Тонко-прозрачные стрекозиные крылышки, суставчатые ножки с коготками, цепляющиеся за почерневшие от работы пальцы, и тельце, сине-синим огнем обжигающее ладонь. Чудо какое! Не то что держать в руке, а и видеть такое редко кому счастье выпадает.
Митрий так и застыл в борозде, навалившись на плуг и неловко вытянув руку. Спугнешь счастье – улетит, не вернется. Шевельнуться боязно. Да работать надо. Земля тяжелая, а солнце уж к земле клонится.
Делать нечего. Мужик шевельнул пальцами, пытаясь согнать непрошенную гостью, но та держалась крепко. Митрий озадаченно шевельнул бровями и сказал просительно:
- Эх, ты, насекомая! Часом, не ошиблась? Что тебе от Митяя надобно? Ни рылом не вышел, ни достатком. Всего-то и есть – избушка-развалюшка, надел малый да плуг. А лошадь у Саввича беру – пахать чтоб. Лети, а?
«Насекомая» чирикнула осуждающе и еще крепче вцепилась в палец.
- Да мне допахать только! Лошадь Саввичу обещался сегодня отдать. Ты уж прости…
Светящийся комочек легко вспорхнул с ладони и закружил над головой мужика.
Митрий приподнял плуг, цокнул на лошадь и пошел отваливать пласты земли, торопясь успеть до заката. И как-то легче ему стало. Будто не целый день в поле, а только вышел – тело поет, руки сами работы просят. Свой надел под самый конец пришлось пахать. Саввич иначе лошадь не давал: дескать, сначала с моим управься, а там уж как получится.
Плуг ходко шел, как по чернозему, а не подзолу серому. Лемех ни одного камня на задел, будто все они из почвы повылазили и грудой в речке утопились.
Солнце еще не всё за край ушло, когда Митрий остановил коня, поднял плуг из земли и положил его на борозду. Завтра заберет, ничего с ним не сделается. Осталось с Саввичем разобраться.
Саввич придирчиво оглядел жеребца, недоверчиво хмыкнул и прямо спросил:
- Что с конем сделал?
- А что? – Митрий чуть струхнул. Вроде, и сам везде посмотрел – нигде даже опрелостей не углядел, да хозяину виднее.
- Потертость застарелая была. А теперь нету. Как лечил? Да так быстро?
- Ну, меня всякая животина слушается. Сама излечивается, коли есть в том надобность, - Митрий смотрел в землю и мял в руках шапку.
- Так и поверил я. Ага. Ладно, ступай, - Саввич махнул рукой.
Никто Митрия дома не ждал. Потому и за избой он как следует не следил, и животных домашних не держал – ни коровы, ни свиньи, ни даже собаки с курицей. А тут на тебе! Огненная животинка. Так и вьется над головой, чуть в волоса не лезет – сожжет, опалит. Где держать такую? Сколько не гонит ее Митяй – не хочет улетать. Порскнет в сторону от взмаха рукой и опять круги да коленца вокруг Митрия выделывает, словно ластится.
Ладно. Пущай живет. Пить-есть не требует, места мало занимает, да еще, говорят, счастье приносит. А на жительство ее в печку определим. Там огненному созданию самое место.
Митрий достал горшок из печки, поставил его на стол, сам сел на лавку. Голову руками подпер и засмотрелся на веселый живой огонек. Так спокойно и радостно никогда ему не было. Всю жизнь бы смотрел.
- Как же назвать тебя? Э-эх, малая… Живулечка… А так и назову, - Митяй скупо улыбнулся счастливой улыбкой и улегся спать прямо здесь же, на лавке, привалившись к стене.
В носу засвербело от пыли, Митяй чихнул и проснулся. Солнечные лучи ярко освещали неприглядное нутро Митиной избушки. Ну, и грязь! В таком месте огненному чуду никак невозможно жить. Захиреет. И не будет ему счастья.
Митрий как был, в одних штанах, выскочил в утреннюю холодрыгу, наломал веник из сорной ольхи, что за огородом росла, и увлеченно замахал, выметая мусор изо всех углов. И не заставлял он себя; в охотку чистоту наводил. Лишь бы его живулечке это понравилось…
Зажил Митрий по-новому. И по дому дела успевал, и в огороде, и в поле. Урожай такой, что и самому на жизнь хватило, и долги отдал, и еще осталось.
Работа в руках спорилась, всё удавалось – за что ни брался. Без дела усидеть не мог. Летом и без того работы навалом, с утра до ночи. Так с дневной работой засветло управится, и нет, чтоб отдохнуть – либо помогает кому, либо рукодельничает – корзины плетет, верши ставит.
Избу на два венца приподнял, сарай пристроил, новым тесом покрыл – и всё сам, помощи ни у кого не спрашивал. Дом аж засиял, и хозяин ему под стать.
Раньше сумрачный ходил, ворчал, а теперь радостный. Кого встретит – словом ободрит, посочувствует, поможет, коли надобно.
Но чем бы ни занимался, а мысли всё о живулечке. Как она там? Не скучает ли? Одобрит ли дела Митрохины? Не обидел ли ее кто-нибудь – что злой человек, что птица или зверь хищные. Еле дожидался, чтоб с работой закончить и к ней вернуться.
Сроднился Митрий с молчаливым светящимся шариком, который ничего и не делал вроде, но от его присутствия душа словно пела. И никого не нужно было…
Снег. Пушистый, легкий, мохнатый, колкий.
В этом году рано выпал, и сразу морозы ударили. Живулька мерзла, к печке жалась, почти и не виден ее синий огонек. Но и без того Митрий знал, что она здесь, с ним. Потому что хорошо на душе. Потому что счастлив он.
Стук в дверь разрушил благостное настроение Митрия. Надо вставать, открывать. Морока. Митяй не спеша подошел и спросил нарочито недовольно:
- Чего тебе?
- Укрыться надо! – шепот глухой, простуженный.
Митрий приоткрыл дверь и пустил человека.
Тот ввалился в сени весь в снегу и тяжело задышал, привалившись к стене. Отдышался чуть, снег с лица утер и спросил насмешливо:
- Узнал?
Как не узнать. Брат родной, про которого уж лет пять не слыхать было. Митрий бровью повел, что признал, и кивнул, в горницу приглашая. Брат как был в дохе, так и зашел, даже не стряхнув снег.
- Что скажешь, Федор? – Митрий говорил сурово, смотрел исподлобья.
- Идут за мной. Может, сбил их со следа, а может – нет, - Федор криво усмехнулся, - а ты, смотрю, богато жить стал.
- Работаю.
Едва донесшийся звук рога заставил Федора потерять всю уверенность. Он присел и заскользил взглядом по избе, выискивая укромные места.
- Близко уже. Не выдашь? – просьба слышалась в голосе Федора, чего Митрий за ним не помнил. Видно, судьба сильно прижала – не захочешь, а просить приходится.
Митрий молча сдвинул в сторону несколько досок в стене, открывая проход в тесный закуток, и показал, чтобы Федор лез внутрь. Брат, покряхтев, уместился в схроне, и Митрий задвинул доски обратно.
Осмотрел горницу, заметил мокрые следы и неторопливо замел их. Потом сел и принялся за ужин.
Дознаватели вошли уверенно, без стука, – чародей за главного и два воина сопровождения. Митрий в душе уже свыкся с тем, что пожалуют незваные гости, и вяло пригласил их к столу. Чародей лениво огляделся, но на приглашение Митрия не ответил. Ясно, что неспроста они сюда пришли. Чародей чуял сбежавшего Федора. Будь его воля, разнес бы избу по бревнышку и достал тепленького. Жаль, что по уложению без слова хозяина в доме ничего трогать нельзя.
- Где брат твой – Федор? – чародей решил разговорить Митрия. Авось, слово за слово и выдаст брата.
- Зачем он вам? Что сотворил такого?
- Да ничего особенного. Торговца одного придушил, караван ограбил, Верховного действием оскорбил – мелочевка, - чародей любезно улыбнулся. Только взгляд его остался тяжелым.
- Разве вправе я решать – кому жить, а кому на плаху идти?
- Все вы тут философы, как своих прикрывать, - зло буркнул чародей, - любого брать можно – не ошибешься.
Так бы и ушли дознаватели ни с чем, да огневая животинка негодующе пискнула, и Митрий обмяк. А ведь права она. Душегубу надо в порубе сидеть, а не среди честных людей разгуливать.
Чародей даже удивился, когда Митрий ткнул пальцем в схрон и сказал одними губами: «Берите…»
Федора вынули, пару раз встряхнули и поволокли на улицу. Он не сопротивлялся – против чародея невозможно выстоять. Только тоска в глазах и непонимание, как у ребенка, который развернул обертку, а там, вместо печатного пряника, - дощечка лежит.
Митрий не проводил до выхода и дверь за дознавателями не прикрыл – чародей, уходя, сам хлопнул.
Что-то не так Митяй сделал. Ошибся в чем-то. И на душе беспокойно стало. Да так, что невмочь – на месте не усидишь.
Синий огонек метался по горнице вслед за Митрием. А тот всё не мог успокоиться. Бегал, бормотал, бросал на огонек злые взгляды. И уже не казалась живулька такой близкой. Синие отсветы резали глаза, тревожное жужжание до самого нутра пробирало.
Вот кто виноват! Это всё она! Митрий внезапно остановился, и светящийся комочек опалил ему волосы.
- Летаешь?! Да?! – Митрий вперился в зависший над столом огонек.
Живулька, конечно, ничего не ответила, только презрительно цокнула: дескать, знай свое место. И так скверно стало у Митяя на душе, что слова сами полились:
- Что ж ты со мной сделала?! В кого превратила?! Я раньше совсем другим был! А теперь! Я же правильным стал! Правильным! Не так поступаю, как совесть велит, а по закону. До тебя всё просто было! Знакомый – значит прав. Чужой человек – нет. В этом была высшая справедливость. Все свои друг за дружку держались. А теперь что… Я брата предал. Дал укрытие, а потом дознавателям выдал. И ведь всё правильно. Всё верно. Но до того я бы горой за него стоял – брат же, пусть и нехорошее совершил! Не может родной человек плохое сделать – так сердце говорит. А ум, он твердит: «зло всегда зло».
Митрий обессилено рухнул на резную лавку.
- Пойду к дознавателям. Скажу, что ошибся – не брат это был… Не мешай. Уйди. Уважать себя перестану. Нельзя так.
Огненное чудо требовательно загудело, тычась прямо в лицо, а потом село на стол. Ножки, потешно сгибаясь, понесли тельце к так и не вставшему Митрию. Сердилась она, не хотела пускать. Заставляла…
Митяй размахнулся и со всей силы припечатал к столешнице живой огненный комочек…
Убрал руку.
Он смотрел на угасающее серым пеплом тельце, на изломанные крылышки, на подергивающиеся ножки и не понимал – что такое он сотворил. Нет, Митрий видел, что самое ему близкое существо умирает. Видел. И не понимал. Только больно-больно вдруг стало там, где у всех людей сердце.
И не унять эту боль…
Выбравшись из-за стола, цепляясь ногами за лавку, Митяй кое-как натянул полушубок, сложил двумя пальцами в горсть обмякшее и едва теплое тельце и вывалился на улицу. Не отойдя и двух шагов от крыльца, он рухнул на колени, сложил ладони вместе и прижал их к лицу.
Митрий молчал. Сил не было даже на то, чтобы завыть в голос. Сейчас бы он всё отдал, чтобы вернуть миг до того, как убил живулечку. Нечего отдавать. Не оживить.
Лед нарастал на ресницах Митяя. Ноги и руки занемели. Что ж. Вот и расплата за смертоубийство. Так и быть тому. Весной снег сойдет – тогда и отыщут Митяя, если волки за зиму побрезгуют.
- Вставай, дохляк! – чувствительный удар ногой в бок едва шевельнул Митрия, - Я кому сказал – вставай!
Митроха повернул голову, посмотрел на того, кто не дает ему спокойно помереть. Это был давешний чародей из дознавателей. Видно, и его заберут. Поделом. С такими, как он, иначе нельзя. Этих «помощничков» никто не любит, даже те, кому они помогают.
Чародей не стал церемониться. Пнув Митяя еще раз и, видя, что так его не поднять, схватил замерзающего мужика за шкирку и поволок в дом. Митрий не сопротивлялся – плевать ему было на себя.
Чародей бросил Митрия на лавку и встал над ним.
- Дурак ты! Как есть дурак! Хоть бы думал, когда что-то делаешь! Не хотите думать. Никто не хочет. На других надеетесь. В кои веки счастье к тебе пришло, а ты как им распорядился?
Митрий мигнул заледеневшим глазом. Больно. А говорить еще больней. Но нельзя не сказать:
- Не прав я во всем. Эк она меня перевернула. Всю грязь со дна соскребла и вымазала.
Чародей помотал головой, не соглашаясь.
- Что в душе у тебя – то наружу и выходит. Ничего твой огонек тебе не дает, только становишься ты тем, кем и должен был стать. Не всякому это по силам вынести. Не к каждому огня прилетает…
Митрий согревался, и всё болело пыточно, тысячами серебряных иголок вонзаясь под кожу. Чародей приложил пальцы к его лбу и прикрыл глаза, сосредотачиваясь и уясняя самочувствие.
- Подлечу, так и быть, - ответил чародей на очередной скрип зубами, - но чтоб больше – ни-ни.
Наложил руки, заклинание произнес, и теплая радость прошла по Митиному телу, унимая боль. Пошатываясь, поднялся Митрий на ноги, чуя, что жив, зная, что должен отблагодарить чародея. А тот уж к двери. Дернулся Митрий, чтобы слово доброе напоследок сказать, и чародей обернулся. Кивнул приглашающе, зовя из избы. Вышли на крыльцо и встали.
Только не может Митяй ни слова сказать. Молчит. Ждет чего-то. И чародей ждет. Постоял так немного, руки под плащ спрятал и сам сказал:
- Проводи. До калитки. Там уж я сам. Проруб открою – и дома.
Сейчас уйдет. Митрий несмело потянул чародея за край плаща.
- Что хочешь? Говори.
Митрий посмотрел на темное закатное небо, на ладонь, которую так до сих пор и не разжал – словно драгоценность хранил, на чародея…
- Оживи. Оживи ее.
Чародей сочувственно посмотрел на Митяя:
- Больно будет. Так дальше и будешь жить с этой болью.
- Ничего. Мы привычные…
Митрий разжал ладонь, подставляя изломанное тельце низким лучам красного солнца, и рука задрожала. Глянув мельком на погибшую, чародей создал между своих ладоней маленькую желтую шаровую молнию, поиграл ее цветами, прогоняя через зеленый до синего, и толкнул к Митрию.
- А-а! – выдохнул Митяй от боли, когда на ладони у него засияло восстанавливающее пламя. Но пока горело оно, держал руку прямо, смотрел в огонь.
Тельце деформировалось, выправляясь, наливалось силой, оживало.
И вот уже стоит маленькая огня, перебирает суставчатыми лапками, поводит стрекозиными крылышками, встряхивается синим, с золотыми крапинками, тельцем. Свистит радостно, отталкивается от Митиной ладони и взлетает.
Высоко летит. Далеко.
Синий огонек.
Огнецветка.
|
|