Эдуард Клыгуль
М Е Т Р О
Город, где родился и состарился Плотников, пророс длинными бетонными сваями фундаментов в семь исторических холмов своего центра и его окрестностей. Чем старше становится столица, тем ее подземные корни – глубже; они растут и в стороны, горизонтально: трубопроводы, питающие людей водой, обогревающие газом, кабели, несущие яркий свет и телевизионную виртуальную чужую жизнь в жилища, а по другим большим трубам уплывают в другую, мало кого интересующую сторону отходы человеческой жизнедеятельности. А еще ниже всех этих артерий и вен города – сверкающие залы станций метро, соединенные между собой черными туннелями, из которых электрическая сила с ревом и стуком выкатывает восьмивагонные голубоватые составы и, cладострастно урча, плотно засасывает их с другой стороны подземного пространства в такую же темную огромную кишку.
Невидимый сверху, огромный земляной спрут – метро тяжело дышит: утром вдох - и миллионы человеческих хрупких существ затягиваются со всех входов под землю и выплевываются в учреждения, коммерческие офисы, супермаркеты, конструкторские бюро, заводы; вечером – выдох уставших людей после суеты рабочего дня по их домам, а назавтра это чудовище рождения 15 мая 1935 года все повторит в том же ритме огромных легких распластавшегося подземного колосса.
Из роддома новорожденного Плотникова везли домой на метро – уже второй год, как оно в Москве было. Впервые в жизни он проехал под землей два перегона: от светло-синеватых Сокольников до красно-желтой Красносельской и от нее – к светло-бежевой с длинными балконами, парящими над путями, Комсомольской. При резиново-металлическом чмоканьи закрывающихся дверей Плотников вздрагивал и слабо плакал. Это была первая линия метрополитена, продолжающаяся через Красные ворота, Кировскую, Дзержинскую, Библиотеку имени Ленина, Дворец Советов до Парка культуры.
Когда ему было года три-четыре, еще до войны, родители при выходе из вагона приподнимали его, держа за руки: мама – слева, а папа – справа. Это очень нравилось Плотникову – лететь над перроном. При отходе поезда он прощально махал маленькой ладошкой машинисту, а тот улыбался и тоже в ответ поднимал руку. Потом отец вернулся с фронта, и они с мамой пытались возродить традицию – просили семилетнего Плотникова прощаться таким же жестом с машинистом, но он уже повзрослел и стеснялся таких детских проявлений.
Ездить в метро ежедневно он начал после того, как поступил в институт: проводил под землей часа полтора в день – столько занимала дорога на Сокол, туда и обратно. Послевоенный народ одет плохо – темные брюки, юбки и пиджаки лоснятся от долгого употребления, а многие - с заплатами; кто побогаче – отдавал дырявую одежду в ателье, делать художественную штопку, хотя все равно это было заметно. Почти все имели только два комплекта одежды: один – ходить на работу, независимо от того, какая она была, эта работа, а другой – одевать по праздникам – на 1-е Мая, 7-е Ноября, Новый год и День рождения. Выучившись на инженера, Плотников мчался в переполненных вагонах в “почтовые ящики”, где с девяти утра до шести вечера конструировал, как их секретно называли, “изделия“, предназначенные для устрашения бесчисленных врагов страны социализма. Выходя из “Семеновской” и “Курской”, бежал, чтобы не опоздать, делать ракеты; подъезжая к “Спортивной”, уже прорабатывал в уме электрическую схему оборудования двигателя самолета – истребителя.
Плотников помнит, что с конца пятидесятых годов люди стали немного оттаивать, чуть отходить от военной нужды, многие даже стали покупать художественную литературу – эти книги были дешевые - и читать в вагонах метро: долгий путь на работу не казался тогда таким нудным. В шестидесятые – семидесятые в метро, сидя и стоя, читали, в основном, журналы: “Юность”, “Новый мир”, “Дружба народов”, “Октябрь”, “Звезда”, “Москва”, “Иностранная литература”. Достать их было очень сложно, да и стоили дорого, поэтому кооперировались - на двоих, троих выписывали обязательную партийную газету “Правда” и один из этих журналов. Все молодежные, как сейчас стали говорить, тусовки на легендарных малометражных кухнях, не обходились без обсуждения прочитанного в этих изданиях, считалось признаком дурного тона, если еще не читал последний номер. Массовое чтение художественной литературы – это, наверное, была государственная политика – отвлечь мысли людей в сказочную нереальность, прочь от дум о тесном жилище, скудном питании, нищенской зарплате. Плотников бережно хранил эти журналы, а потом отвозил их на шестисоточный участок, на чердак маленького дощатого домика, и во время отпуска с удовольствием перечитывал запавшие в память вещи.
В метро он видел, как изменилась одежда людей, начинающих забывать войну, - стала повеселее, поярче, особенно женская. Плотников любил знакомиться с девушками в метро: высмотрев посимпатичнее, он садился напротив и медленно осматривал с головы и, конечно, до ног, затем начинал глядеть в глаза и улыбался. Улыбка у него была хорошая, добрая; спутница сначала делала серьезный, неприступный вид, а потом тоже начинала растягивать нежные, припухлые губки в обещающей улыбке. Когда она выходила, он шел сначала сзади, наблюдая увлекательную игру, усиленную высокими каблуками, обтянутых мини-юбкой молодых бедер, потом догонял и говорил:
- Я долго смотрел на вас и понял, что вы самая красивая девушка в Москве и Московской области. Меня зовут Георгий, а вас?
А поскольку все юные особы считают, что они – и есть самые привлекательные, то знакомства свершались, с тем, на которое он надеялся, или иным продолжением. Плотников как-то задумался: сколько же партнерш надо познать, чтобы выбрать достойную в жены. Основная отличительная черта социализма – отсутствие отдельного жилья, как у родителей, так и у их созревших сынов и дочерей, – не позволяла сделать большую выборку (Плотников любил математические термины) партнеров и партнерш. Наверное, и сочетались законным браком поэтому рано – получить официальный пропуск во взрослую, сексуальную жизнь: юноши, чтобы не заниматься любовью где-то в подъезде и на лавочках в ночном притихшем сквере, а девушки с радостью сбрасывали тяжелую ношу хранения кладезя целомудрия, считавшегося при вступлении в брак еще по-социалистически желательным, - теперь уже почти ничто не мешало им выбирать и других, тайных от супруга партнеров. Свободное жилье – это свобода и интимных отношений, поэтому уже давно в Америке, где проблема жилья решена арендой апартаментов или покупкой дома в молодом возрасте с рассрочкой оплаты на тридцать лет, время вступления в брак происходило в более позднем возрасте, чем на родине социализма. Сексуальная революция начинается с раскрепощения коммунальных жителей и переселения их в отдельные гнезда. Свободные в своих полетах птицы – свободны и в жилье: Плотников каждую весну наблюдает на даче, как в густых кустах чуть позже бурно расцветающего белыми цветками жасмина вьют себе гнезда новые пары малиновок. Никто никогда не видел коммунального птичьего гнезда, коммуналка – извращенный вид свального греха - и погубила социализм. Теперь в нашей стране стало много гражданских браков, позволяющих людям получше узнать себя в совместной жизни, да и привыкнуть друг к другу; возраст вступающих в законный брак начал приближаться к среднеевропейскому.
Метро – вид памяти о скученности социалистического общежития - своей каждодневной давкой не дает забыть о нашем тесном коммунальном прошлом.
Построили кольцевую линию метро: станции – опять дворцы, Комсомольская кольцевая сверкала золотом, потолок – смальтовыми картинами, прославлявшими воинов – победителей. На одном из таких панно, изображающем Красную площадь и правящую страной группу на трибуне мавзолея, не успевали по ночам менять лики на новые, а потом плюнули и, вообще, заменили эту мозаику на другую. Своды, соединяющие залы и потолки над платформой, на многих станциях повторяли форму арок старинных русских храмов – это считалось архитектурной смелостью, чуть ли не диссидентством.
Количество станций метро и новых линий все увеличивалось, его родная старая ветка двинулась дальше, за “Парк культуры”. В шестидесятые годы стали строить проще, дешевле, не так респектабельно, например, “Проспект Вернадского”: плитка на стенах - небольшая, желтоватая, кое- где даже выщербленная, как на московских кухнях над газовой плитой, да и светильники - не такие тяжелые и замысловатые, как на “Библиотеке имени Ленина”.
Щупальца земляного спрута и сейчас продолжают непрерывно расти в стороны, к окраинам города: роются новые туннели, открываются новые станции. Люди, как будто только и ждут этого – почти бегом устремляются каждое утро в громыхающее чрево чудовища. Иногда в конвульсиях щупальца вдруг обрываются и продолжают дрожать под открытым небом только остовами стальных рельсов, как бы выпуская на время людей из своих туннельных присосок, чтобы на обратном пути опять втянуть их в сдавливающую тесноту подземных извивающихся спрутовых отростков. Синеют вагоны, синеют лица среди полыхающего нутра созданного людьми и теперь живущего отдельно от них метро-чудища, пожирающего их время, укорачивающего и без того недолгое их существование.…
В начале девяностых отчизна вдруг опомнилась и начала строить капитализм; Плотников, правда, с небольшим опозданием, присоединился к новым созидателям. Станции метро, из которых он теперь выходил, находились внутри Садового кольца: офисы – быстро прижившееся название коммерческих контор, разместившихся в старых зданиях, но по-европейски отделанных внутри, - старались обосноваться поближе к центру матушки-столицы. Скромная, сиренево-фиолетовая “Чистые пруды” (бывшая “Кировская”) – по соседству с ней он считал чужие деньги в неизвестно кому принадлежащем банке; светящаяся под потолком розовым светом “Кропоткинская” (в прошлом “Дворец Советов”) – в переулке рядом помогал продавать за кордон минеральные удобрения; “Маяковская”, поблескивающая нержавейкой и цветной мозаикой Дейнеки, - здесь в небольшом здании неподалеку расположилась неброская, но уверенная в себе страховая компания, где и сейчас он служит.
После девяностого года люди вдруг, как-то сразу, перестали читать в метро, а может, и дома, лица стали еще угрюмее, чем при социализме, озабоченными - все думали, где взять деньги на обвально подорожавшее пропитание; вагоны ходили полупустые – заводы, конструкторские бюро и институты перестали платить зарплату или она была таких размеров, что выходить за ней из дома – бессмысленно.
Еще года два назад народу в метро было много - к восьми утра ехали на заводы рабочие, в мрачноватой одежде, с тяжелым перегаром дешевого портвейна “Агдам”; особенно поражали их руки: с натруженными венами, со сломанными от тяжелой работы ногтями, въевшимися в пальцы сумрачными пятнами машинного масла; большинство – токари, фрезеровщики, слесари. К девяти - в вагоны плотно набивались служащие: инженеры бесчисленных оборонных конструкторских бюро, научные работники огромного количества прикладных институтов, многие мужчины - в узких галстуках, завязанных маленькими узлами, женщины – в расклешенных юбках.
Теперь, в начальном пятилетии двадцать первого века, людской метро-поток изменился. К шести – семи утра едут разного рода торговцы на оптовые и мелкорозничные рынки: Черкизовский, Лужнецкий, Новослободский, Даниловский, Тимирязевский и прочие, прочие. Слышна самая разнообразная речь: клекотная кавказская, мягко-напевная украинская, похожая на русскую сельскую – белорусская, журчащая, как виноградное вино из горлышка бутылки, – молдавская. Жители бывших братских республик деньги для оставшихся далеко семей теперь зарабатывают здесь: на рынках, на стройках. Строить в Москве стали много, но цены на жилое место для основной массы населения – запредельные, зато появились рабочие места. Плотников недавно узнал, что вместо двухэтажного деревянного дома на Остоженке, где жила когда-то его мама, теперь построено самое дорогое жилое здание в столице – по десять тысяч долларов за один квадратный метр.
В девять – второй акт утренней городской метро-пьесы. Вагоны набиваются офисно-коммерческой толпой. Мужчины - в строгих костюмах и широких галстуках в косую полоску, женщины – большинство в брюках, намакияженные. Эта публика утром ничего не читает, бережет свои мозги для интенсивного труда на хозяина. С утра все молчаливы, еще полностью не отошли от ночных сновидений, не настроились на мощную ритмику делания денег, да и едут, в основном, поодиночке – не будешь же разговаривать с незнакомыми людьми. Все молодые и среднего возраста, где-то до пятидесяти, а пожилые сидят дома – в этой изнурительной каждодневной схватке за “презренный металл” - им уже места нет.
Изменились разительно, по сравнению с пятидесятыми годами, и лица людей: они стали, как бы более смышлеными, хитро-умудренными, привыкшими к городскому дерганому ритму, шуму. Деревенские лица можно увидеть только у приехавших в Россию на заработки из ближнего зарубежья “арбайтеров”. Милиционеры, дежурящие в метро, по этим лицам сразу вычисляют их и проверяют вид на жительство.
Метро – это транспорт для тех, у кого нет автомобилей: для малоимущих и низкооплачиваемых. Иногда, правда, можно видеть по утрам еще до конца не протрезвевшего молодого господина, в семисотдолларовом сером костюме, в светлую полоску, с розовым или канареечным галстуком, завязанным крупным узлом, и небольшим коричневым портфелем из натуральной кожи. Он долго озирается на переходах, читает указатели. Чувствуется, – в метро не был уже несколько лет, ориентируется в подземных лабиринтах с трудом. После ночного клуба, где изрядно накоктейлился, за руль своей новенькой “Ауди”, с автоматической коробкой передач, сесть в таком состоянии не решился, а личного шофера пока нет, уровень денежный – не тот, вот и приходится тащиться подземкой в малообеспеченной толпе.
Опять несется Плотников под землей среди одетой во все импортное людской массы, с интересом обращает внимание на броские женские наряды, особенно летом – спины соблазнительно обнажены, почти прозрачные брюки позволяют многое домысливать. У молодых людей висят на груди, заткнуты за ремень, выглядывают из карманов, засунуты в дамские сумочки, зажаты в руке мобильные телефоны разных форм, размеров, цветов, с преобладанием серебряного и черного. Они дребезжат на разные голоса, наигрывают приятные и тревожащие мелодии. Трезвонят даже в туннелях, подтверждая, что для техники нет преград, особенно, если появляется стимул – заработать хорошие деньги. Мобильники: - ква, ква! - металлическими голосами, а вагоны, многим из которых уже лет по шестьдесят с лишним: – стук – колесами об рельсы, - хрясть!
Ох, как много синие снаружи и желто-коричневые внутри составы повидали пассажиров на своем веку, сколько впиталось в их стены эмоций, радостных и горестных! Но выдержали вагоны, не в пример многим людям, не стерпевшим стремительного бега времени. Все мы – пассажиры одного старого поезда метро. Каждый, еще при рождении, садится в свой поезд, свой вагон, едет по своему, освещенному или мрачноватому туннелю, кто-то застревает в подземелье на час, на два, а кто-то на всю жизнь, а некоторые умудряются все время ехать только по открытым солнцу и свежему ветру путям. Мелькают, мелькают поезда, все убыстряется их бег, как и у проваливающихся в небытие жизненных лет…
Плотникову опять стало нравиться ездить в метро – толпа повеселела, помолодела. Правда, толстые книжки с романами, повестями и рассказами теперь читают только пассажиры в летах, да и то очень редко; молодежь, в современных, разных оттенков, легких летних майках с иностранными надписями листает красочно иллюстрированные журналы, поблескивающие глянцем; те, кто среднего возраста, с безразличными лицами углубились в детективные книжки, компактной формы с изображениями криминальных и эротических сцен на цветных мягких обложках. А чаще всего читают газеты, их стало много, самых разных, но “Литературной газеты”, в прошлом любимой Плотниковым, – он ее выписывал лет двадцать пять подряд, - в руках едущих нет. Как-то он поинтересовался у молодой деловой продавщицы газет на выходе из “Маяковской”: сколько в день она продает номеров “Литературки?” Ответ: - восемь - десять экземпляров – озадачил его. “Может, это и правильно, что молодежь не читает прозу, стихи, - думал Плотников. – Зачем засорять голову сказками и отвлекаться от основной цели – деньги зарабатывать. Это его поколение много читало, а потому, наверное, и было нищим, а уж сейчас-то все его ровесники провалились, как в выгребную яму, в нищету “по самую маковку”. Он вспомнил слова своего подвыпившего двадцатитрехлетнего соседа по лестничной площадке – владельца небольшой палатки, торгующей соками в ярко-зеленых упаковках около станции метро “Фрунзенская”: “Дядя Жора, если ты такой умный, то почему тогда ты такой бедный?”
Когда первый раз в метро Плотников увидел миловидную девушку, кокетливо пьющую из горлышка пиво “Балтика №3”, а также стал часто встречать катающиеся по несвежему линолеумовому полу вагонов пустые пивные бутылки, то осознал, что у следующих за ним людских генераций изменились ориентации и установки в сторону полной безкомплексности, расхристанности, и он, видимо, уже постарел – понять их ему уже не дано.
Плотникову стало трудно читать в слабо освещенных вагонах – глаза уже не те, а вот реклама набрана крупным шрифтом, разноцветными ее листками заклеены все внутренние стены состава. Будучи от природы любознательным, он изучил по этим хлестким слоганам все типы женских прокладок и сорта пива, хотя и не очень любил его, предпочитая водку “Гжелка” c наклейкой синего цвета, - этот цвет всегда импонировал ему как гороскопической рыбе.
Обоняние Плотникова отмечало, как со временем менялись запахи в вагонах. Одеколоны и пробные духи пятидесятых годов: “Свежее сено”, “Белая сирень”, “Красная Москва”, “Эллада” – сменились в конце шестидесятых изысканным ароматом французcких “Клима”, “Шанель” и арабских, названия которых мало кто знал, так как написаны они были загадочной вязью. Сейчас вагоны благоухают мужскими и женскими, дорогими и дешевыми дезодорантами, завозимыми со всего мира.
На одной из скамеек на платформе “Театральной” каждое утро собирается группа смуглых молодых индусов с большими клетчатыми красно-белыми виниловыми сумками. “Наверное, у них тут место передачи товарного ширпотреба, а может, и иммиграционная тропа”, - догадывается Плотников. На соседней скамейке – видит он в одно и то же время - жует что-то, похожее на пищу, или спит, привалившись грязными волосами к стене, женщина непонятных лет, с лицом, еще не утратившим оттенок подмосковной школьной учительницы.
В центре зала, на этой же станции вечером полно нарядных молодых людей, назначивших свидания и с нетерпением выглядывающих в шумной толпе своих знакомых. Встречающих с цветами почти не увидишь – не модно, зато обнимающихся, в затяжном поцелуе – встретишь часто, хотя в Париже - Плотников там как-то был по туристической путевке – можно увидеть гораздо больше таких пар. По-видимому, русский менталитет – не демонстрировать толпе свою интимную близость – пока устойчив. Плотников завидует им: романтизм – это ведь, когда не знаешь, что будет впереди, как поведет себя твоя новая знакомая, как пойдет процесс познавания друг друга. Ни с чем несравнимое предвкушение захватывающей и возбуждающей новизны! В неизвестности всегда есть романтика, хотя цель – одна: познать эту самую неизвестность, вроде бы недоступную, и с наслаждением раскрыть эту тайну, а потом сделать обычной и мало интересной, а потому неромантичной и скучной. И опять человек бросается в поиски нового, чтобы вновь придти к тому же самому, замкнуть этот круг. Так и кружится человек всю жизнь, нанизывает эти гирлянды колец, а в старости перебирает их в своей памяти, как четки, – эти ностальгические слабые отблески меркнущей души своей…
На крайние вагонные сиденья Плотников никогда не садится - боится поймать вшей или какую-нибудь заразу, там часто можно видеть спящих пьяных бомжей, распространяющих неприятное амбре, и пассажиры стараются на следующей же остановке перебраться в другой вагон. Жалко Плотникову бомжей, смотреть на них – противно. Жалко ему и бездомных собак: иногда, особенно зимой, они как-то умудряются попасть под землю - спуститься по эскалатору, а может, по гранитным ступенькам, там, где нет автоматической лестницы. Они вместе с безразличными к ним людьми входят в вагон и, разомлевшие в тепле, спят на грязном линолеуме; лишь настороженно, подчиняясь многовековому инстинкту, прядут их уши, как живые локаторы, темные снаружи, розовые лоснящиеся внутри, периодически испуганно настораживающиеся.
А сколько появилось в метро нищих! Безногих, в камуфляжной форме, на колясках, толкаемых здоровыми бабами; молодых цыганок и русских с грудными детьми на руках; узбеков в замусоленных халатах; еще не старых мужиков, держащих в руках написанные шариковыми ручками печатными буквами разъяснения, что они - психически больные и за свои действия не отвечают, то есть: не дашь подаяние – могут и пристукнуть. В середине девяностых Плотникову особенно запомнились двое нищих: один ходил на двух ногах, а в руках держал протез третьей ноги, как бы готовясь к ампутации, и еще - по виду актер провинциального театра, поставленным голосом вещавший на весь вагон, что он – бывший кандидат наук, а сейчас – безработный. Плотников дал ему денег больше суммы, обычно подаваемой нищим, и, поймав в ответ удивленный взгляд, тихо сказал: “За перевоплощение по системе Станиславского”. Вообще, он подавал только старым людям, со следами интеллигентности в глазах, но уже перешедшими ту черту, за которой на общественное мнение уже наплевать. Такие - по вагонам не ходят, а молча стоят или сидят на ступеньках в каком-нибудь незаметном углу. А однажды в магазине, рядом со станцией “Спортивная”, он увидел старушку: она, как в гипнозе, стояла перед прилавком с шоколадными конфетами и слабо произносила: “Мишка косолапый”, “Мишка косолапый”… У Плотникова что-то почти оборвалось внутри, он достал сотню и протянул женщине: “Извините, я только что получил большую премию, купите себе “Мишек”, - и быстро вышел из булочной.
Плотников каждое утро добирается до своего офиса на метро. В вагонах, среди молчаливо-угрюмого утреннего народа, вглядываясь в лица, он ищет своих ровесников – их почти нет: кто – круглый год сидит на садовом участке, летом копается на грядках, а зимой топит печку и ходит в черных валенках с галошами; городское большинство днем отправляется на оптовый рынок - купить еды подешевле, а вечером – смотрит новости поочередно по всем каналам и ругает, самозаводясь и поднимая себе артериальное давление, новую капиталистическую власть за то, что она лишила их права оставаться инженерами и получать ежемесячно свою мизерную социалистическую зарплату. Плотников, когда едет на эскалаторе, даже пробует проанализировать статистику: а сколько же утром таких, как он, седовласых, поднимается или опускается, чтобы влиться в эту толпу, зарабатывающую на хлеб насущный? Всего перед ним мелькают на движущейся лестнице человек сто, из них, три – пять пожилых мужчин. “Да, немного, немного нас осталось, бывших строителей коммунизма, теперь помогающих воздвигать капитализм “с человеческим лицом”, - сокрушается Плотников.
Он как-то прикинул, что провел под городом за пятьдесят лет жизни – отсидел, отстоял в тускловатых вагонах метро – двадцать пять тысяч часов, то есть больше тысячи суток. Это означало, что он провел под землей три года, если считать дни и ночи, а так как ночью метро не работает, то получается - шесть дневных лет он был ниже земной ватерлинии. Такой большой срок добровольного подземного пребывания удивил и расстроил Плотникова.
Земляное чудище не старится, по-прежнему сердцевина его сверкает огнями, отражающимися в отполированном мраморе. Ночью тысячи тружеников моют, скребут, убирают грязь, чистят внутренности дремлющего, распластавшегося под землей гиганта, отдыхающего от дневного переваривания, прогона по кишечным туннелям миллионов мизерных людишек. А на следующий день каждый из них вновь отдает свою судьбу на час-два этому механистическому существу, и на это время многие их судьбы сливаются в одну метро-судьбу.
Оторопь охватывает Плотникова, когда он видит, что огромный, набитый людьми состав ведет один человек. “А ведь у него в руках жизни, примерно, четырех тысяч человек! – подсчитал Плотников. Недаром везде в вагонах развешены объявления: требуются ученики на машиниста электропоезда – видно, не много желающих брать на себя такую тяжелую психологическую ответственность”.
У каждого свой судьбовагон, свои судьбостанции. У одних мало судеб: роддом, отчий дом, семейный дом и фамильная ограда на Ваганьковском. У других – несколько семей, несколько любовных партнеров, значит и несколько судеб. И снова каждый человек из следующего поколения пробегает, проходит, проползает свою судьбу, повторяет ошибки своих прадедов и прабабок, учится сам, учит других, чтобы в конце закончить, замкнуть кольцо своей судьбы, не похожей ни на какую другую. Родившиеся при одинаковом расположении звезд, гравитационных сил, имеют, вроде бы, одно гороскопическое начало, но все равно они разные, с неодинаковой судьбой, кем-то запрограммированной и неуклонно ведущей по пыльным, грязным, а реже – чисто вымытым жизненным дорогам.
Смотрит Плотников в окно вагона, вглядывается в мрачные стены туннеля: летят за окном черными стремительными стрелами электрические кабели и красными размытыми линиями - предупреждающие фонари.
Шумит, шумит чудовище, лязгает голодными зубами колес. Иногда кто-то зазевается на платформе, упадет между вагонами, а может, помогут свалиться на рельсы – и не слышно за грохотом ни криков, ни стонов, ни хруста косточек. Все перемелет, изничтожит монстр…
Однажды утром, на тихой “Кропоткинской”, Плотников увидел, как внизу лестницы лежит, раскинув руки и безжизненно глядя в потолок, тучный пожилой мужчина с еще красным лицом. “Спешил, наверное, на работу, да сердце не выдержало в такой духоте, - подумал Плотников, перекрестился украдкой, чтобы никто не видел, и медленно стал подниматься по крутой лестнице. - Не такое уж и плохое место для конца мирской суеты: тут, над станцией когда-то церковь стояла пятнадцатого века, да и Храм Христа Спасителя неподалеку”. Он вспомнил, что где-то здесь, на уровне этой станции, а, может, чуть ниже, находится под Москвой огромный разлом (пустота) в виде креста, точка пересечения которого – под Кремлем, а длинное основание уходит на северо-запад, в сторону Хорошевского шоссе. Человек лежал в изголовье креста и своей позой повторял распятие.
В тот год лето было очень жарким: тридцать шесть градусов по Цельсию тяжело переносили даже молодые. В метро было душно, влажно, терпко пробивался через аромат дезодорантов запах вспотевших тел. В детстве – Плотников это помнил отчетливо - в подземке всегда прохлада, даже иногда холодно, то ли народу было значительно меньше, а, может, вентиляторы работали лучше, чем нынешние кондиционеры. Он присел на единственное свободное место, в конце вагона, на зашитые через край кожаные, бывшие коричневыми, а теперь засаленные до черноты сиденья, закрыл глаза и задремал. Поезд не очень громко, даже убаюкивающе погромыхивал на стыках рельсов, часть пассажиров молча углубилась в криминальное чтиво обильно творящей Донцовой и журнал телевизионных программ “Семь дней”, остальные как бы спали с открытыми глазами. У Плотникова привычно ныло в середине груди. Почему-то всплыли из памяти юношеские стихи: “Электричка людей слизнула с платформы и с криком рванулась вперед./ И вот уже скрылась в дали семафорной в рельсовый водоворот./ И сразу за нею красный свет и красным сверкают линии./ Они говорят, что назад пути нет глазами шпал темно-синими”. На конечной станции “Выхино” вагонная толпа исчезла, а Плотников хотел подняться, да не смог или не захотел, и продолжал пребывать в забытье, привалившись к вытертой спинами многих метро-людей спинке сиденья. Машинист дал сигнал, чтобы отогнать оставшийся народ от края платформы, а заодно взбодрить себя перед въездом в пугающее подземелье. Грязно-голубой состав, тревожно посверкивая в темноте бордовыми хвостовыми огнями, набирал скорость и все больше затягивался в бесконечную бездну туннеля…
|
|