* * *
На родине носят пальто и платки,
в растроганном небе волос завитки,
глаза, полудетские губы,
на родине дальней и грубой.
Ещё назиданья, сугробы и псы,
унылые зданья и звуки попсы
Германии или Ямайки,
а рядом — рука попрошайки.
Весна и в ресницах кошачьих ветла,
затёртая книжка, округлость стола,
страница, отмечено красным.
А в форточке — влажно и ясно.
Гуляют ручьи, растворяется страх,
прозрачные руки берут за рукав,
за хлястик и в спину толкают.
Наверно, погода такая,
что я, как блаженный, сощурясь хитро,
иду на пустырь, где копают метро,
и пахнет родною и дикой,
прозрачной ещё Эвридикой.
* * *
Уедешь ли в тьму-таракань,
где ландыши с гладкою кожей
и град барабанит в лохань,
на тютчевский крик не похожий.
Бумагу достань, словари,
косись на пузатые полки.
На Волге большой соловьи
твердят и твердят без умолку.
Там шарик отвинчен один
с эмалевой спинки кровати,
и ходят в избу-магазин,
и носят толстовки на вате.
Посуду стеклянную впрок
сбирают и мелочь слепую,
по-жабьи раскрыт кошелёк,
и мелочь бежит врассыпную.
Уедешь ли — не навсегда —
в начале слезливого мая.
А хочется: с неба вода,
огнём хулиганя, играя,
ударит небесный плавник
и тютчевский слышится крик...
* * *
Стрижиный писк, что римская праща,
Деревни соль и вкус, прости-прощай.
К воде солёной давняя привычка.
Ты уезжаешь первой электричкой.
А мог держать заводик здесь свечной,
питаться речью этой овощной,
точил бы длинный рыбный ножик с рынка,
гутарил бы, что крымская блондинка
все эти гэ и хэ, хвылын, нэма.
Здесь шепчут сумерки: мускат и бастурма.
И лёгкость южной, искушённой лени,
почти аттические стёртые ступени.
Легко скользить, приятно говорить,
орешник рвать, ладони маслом мыть,
и пить коньяк в пластмассовом бидоне,
а не дрожать в прокуренном вагоне.
Но душит горло ветер, волю — снег,
на свете есть ненастный человек,
товарищ тихий, ангельский, бесовский
на кухне узкой, маленькой, московской.
* * *
Живёшь навзрыд, а плачешься втихую.
Как раскусить гармонию такую...
снаружи август, а внутри тоска
незримо зреет ядрышком ореха,
прорехой вечности. Утешит человека
не божия, но женская рука.
Пройдёт по волосам, обманет снова,
но различима осени основа:
сгоревший дом, а через крышу храм
побеленный. И всякий пьян и молод,
и строится в потёмках старый город,
и нищета гуляет по дворам.
А где-то есть гармония на свете,
шаги в густом, медовом этом лете
и красота доступная проста.
Паук плетёт из живота седую
раздвоенную прядь, и ветер дует
глухие ноты с чистого листа.
август 2003
* * *
А. Анашкину
Зимою зябнуть, летом ворковать.
Под яблоней себе стелить кровать,
и облака считать на небе синем.
Чем мы не птицы, чем не сизари?
Стекло высокой спицей отвори —
оттуда хлынет воздух абиссиний.
Увидимся. Мой маленький пилот,
возьми конфету мятную в полёт.
Над голубятней давешней, у клуба
они летят, кружат — рука в руке.
Зачем гадать? Мы спустимся к реке,
соседка повзрослевшая, голуба.
Ах, август, ты — собрание щедрот.
Зевнув, старуха мелко крестит рот
и, разомлев, от зноя засыпает.
А дети держат голубя в руках,
без умысла витают в облаках,
и по клеёнке шарики катают.
* * *
Как сад стремительно ветшает,
как тучи серые спешат,
как мыши полевые шарят
по даче с выводком мышат
озябших, неуёмных, сирых.
Как жалко ставить под комод
подобье гильотины с сыром.
А может, к вечеру возьмёт
и распогодится? И ясной
проступит запад полосой,
и солнце сентября, что ястреб,
на окна бросит взгляд косой.
И бабье лето будет длиться —
как женщина, отъезда блажь
забудет и на половицы
поставит собранный багаж.
И две, а то и три недели —
живи, не разнимая рук.
Но ветер гнёт в коленях ели.
И дождь, и плачет всё вокруг.
* * *
Вот так всегда — витийствуешь и врёшь,
лапшу на уши вешаешь и таешь,
когда тобой придуманная ложь
на солнце вспыхнет. Помыслы питаешь
нелепые. А что там впереди?
Заводик ли свечной, долги, плебейство?
Всё замерло. В октябрьской груди
последним умирает лицедейство.
Танцуй же бабочкой на гибельном ветру
осеннем, где тебе пощады нету,
срывай с осенних тонких губ листву,
бросай окурок — в Яузу ли, в Лету.
Проси любовь — по-прежнему она
простушка и не требует награды.
Ночь впереди и бездна звезд полна,
но бездна эта вряд ли станет садом
над головой. Я думаю, мечом
Дамокловым или пращой Давида.
Летит к земле звезда сказать прощён,
но ты молчи, не подавая вида.
По-прежнему сады Твои глухи,
зато ранеты — вымыты и свежи.
Пора писать хорошие стихи,
творить молитвы и влюбляться реже...
Beaujolais Nouveau
Умнее осень суеты:
вино и груши — не цветы
обрадуют порой угрюмой,
когда, несвежи, нечисты,
срываются, летят листы
и падают. Достань из трюма
холодного на кухне сей
вина, дождись своих гостей
иль музы ветреной прихода —
гораздо ближе новый год
и светочи иных высот
в сырую, тусклую погоду
нелепым улыбнутся нам,
растерянным по временам.
Наутро про тебя расскажут,
что с музой пил на брудершафт,
что видел музыки ландшафт,
что, может, был поэтом даже...
* * *
Щедрот особых не проси,
побереги, Живаго, нервы.
Есть чай, консервы иваси,
другие рыбные консервы.
Немного сыра, сигарет
с полпачки — это что-то значит.
Невозвращённый есть билет,
читай, надежда на удачу.
Пусть зыбкую, пусть с волосок,
с улыбку месяца, допустим.
С ушко иглы. Наискосок
по выселкам и захолустьям
проходит дождь, а мы живём,
включив пузатый холодильник.
Всё к лучшему. Когда встаём,
на сколько завести будильник?
* * *
блочный дом многоэтажный
вечер в снежной мошкаре
он идёт походкой важной
тянутся за ним тире
после стольких послевкусий
несерьёзных разных драм
веришь Господи Иисусе
в музыку по проводам
с жизнью свыкшись на Голгофе
трёшь забывчиво ладонь
и дарёный ставишь кофе
на сиреневый огонь
холодом спинным нечастым
оттого что снег идёт
посещает его счастье
счастье за душу берёт
* * *
Хорошо тебе спать в порошу,
если в печке трещат дрова
и дневную воздуха ношу
уловить удалось в слова.
Хрупок памяти твой гербарий,
но с порошею в унисон
на бесструнной старой гитаре
будет петь непрерывный сон.
Оттого ль, что облаком белым
горизонт накрыло на треть —
нам упорным и школьным мелом
непогода станет скрипеть.
Зодиака дикие знаки
рисовать на тонком стекле:
то ли горы с лицом собаки,
то ли девушку на метле.
И обоев забытой детской
чередующийся натюрморт —
словно праздник какой советский
серой тряпкой времени стёрт,
а за ним притихшее утро
после ведьминога кутежа.
Чище слов, светлей перламутра
белый ватман без чертежа.
* * *
Раньше лучше запоминалось.
Вечер, облако, человек
растирает ладоней алость.
Источает мартовский снег
вкус дразнящий и землянистый,
потому что почти весна,
и до азбучных влажных истин
с шалой ласточкой, что блесна,
остаётся совсем недолго.
В арке форточка, что киот,
ледяная над ней иголка
золотистые слёзы льёт.
Будут лужи с бельмом бензина
небывалая в них луна,
будет очередь в магазины
напряжённая, как волна.
Инструменты, приёмник старый,
продуктовой снеди кули,
и у лавочки, где гитары,
вечно ржавые Жигули.
* * *
Вен. Ерофееву
отрывной календарь иждивенец
заучил от зимы до зимы
чтобы смог утешительно немец
обозначить указкой холмы
перелески плакучие ивы
да пакгауз некрашен и ржав
что глядишь за окошко пугливо
чемоданчик картонный прижав
высыхает слеза комсомолки
веселит ханаанский бальзам
а в прокуренном тамбуре волки
знай выводят своё аз воздам
всё смешалось в ночную крушину
звёзд рубины сорвались с орбит
и козловского голос машинный
имя станции проговорит
имя музыки перьев ли пальцев
крошки белой на восемь вершков
спите ангелы не просыпайтесь
до последних моих петушков
* * *
из стеклянного горла боржом
было душно и рамы гнилые
вновь запахли воскресным дождём
и жильцов отселённых немые
догоняли шаги за плечо
робко трогали шёпот в затылок
жаркий вечер где быт увлечён
хрипотой граммофонных пластинок
дольше музыки песня плыла
раскрывались коробки и розы
но сбивалась от польки игла
и душили участия слёзы
и стояла за этой спиной
за другой ли в проёме у двери
тишина с прямотой земляной
в краткосрочное счастье не веря
повторений искала она
и нарочно игла оступалась
а до кромки великого сна
оставалось ещё оставалось
* * *
вот котлован где сад нам обещали
где мы слонялись с личными вещами
вдыхали щи чужие креозот
О2 устав азот
есть разница дышать где этой смесью
дневальный тумбочка записки из предместья
подполья то есть даром путь домой
лети петит немой
запальчивы и молоды мы были
уже влюблялись и ещё любили
весны руины чудо задарма
одна игра ума
сегодня стали злей и веселее
крути шарманщик ручку лотереи
холст движется аляповат эдем
где нет меня совсем
***
сухая опрятная старость
наверное дача и сад
сменяет досужую жалость
решенье покрасить фасад
в какой-нибудь цвет осторожный
вот видишь опять в голубой
но будет уже невозможно
решить эту участь с тобой
и станет мне неинтересно
в сезонные споры встревать
и время покажется пресным
и буду на время кивать
останутся сизы и рваны
октябрьской порой облака
так недостижимы и рдяны
ранета крутые бока
что виснет как сыч над дорогой
мы жили и были немного
любили порой дорогой
подвижною краткой другой
***
песок и йод а из песка
часовня всех святых
и встреча влажная близка
в ветвях перевитых
так черный вылизан песок
полудня ровен жар
что встать осталось на мысок
как девочка на шар
и руки к солнцу заломав
глядеть куда-то вбок
где ульем лепятся дома
и улиц рвут клубок
и в жидком воздухе снуют
стрижи удивлены
и легкий строится уют
из пыли и слюны
|
|