Сивка-Бурка
Я останусь нынче в Санкт-Петербурге,
Покатаюсь ночью на Сивке-Бурке,
Только ты о прошлом не суесловь.
В переулках Кушнером бредят урки,
Пресловутый топор под брюхом каурки,
В проходных дворах леденеет кровь.
Для тебя, Иосиф, и прочих рыжих –
На Фонтанке культовый чижик – пыжик,
Не зови с собой его, не зови.
От прощаний привкус болиголова,
Только ты о прошлом теперь ни слова,
Что с того, что миф у меня в крови.
Не хочу быть сказочником дешевым,
Встань травой, примятой Петром Ершовым.
Город словно налит по грудь свинцом.
Ностальгия шепчется с конвоиром.
Вдоль реки, разбавленной рыбьим жиром,
Фонари стекают сырым яйцом.
В потемневших водах Невы с обидой
Ленинград рифмуется с Атлантидой,
Не заглядывай за погасший край.
Эту ночь делить нам с тобою не с кем,
Мы вернемся в рай опустевшим Невским,
Мы вернемся в рай, мы вернемся в рай.
Дюймовочка (нз)
Знаешь, женщина, что я тебе скажу:
Выйдешь ночью в поле, снимешь паранджу,
Бросишь маковое зернышко в межу.
И пока стоит божественная тишь,
Вспомни всё, чему учили нас в раю.
Непорочное зачатье, говоришь?
Непорочное, а как же, говорю.
Из распахнутой земли навстречу дню
Выйдет девочка-лолитка типа ню,
Скажет: «Мама, я готова к октябрю».
И пока восход сияет выше крыш,
Объясни ей нашу жизнь по словарю.
Ленин – самый непорочный, говоришь?
Самый-самый, ты же знаешь, говорю.
Душит жаба всё прекрасное вокруг,
Роет крот свой Беломор-канал на юг,
Полумертвою петлей замучил жук.
Что ты, женщина, дрожишь, как будто мышь?
Приведи невесту лучше к алтарю.
Революция – святое, говоришь?
Революция, ей-богу, говорю.
Вот и сброшены с небес колокола,
В новой жизни, непорочней, чем была,
Ничего твоя любовь не родила.
Не печалься, это злая сказка лишь
Про Дюймовочку, совсем в другом краю.
Бросить маковое, значит, говоришь?
Только маковое, точно говорю.
Принц и нищий
Славься отечество правдой и кривдой
В свете закатов, надрезанных бритвой,
Где по ночам запекается вновь
Всех твоих выродков черная кровь.
Утром всех нас распихают по нишам:
Я буду принцем, ты станешь нищим.
Собраны в стаю колхозные дети:
Павлики, Зои, Тимуры и Пети.
Вон они – голые – невдалеке,
С татуировкой на лбу и лобке.
Там, где мы завтра их снова отыщем,
Ты будешь принцем, я стану нищим.
Вырубив самый элитный осинник,
Родина-мать отстегнула полтинник.
Сложены личные вещи в мешок,
С кем бы присесть нынче на посошок?
Свет фонаря ускользает по лицам…
Ты станешь нищим, я буду принцем.
Так и живем, уповая на Бога,
Бог в нашей азии типа Набоков
Или Булгаков… короче, любой
Умерший гений с библейской судьбой.
Видишь, отчизна орлами двоится:
Я стану нищим, ты будешь принцем…
Красная Шапочка
Мне давно и безнадежно стала нравиться
Малолетка в красной шапочке из Франции.
Ради этой пэтэушницы с Монмартра
Я вступил в святой союз восьмого марта.
И, поклявшись на обложке новой Азбуки,
Я ходил нестройным строем в красном галстуке.
Пыльный занавес в каком-то русском стиле
Нам подняли, а железный – опустили.
Нас пугали педагоги педофилами,
И стояли мы: кто – с вилкою, кто – с вилами.
Погружалась в темноту родная спарта,
Кто-то в сером трахал девочку с Монмартра.
С первой кровью, до которой всем до лампочки,
Пропадали наши галстуки и шапочки.
И среди угрюмой фауны и флоры
Доставались нам советские Федоры.
Но Федоры называли себя Федрами –
И бойскауты казались им бойфрендами.
Снегурочка
Жили-были. И поэтому
Не грешили от властей,
И молились богу медному,
Даже трахались по бедному
После лучших новостей.
У последнего окурочка
Привкус счастья – навсегда.
Что ты плачешь, дочка-дурочка,
Это оттепель, Снегурочка,
Скоро снова холода.
На советском голом заднике
Стало тесно от Иуд.
Это все шестидесятники
Типа адские десантники.
Евтушенко тут как тут.
Блещет звездами майорскими
Бог, обутый в «керзачи».
Солженицыны-твардовские
Затыкают рот мордовскими
Лагерями: замолчи!
Пусть хранит от горя деточку
Свет далекого Кремля.
За обманутую вербочку
Пусть им будет небо – в клеточку
И в полосочку – земля.
Пьяный день ушел из города,
Стынет кровь у молодых.
Зелено не значит молодо.
Для России норма холода:
Минус сорок – на троих.
Льется ночь из переулочка,
Из-за каждого угла.
Что ты плачешь, дочка-дурочка,
Это оттепель, Снегурочка,
В нашем городе была.
Разобрали палисадники,
Будто завтра на войну.
Это все шестидесятники,
Как булгаковские всадники,
Растревожили страну.
Мальчик-с-пальчик
В СССР встают под знамя
На рассвете, ровно в шесть.
Мальчик-с-пальчик, мы же знаем,
Что ты здесь.
Мы с тебя снимали мерку
Ночью, с помощью свечи.
Ты, как чертик – в табакерку,
Постучи.
Мы свое святое дышло
Повернули от души.
Ты про всё, что раньше слышал,
Расскажи.
Знаешь, стыдно лишь вначале,
А потом – на интерес.
Все когда-нибудь стучали
И по поводу, и без.
После божьего Содома
Кто вспомянет о тебе?
Мальчик-с-пальчик, будь как дома –
В КГБ.
Что здесь было, что здесь было
День назад и век спустя…
У майора Гавриила
Всех простят.
Не заглядывай под маску,
Что мы, право, палачи.
Просто, мальчик, в нашу сказку
Постучи.
Знаешь, страшно лишь вначале,
А потом, как мелкий бес.
Все, кто нам хоть раз стучали,
Достучались до небес.
Чебурашка
В середине советских застойных времен
Он попал в черный список нездешних имен,
Обделенных партийной любовью.
Сирота, чебурашка, почти что казах,
С непонятной совковой печалью в глазах.
ЧМО* – как символ всему Подмосковью.
Помнишь, были и праздник, и пряник, и кнут,
И ненужный уже никому пятый пункт,
Перестройка с ножом и гитарой.
Если б только не тройка, семерка и туз,
Если б не проиграли Советский Союз,
Чебурашка мог стать Чегеварой.
Валят лес, пилят бревна, готовят дрова,
Сортируя людские дела и слова.
Не смотри, как чужой, на поленья.
Чурка к чурке, как братья – в священном огне.
Кто ты здесь, в этой Богом забытой стране?
ЧМО** - как символ всего поколенья.
* - человек московской области
** - человек морально опущенный
Буратино
Папа Карло, представляешь:
Я могу по жизни брассом,
Я уже умею басом
Разговаривать с судьбой.
А Пьеро спит с режиссером
Карабасом-Барабасом,
Но неудовлетворенный,
Он хотел бы спать с тобой.
Представляешь, па, Мальвина
Пол сменила ради роли,
И теперь она как мачо,
Но без сабли и коня.
А ведь мы с ней переспали
Лунной ночью в чистом поле.
Помнишь, как она мечтала
Выйти замуж за меня?
Понимаешь, папа Карло,
Мы взрослеем то и дело,
И от сказочных событий
Хочешь – падай, хочешь – стой.
Даже наша кукла Барби,
Мама Мия, залетела.
Уверяет, что от графа
По фамилии Толстой.
Папа Карло, папа Карло,
Наш очаг зачах в натуре,
Артемона съел кореец,
Черепаху слопал негр,
Ключик где-то в Эмиратах,
Кот с лисою на халтуре
В той стране, где много-много
Дураков. И вечный снег.
Что ты смотришь волчьим взглядом
На житейские изъяны?
С точки зрения абсурда
В этом тоже есть успех.
Папа Карло, понимаешь,
Я давно не деревянный,
И моя национальность
Типа липовый узбек.
Финист – ясный сокол
Арапчонок, натасканный на кокаин,
Побрякушка в руках – заводной апельсин,
Надышался дешевым нектаром,
Восклицательный знак заменил запятой,
Вот и кружит, придурок, над Алма-Атой.
А мог стать постсоветским Икаром.
Давит небо гекзаметром прошлой тоски
На виски. И всю ночь из-под черной доски
Осыпается вниз штукатурка.
Всё летал бы и воздух ворованный пил,
И вынюхивал дым меж чердачных стропил,
Дым Отечества – Санкт-Петербурга.
Хватит верить, воришка, в чужбину свою,
Гнезда вить на мечетях и петь «ай лав ю»,
И отплясывать типа «семь сорок».
Узкоглазое племя, чужая страна:
Улетай, говорят, здесь теперь Астана –
Ни кола, ни двора, ни задворок…
Колобок
Ты меня лепил на склоне лет,
Собирая крохи по сусекам,
На краю земли, где жизни нет
Даже горнякам и дровосекам.
Отпусти на волю, старина,
С поля брани.
Что мне эта дикая страна,
Что я – крайний?
Я замешан на твоей крови,
Из муки из дедовых запасов,
Но не ради муки, а – любви,
Между двух нерукотворных Спасов.
Отпусти, я всё, что мог, урвал,
Ради Евы.
Что мне этот гибельный Урал,
Что я – левый?
Оглянись: повсюду только пыль,
Пыль веков да царственные яти.
Я ушел от всех, кого любил,
Только ты не разжимал объятий.
Отпусти меня из добрых рук,
Боже, иже!
Что мне этот Екатеринбург,
Что я – рыжий…
Акакий Акакиевич
Осьмнадцатого января в Петербурге весь день шел снег,
А вечером в воздух кто-то добавил шанели.
Акакий Акакиевич – маленький человек
Вышел на улицу в новой мышиной шинели.
Он прошел по Невскому, оглядываясь по сторонам,
Заметая полой следы - просто так, для вида.
Продолжалось время простых человеческих драм,
Над Исаакиевским собором горела звезда Давида.
Что там «Матрица», «Дьяволиада» или «Ночной дозор»,
На железных крыльях, на серых крыльях роллс-ройса
Он явился в Москву на постылый кремлевский двор:
- Guten Tag, - он сказал кому-то. – Сим-сим, откройся!
И открылись стальные двери и выпал бубновый век
Козырным тузом. За спиной, как всегда, шумели…
Акакий Акакиевич – маленький человек,
Но он встал в полный рост и вышел из гоголевской шинели.
|
|