Хроники добровольного изгнанья
…тихо живи,
благо тому, кто живет в благодатном укрытье;
упреди меня кто, видно я и теперь в Городе жил бы, как жил…
…я в изгнанье давно,
но терпеливей не стал я за эти печальные годы…
Овидий, Скорбные элегии
***
…мне как пятнадцать лет назад пятнадцать лет,
я мою кеды, скоро «матч сезона»,
но вся моя дворовая команда,
как говорят сегодня, отдыхает –
один сидит, другой убит, а третий еле говорит
при встрече, правя лошадью каурой («тпр-ру-у-у, дура!»),
он говорит я что, тушкан какой, едрена феня,
ломать здесь ноги за стакан, жена сама нальет под воскресенье…
а так недавно – школа олимпийского резерва
в Рязани, лучший бомбардир такой-то лиги, острие атак,
и вроде бы два матча за «Спартак»
(второй состав, запас), но суть не в этом –
мы начинали все в одном дворе,
одна команда: кто сидит, кто в цинковом гробу лежит,
а кто играет на удачу…
и вот расслабишься (гамак, уикенд на даче) после пикника,
футбола, бани, шумного купанья,
и вдруг подкатит к горлышку тоска,
и хроник добровольного изгнанья
откроешь счет… свой скорбный «матч сезона»
***
читая книгу дачного двора…
я мог быть им – торчать меж бревен паклей,
свисать манящей ягодой с куста,
пищать птенцом в гнезде,
жужжать пчелой в стакане
цветка, отягощенного пыльцой…
я мог бы быть – неспешно, день за днем
творить свой мир из мелочей, нюансов,
из наблюдений-мыслей ткать узор
неторопливо, вдумчиво, пространно;
сопоставлять движения светил
с движеньем на нестойкой занавеске
или спонтанно, вдруг, совсем-совсем по-детски
завидев стрекозиный винтокрыл,
зависнувший в зудящем колыханьи,
от ужаса-восторга закричать…
я мог бы быть – плыть по ветру, едва,
невидимо, над крышами, над лесом,
неслышной паутинкой, мимо, вскользь,
туда куда-то, где всего и вдоволь…
я мог быть рябью по спине пруда,
когда нежданным облаком закроет
палящий зной, и тенью холодок,
и пробегут мурашки у купальщиц,
и чуть подернет легкой рябью пруд…
я мог бы клевером, шмелем в его кудрях,
в его кудлатой, красной шевелюре,
я мог бы тлей, я мог бы просто так,
ей, богу, мог… но видит Бог, не буду…
не быть мне мудростью, творящей не спеша
свой мир, случайностей набор неторопливый
не складывать мне в трепетный узор,
что по прошествии, когда-нибудь, нескоро,
когда истлеет, выйдет, утечет,
когда забудется, покроется коростой,
вдруг сковырнет какой-нибудь подросток
за пластом пыльным и увидит свет –
легко и просто – к истине приникнет –
все это – нет, и отзвук мой затихнет
скорей, чем за калиткой мой же след
затянется травой – траве под стать –
лишь тишь да гладь, да божья благодать
***
весь мир дрожит на кончике… сквозняк…
внимание притягивает ветка,
не ветка даже, капелька дождя…
как редко удается… неприметно
летящую жемчужину поймать
в видоискатель, как слезу в стакане
с водой пытливым взором опознать,
и проявляя, внутренне дрожать
как соискатель
жизни, как ваятель
несуществующего…
замысел придет
уже потом,
когда просохший глянец
с веревки снятый среди прочих, в тон
осени, теряющей румянец,
летящей с ветки каплей прозвучит
в тон жизни всей…
и замысел придет,
и кровью ягод обагрится рот
***
едва-едва настала осень,
все по-другому, я не узнаю
ни глаз своих, ни голоса, ни пальцев…
не выбрав ничего, смотрюсь в окно, где листья…
едва-едва готовые меняться,
еще пока не вникшие, как быстро
спокойствие конца сменяет вечность…
как горек запах,
как прозрачны ночи,
как скоры звезды,
как темна вода…
зови, зови меня,
придумай мне названье,
чтобы такой же величавый,
как старуха из «истины в вине» иоселиани
в перстнях и пестроте последнего наряда
я в осень выходил,
светясь прозрачностью младенческих костей –
морских светил, которые во тьме
ведут к апрелю старость…
ты все узнаешь,
ты проснешься по весне…
последний эпизод – летит арбуз,
удар, беззвучно крупный план
ломтей, что салютуют кровью
и опускаются, подпрыгнув, в сон листвы –
покой такой безумно яркий
как сон больного гения, едва-
едва, как запах дури струйкой из кальяна,
проходит осень, я больной и пьяный, -
поет вертинский… боже, как давно
я уже молод…
осень, год такой-то
***
печь гудит, и я слышу –
то ли кто-то летит,
то ли даже не кто-то, а самолет,
и моя бабушка, которая умерла,
открывая беззубый рот, смеется:
«здравствуй, сережа, приедешь на новый год?»
и то ли печь гудит, то ли спит
мой внутренний контроллер,
но я отвечаю бодро: «да, бабушка, жди»…
а за окном осень, дожди,
вокруг беседки багряный плющ –
виноград, тень от лампы, лапа из-под пледа –
плюшевый мишка, мышь
за поленницей шмыгнула в норку…
завтра снова дождь, и гудящая печь
мне напомнит, что я не молод,
что бабушки давно уже нет,
и в самолете, на котором она никогда не летала,
мне дадут клетчатый плед,
а не стеганое одеяло
***
день позади, в беседке стынет чай,
нигде ни звука, лишь поют цикады
и пьяница-сосед лопатой бьет
по глади вод и бешено орет,
что продали Россию демократы…
умеренность душе его претит,
он вечно пьян и тещу материт,
но иногда тихонечко хандрит,
вот как сегодня – вечер, пруд, лопата,
и чувствуешь немного виноватым
себя за то, что снова повторять
за ним придется эху «…мать, мать, мать…»,
а нам придется слушать… вечер, дача…
день отошел, сосед уснул в кустах,
цикады выдохлись, шипя угли истлели,
лишь звезды вечные по-прежнему горят
все ярче, все отчетливей, все ближе
***
дача пуста,
на пыльном подоконнике лежит засушенный шмель,
между рамами паук свил свою паутину,
сквозь кружевные занавески пробиваются солнечные лучи,
май,
скоро зацветут яблони…
но мы этого уже не увидим –
наша машина застряла в пробке по дороге в Москву –
мы возвращаемся в Город
***
девочка качается одна
на качелях, пухом тополиным –
не видна другим – занесена
маленькая жизнь ее… а мимо
белые уходят корабли
к берегам цветных мадагаскаров,
и под ручку медленные пары…
демиурги, если б вы могли,
глядя в эти чистые глазенки
знать, как демиурги, наперед,
что ей, этой маленькой девчонке,
маленькая жизнь ее несет
***
не отболело слава Богу рубцевалось
но разошлось от первых же побегов
травой белесой первой сквозь асфальт
я майский первенец они бросают кости
кому чего отдать а мне за счастье
башку о мостовую размозжить
туда откуда я тогда вернулся
когда они в пеленки ссались мама мама
никто не знал на даче пили чай
из самовара с ароматом сосен
чабрец и мята кто-то жжет траву
и ветерок со станции доносит
как знак вопроса паровозный… вдруг
птица черная стекла осколки прядки
чего-то жуткого и сил не наскрести
на то чтобы подняться цепенея
от ужаса догадки и набрав
дрожа всем телом голосом руками
знакомый номер кто-то жжет траву
услышать мама мама цеппелином
над вами проплывая вижу дым
как знак вопроса сизый паровозный
и паровоза вопросительной петлей
вдоль речки не хватает только точки
закручивает времени спираль
всенощный стрелочник
оно не отболело
оно лишь затаилось и растет
как птица о стекло в асфальте сердца
***
глупая она не понимает
ни весны ни осени ни дрожи
пальцев когда холодно и быстро
чай глотками пахнущий пластмассой
пластика дешевого стакана
ни распахнутых до слез но не моргая
синих в небо глаз где холм и храм
вниз и пламенеющая роща
и такой какой-то запах и озон
и уносит… дура как же жалко
что я кожей до озноба я до дрожи
чувствую все это без тебя
***
талых вод твоих непоеный сад мой…
подо льдом зубами скрипят, кричат, набегут, нахлынут
разобьют не заметят его
цвет мой свет
я никто нигде никому не брат
числа у меня нет имени нет реки
рукотворен прян за рекой мой дом
кренделем не выкатится на пригорок
горек дым и за сизым ним
сад мой сад облетает
цвет мой свет
руки твои вода
не мылится талая ледяная
бьется плещется не дает
пленить себя пенить в перелетном корыте
рука реку моет маят-
у реки руки плещут полощут
тени волшебного мира
поплывут облаками – руки твои
выжмут свет мой как губку прополоскают
и развесят плескаться на жилах моих
мятых ласк ледяное белье
а ночами проворная ласка
будет кровь мою пить, извиваться,
приручить не удастся ее, ускользнет,
прошмыгнет, не услышишь, не выдаст ее половица,
в половодье свое с первым света лучом,
пробивается в щель ее, плачет,
как потерявшийся мальчик,
сквозь толщу ее
цвет мой свет
непоеный сад мой
***
хранит ли нас она, хоронит,
шепча за пазухой чечетки,
перебирая четки, точно
не зная, что на нить нанижет
как будто мы едва знакомы,
но близки будто наши знаки
так, чтобы встретившись глазами
с глазами волка в год собаки,
увидеть в них, как рвутся жилы
и позвонки летят как четки
в пучину темную, где, живы,
сплетают нити наши тетки –
сучат ночные – паучихи
переплетенья тел во мраке,
и прорастают зубы волка
в глазах сторожевой собаки
хранит ли нас она, хоронит
в себе самой как в яме волчьей,
сжимая зубы и ногами
вжимая нас в себя, и в корчах
в себя проращивая семя –
зрачки, головки, ручки, почки –
стрясти потом как четки с ветки,
обрить головки, срезать мочки,
обрезать ногти, смыть водою
в себя саму как в люк отхожий
в тазу кровавом как без кожи
все естество ее наружу,
и засучили нити кружев
забвенья парки-паучихи
никто не жив, никто не нужен,
глаза в глаза закрыть и тихо,
завьюжив логово травою,
лежать внутри ее снаружи,
хранит она или хоронит
так никогда и не поняв
***
кофе в маленькой турке
как две костяные фигурки
искусного резчика мысли
лежим на поверхности осени
мы кофе медленной пеной
уходим из медной вселенной
едва задержавшись у кромки
так тонки были нити
так прочны
как объятия майской ночи
кости – окаменевшая пена
осень в нашей вселенной
наблюдения
**
впопыхах
на сменных квартирах
она в лифчике он в носках
так неловко –
из дырки за ними как мальчик
подглядывает его левый мизинец
**
полумесяц лимона,
как медленный поезд вползает в железные недра вокзала,
сползает по стенке стакана
за подстаканника
ковкую вязь…
была ли связь
между нами
будет гадать проводница
**
самые шумные в метро – немые,
очень болтливые люди...
ни разу не видел,
чтобы едущие в метро немые
молчали
(хотя, если человек молчит,
как понять, что он немой)...
однажды сидевшие напротив немые
(парень с девушкой) поругались,
и она, чтобы насолить ему,
села рядом -
так они не могли разговаривать;
и сразу перестали быть немыми
**
мы бедные рыбы
мы даже не шевелим губами
проплывая мимо друг друга
упражнение на публичное одиночество
лодки на привязи скользкими бортами лениво трутся о вечные камни причала
невозвратность начала
до слез –
горьких капель
присыхающих к горлу чешуек
мы бедные рыбы
мы пожалуй могли бы
***
ревнивый агроном в пенсне, плаще и шляпе
с привитым от Мичурина упорством,
которое, как соки благородные в дичке,
дало плоды, и вектор тварной мысли
влечет его твой космос ковырять…
так карлика инстинкт в извечном страхе
перед ущербным семенем своим
влечет в объятья необъятной бабы,
которая его как яма ждет,
которая продолжит древний род,
избавив от позорного изъяна
в каких ты с ним? пытливый твой слуга,
он как шаман над пашнею колдует,
выводит снадобья, железный купорос
соединяет с известью гашеной
и прочих пестицидов жгучий яд
внутриутробно вводит, уподобив
в пылу творенья пахоту и похоть,
единый корень в них открыв, и понемногу
он добивается, похоже, своего –
все, что родишь ты, радостно брюхатя
от шума ветра, шороха дождя,
шмеля щекотки, так, по недогляду,
он травит ядом, душит на корню
и медленно к стихийности твоей
плодово-блядовитой прививает
ответное желание давать
любовь свою тому, кто не жалеет
и жилами скрепляет корни слов
Мичуриным завещанного знанья,
первооснов проращивая семя
в твою кромешность… только не унять
того, что как неистовое порно,
как разнотравие – безудержно и сорно –
растет в тебе, цунамит, сносит крышу,
и агрономы, что летучьи мыши,
маша полами шляпы и плаща
летят к ебеней матери на север,
в тоске неразделенного желанья
к наскальному Мичурину взывать…
не я ли севера бесплодногОгроном
***
стоит с косой за кисеей, за занавеской,
чуть заикаясь, извиняясь, так, по-детски,
чуть виновато, так, косясь по-стариковски
на то, как от глубокой заморозки,
как ледяная рыба, мир отходит
приходит душной ночью без одежды,
светясь под простынею опереньем,
как перистая рыбка, как закладка
в младенчестве заложенной страницы,
и спрашивает, так, чуть виновато,
что если все равно тебе не спится,
открой, глаза прикрой и перечти,
но только вот учти… а что учти –
лишь стоит на мгновение забыться,
сквозь занавеску зыркают лучи,
стучат часы, стрекочут злые птицы,
и растворяясь, улыбаясь виновато,
по-детски так мигнет: сыграем в прятки –
и потемнеет, и уколет, дверь, палата,
халаты, свет, круги во тьме квадрата –
по-стариковски так: давай сыграем в ящик,
и внуки прячут от могильщиков лопатки,
и белорыбица плывет все дальше… дальше…
введение в археологию
……………………………… …жизнь всегда имеет выход
………………………………..и это смерть…
…………………………………………………….А. Цветков
девочка моя, девочка
со своими фантазиями монструозными,
менструальными своими циклами,
мотоциклами, гидроциклами (на чем там еще циклиться можно?),
с матершиной сапожной в устах ядовито-нежных, напомаженных,
пропахших длинными на отлет сигаретами,
минетами, тягучими конфетами тоски
по мужу, но чаще хуже, а если глубже –
ее археологии слои –
гвоздикой стоматолога, а глубже –
ромашкой ларинголога, а глубже –
кровавый кардиолога тюльпан,
а глубже – гинеколога перчатка
и выход, как под ребрами взрывчатка,
как дури оглушительной стакан…
лечить себе подобное подобным
введением внутриутробным
в ее археологию… а вывод
таков,
что жизнь всегда имеет выход
и это вход. для всех ее цветков
|
|