скамейку, заговорит, а его зло разбирает: жалеет! показать не хочет! подозревает, что ему не только разговор нужен! думает, калека, а туда же, озабоченный! догадалась – сразу видно! брезгает, небось! Да и как тут не побрезгаешь… А он и сам не знает, чего ему теперь больше нужно – или поговорить, или ласки, или того и другого… Так иногда скрутит тоска, так завернёт-завернёт, такая вдруг охватит жажда – до дому не доберёшься, высосешь бутылку горькой прямо у магазина. Новые «друзья» тут же появились. Те по пьяни всё расспрашивать начинают, - как издеваются, ей Богу! – мол, ты, вроде, Михалыч, не фронтовик, а безногий. Может, застыл где под забором, напимшись?.. В лютой драке, бывает, отведёшь душу, да ведь всех не перебьёшь, за всеми на своём скоростном «танке» не угонишься…
Эх, парень, парень! Разбередил душу человеку!
От собственных фантазий становится не по себе. Надо же так влезть в чужую шкуру. На всякий случай проверяю, на месте ли ноги. Но, кажется, я попал в точку…
- Иван Михайлович… Может быть, я в другой раз зайду?
- Сиди, зайдёт он, понимаешь...
Он подъехал к полированному шкафу у окна, выдвинул нижний ящик, запустил руку под бельё и извлёк одну за другой несколько толстых папок, аккуратно с трёх сторон перевязанных тесёмками.
- Выбирай! Здесь характеристики. Из них всё обо мне узнаешь – сам я не ахти, какой рассказчик. Ну, а дальше гляди – грамоты всякие. Снимки. Что отберёшь – покажи.
Перебираю потёртые на сгибах и замятые по краям документы, аккуратно подписанные с оборотной стороны фотографии. У меня в руках ценнейший материал. Надо писать в газету. Уже думаю, как начать, как выстроить статью. Составляю заголовок, первые строки, ищу интересные сюжетные ходы. Но что за ерунда! Слова приходят сплошь затёртые, трафаретные. Мысленно перетряхиваю словарный запас. Пробую ещё раз. И снова герой-строитель смотрит на меня из воображаемой статьи как с плаката. Внешне благополучен, несмотря ни на какие испытания. Героичен. Подаёт пример всем своим обликом, всегда, во всём. Советская пропаганда, блин… Хотя при чём здесь она? Да потому, что я – её естественная жертва. Объект влияния. Хм. Не влияния, а вливания. Доверчивый ты наш... Губка безмозглая… Где твой хвалёный критический ум? Самостоятельность мышления? Воображение, наконец? А, с другой стороны, что ты можешь сделать? Они же лучшие в мире профессионалы от пропаганды!.. Да и плакат у тебя получается какой-то плоский, невыразительный…
- Слышь, как тебя! Э-э-э… не в службу, а в дружбу… сгоняй в магазин.
- Продуктов купить?
- Ну… и продуктов тоже.
А! Так, может быть, всё проще пареной репы? Дядя ищет собутыльника! Нет, а на самом деле, если реально посмотреть. Ну, был герой. Ну, держался. Отмечали, делегировали, считались. Но теперь-то он кто? Спившийся инвалид? Бытовой алкоголик? И я для него – хоть и паршивый интеллигент, пацан и не компания в принципе, но вдвоём пьётся всё же легче…
…Он ловко разлил водку. Посмотрел в свой стакан и плеснул в него ещё.
- Пей.
- Извините, я на работе.
- Что, за рулём? Я тоже, вот, за рулём, и ничего… Или вам товарищ Дзержинский не позволяет?
- Просто не могу. Извините. Пожалуй, пойду, если Вы не возражаете. Я отобрал тут кое-что. В следующий раз привезу Вам на подпись акт о приёме документов в фонды музея. Так я пойду?..
Поперёк прихожей лежит Альма. Она видит меня насквозь, и в её умном взгляде читается: «Перешагнёшь? Или перепрыгнешь?.. Чистоплюй. Комсомольский вожак, тоже мне. Выпить он не может. Скажи лучше, - боишься продолжения. Думаешь, как поведёт себя хозяин, когда напьётся? Слёз боишься? Пьяных жалоб? Или дружков, которые могут вскоре подтянуться? Вдруг скажешь им что-то не то или не так - ещё и по сусалам схлопочешь. А, может быть, брезгаешь с калекой пить? Кто ты - трус или сволочь? Впрочем, какая разница…» Альма поднялась с коврика, прошла к двери и улеглась на пороге. Выхода нет. Иван беззлобно гоготнул.
- Всё! Ты попал, друг. Я не возражаю, а вот Альма, похоже, возражает. Пока не выпьешь, не выпустит…
Мысленно подхожу к столу, доливаю в свой стакан водку до краёв и, не поморщившись, выпиваю до последней капли. Как хочется доказать Ивану Михайловичу свою симпатию!.. Или самому себе доказать – мол, ну и выпью. Легко!..
Не могу сдвинуться с места.
- Альма! Ко мне! Иди, парень. Иди. Извини, если что…
Через неделю я, переминаясь с ноги на ногу, снова и снова звоню в знакомую дверь, раздумывая, за какую брючину сегодня буду введён внутрь. Я рассчитал время так, чтобы не возвращаться на работу. В дипломате – бутылка водки, колбаска, огурчики... Внезапно в подъезд, тяжело дыша, вбегает Альма. Натягивая поводок, она тянет за собой седенькую женщину. Увидев меня, Альма как-то виновато взвизгивает и трётся ухом о мою штанину. Старушка всхлипывает и тянет из кармашка скомканный носовой платок.
- Не звоните… Нету его. Машина сбила Иван Михалыча. Два дня уж, как похоронили… Отмучился, сердечный…
Вот ничего себе! И правда, попал… Получается – я виноват? Ясно ведь, что произошло. После моего ухода он допил водку. Показалось мало, отправился в магазин. Чёрт! Да ведь там даже дорогу переходить не надо! Переходить… Переезжать, скажи лучше. Как же он всё-таки оказался на дороге? Надо же случиться таким совпадениям! А, может быть, это и не совпадения вовсе?.. Да нельзя же так! Мы ведь не в детском саду! Моралите получается книжное до невыносимости. Вот – герой. Вот – жизнь. Вот – то, что сделала жизнь с героем. А вот и я, весь из себя такой замечательный. Ага, до сих пор был замечательный, и лишь в собственном воображении… И что теперь делать – пойти удавиться? Или выстроить психологическую схему, по которой я ещё и в моральных плюсах окажусь? Мол, «отряд не заметил потерю бойца»…
Да что ты заладил: «Я» да «Я»…
Альма, опустив голову и поджав пышный хвост, медленно заходит в квартиру вслед за новой хозяйкой.
И зачем бутылку покупал?..
__________________
|
|