Обернемся назад… Раскулачим обеденный стол, отгадаем в кроссворде «Париж», споем колыбельную детям, почешем кота, выкурим по сигарете и – обернемся назад.
Снег. Вечный, нетленный снег. Сколько веков, сколько зим заполняет он своим необъятным телом слабосильную, легкоуязвимую землю, не способную в одиночку противостоять хулиганствующей стуже! Сколько дорог, сколько тропинок, лесных и пустынных, лугов и полей исхожено им, добрым странником, другом! Сколько канав и ложбин, холмов и пригорков, вершин и корней обеспечил он своим снадобьем! Сколько зверья схоронил, уберег от стихии за пазухой – сколько!..
Обернемся назад… Занавесим окно, усыпим телефон, постучим по батарее соседям: «Да заткнитесь вы, черти!» - и – обернемся назад.
Серый, потасканный снег. Бабка-пробабка твоя в изъеденном молью платке и на ладан дышащем салопе; вокруг – молодухи, их дети – деды твои, то есть. Груды, навалы, бессчетные уймы бездонных сугробов. А он без оглядки все сыпет и сыпет. От этих – лишь фото, а этот все сыпет!
Обернемся назад… Задуем свечу, ляжем на измученный подагрой… («Ой, перестаньте. Вы-то здесь при чем? Хотя, как сказать… Ну да ладно, ложитесь. Давайте, давайте. Мне не больно».) …диван, скроем главу под подушкой, сомкнем веки и – обернемся назад.
Вот оно – смотрите! смотрите! глядите зорче! – изваяние седовласого скульптора, щедрого, злоторукого гения, благообразного старца. Вот он – закостенелый парк, щекочущий взор мириадами снизошедших с небес солнц. Вот они – наши будущие мама и папа, идущие под руку по оснеженной аллее, прекрасно в тот дивно далекий день себя чувствующей. Вот они – здрасьте! – целующиеся, обнимающиеся, говорящие:
- А ты бы кого хотел?
- Я?
- Ты!
- Я не знаю. Мне все равно.
- Как?!
- А вот так… Впрочем, дай-ка подумать. – Подумал. Изрек: - Мальчишку, наверное.
- Почему?
- Ну…
- Говори!..
- Потому…
- Ах! Ну не медли.
- Ну… Мальчик есть мальчик… С другой стороны…
- Что, с другой стороны?
- С другой стороны, - вновь размышляет без пяти минут (и девяти месяцев) счастливый отец, теребя в руках прочно слепленный ком, - будет лучше, когда будет дочка.
- Рожу тебе дочку, - обещает грядущая мама, вслед чему, воспользовавшись нерасторопностью мужа, завладевает снежком, целит в сидящую на древе учетчицу ворон (галку), по совместительству и.о. яблочка, и… Оп!.. Промах!
Снег.
Обернемся назад… Забредем в непролазные кущи, разожжем костры, отнимем у белки орехи, съедим их (и белку), слезою запьем и – обернемся назад.
Снег… Ранний, зернистый, мнешь его, мнешь – рассыпается.
«Ребя! В атаку!»
Девочки-школьницы вышли на улицу.
«Пли!»
И обратно.
«Ну что? Испугались!»
Дядя Степан, полутрезвый, вихляет из бани.
«Огонь по Степану!»
«Вот суки! Креста на вас нету!»
«Училка! Бежим!»
Не надо спешить: не догонит.
Снег… Сахарный, свежий и чистый, как совесть младенца. Алмазы вплелись в его белые кудри. Красив ты, бродяга.
«Глядите: Игнашка!»
«Здорово, Игнашка!»
«Здорово»,
«Куда это ты?»
«К парикмахерше».
«Стричься?»
«Еб…»
Боже!
Снег… Резвый, свистящий, на детство похожий. Не брат ли?
«Сколько вам лет, дорогая?»
«Семнадцать».
«А мне двадцать восемь. Чего я грущу? Да нет, не грущу – вспоминаю».
- О горе мое! Опять ты весь мокрый!
- Не мокрый.
- Ну как же не мокрый! Смотри: рукавицы, рейтузы…
- Оставь его, Лена.
- Отстань… Где ты был?
- На занятиях. В школе.
- А после?
- А после с ребятами сразу домой…
- Весь насквозь…
- Это мы…
- Паразит! Что ты делал?
- С ребятами…
- Хватит, родная. Не страшно.
- Что значит – не страшно?!
- Играли в снежки…
- Что?
- Играли…
- В снежки?
- Так, немножко.
- Сейчас я тебе дам «немножко»! Не суйся хоть ты-то!
Ладонь подступает к затылку. Будь бдителен. Промах!
Снег.
Обернемся назад… Изгоним тот беличий сон – выберем новый: осмотрим красоты не нам предназначенных женщин и кем-то (не нами) давно уж плененных мужчин, - скинем шаровары детства и встретимся с юностью, под утро проснемся: «Ах! Что это было?» – и – обернемся назад.
Снег… Взволнованный, оголтелый, так и норовящий юркнуть за шиворот, пощекотать шею, растаяв, не спеша протиснуться между лопаток, дойти до самого низа и назойливым слепнем впиться в копчик.
Снег…
Вот ты, умышленно замедляя шаг, дабы отстраниться от дружеских похлопываний по плечу, материнских слез, напутственных слов и не к месту говоримых анекдотов, бредешь испещренным проторенными морщинами полем, в неведомый раз раскуриваешь не желающую погибать папиросу, кашляешь, безукоризненным матом клянешь никогда (я могу ошибаться) не курившую Клару («Чтоб ее!..») Цеткин, зачем-то присвоившую свои и без того заезженные именные координаты благодушно пребывающей в застое табачной фабрике, наконец («Да провались ты!») избавляешься от вредителя и думаешь:
«Ну вот, рельсы кончились, станции детства заколочены, шлагбаумы открыты… Прошу любить и жаловать: поезд прибыл на конечную…»
«Пригородный на Ленинград… - рассекая предрассветную мглу, бежит навстречу запыхавшийся, ниспосланный предупредить голос, - вышел из…»
«Так что, - настораживаешься, - не кончились? не заколочены? не открыты?..»
- Господи, где он там?
- Иду-иду…
- Давай быстрей. Чего ты?
«Ничего, - успокаивает смышленый рассудок, - скоро откроются».
Снег… Одеревенелый, черствый, много подошв повидавший на своем бездыханном веку.
Пройдено поле. Остались позади вереницы легкомысленных, вышедших на мороз в расстегнутом виде кустов и редкие фигуры их убеленных сединами, укутанных в густые хвойные шубы учителей. Там же – в былом, невозвратном, заиндевелом – шум, гам, вольножитие, катание на санях, трепетное ожидание праздника, не омраченное ни посменной работой, ни отсутствием денег.
- Ну, и где же?
- Я здесь.
«На Петербург (название плавно перетекло из одного в другое) прибывает пригородный».
- Скорее.
- Иду.
А впереди – фонарь, лижущий своим ласковым, материнским светом обветренные щеки промтоварного магазина, грозные лица едва проснувшихся широкоплечих домов, вокзал, два года исполнения священного долга перед Родиной в бесфамильном, даже Богу не ведомом уголке и сто лет непролазного, непобедимого, габриель-гарсия-маркесского одиночества.
- Сынок, торопись, торопись… Электричка…
- Ну, будь здоров, брателла! Служи!
«На Петербург прибывает пригородный».
Все течет, но ничего не меняется.
Снег.
Обернемся назад… Пойдем на работу, накупим свежайших газет, прочтем их в метро… - «Вы сходите?» «Да, выхожу». - …протиснемся на эскалатор («Как это все надоело! Боже, как это все…»), доведем счет ламп до десяти и – обернемся назад.
Снег… Первый, ломкий и, вместе с тем, ослепительный, слепящий. Едва различимые глазом бусинки боязливо притрагиваются к земле… - А, знаете ли, терпимо. Жить можно. - …рассаживаются по местам и ждут, ждут – ждут кротко, смиренно, ждут неизвестно чего, чего-то таинственного, незнакомого, ждут минуты, а то и века… ждут, ждут… Подумаем – смерти. Выясним, что бессмертия.
«Ты говори, говори, говори: что там? Что? Три шестьдесят? Три шестьдесят, да? А кто? Ма… Девочка?! Де-воч-ка… Классно! Классно! Просто отлично! Замечательно! Сама-то как? Сама? Нормально? Нормально. Я счастлив! Счастлив, говорю. Счас буду!
Телефонная будка в роскошной меховой шапке и переливающемся серебром пальто; слегка запорошенные мандариновые корки – впечатление такое, что их обсыпали сахарным песком и вот-вот подадут к столу; витрина цветочного магазина, кажется, вобравшая в себя всю флору, начиная от пальмы и заканчивая…
«Жалко, закрыто, а то бы… Да Бог с ними! Бог! Где-нибудь куплю, по дороге. Не об этом… Не об этом – нет, нет, нет – о другом, о вечном, о Великом нужно сейчас размышлять. Прочь, насущное. Взглянем на мир шире, масштабнее. Станем хоть на миг Конфуцием и Спинозой! Преодолеем наконец свой многовековой страх – тщательно отрепетированный испуг перед правдой – Высшей, Общей – правдой о Смысле бытия, о Нас Самих, о Предназначении каждого! Заглянем-таки – не побоимся – себе в сердце, в душу и скажем: Сволочь я! Тварь! Как я живу? Для чего? На кой меня создали, породили? Что я такое? Кто? Кто обо мне вспомнит спустя день после моей кончины? Кредитор? Что я сделал? Что я свершил? Какую работу? Какой подвиг?.. Старуха, Изергиль! Иди сюда, старуха Изергиль! Объясни им, объясни, как некогда другим объясняла»,
«В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам. И те, которые не находят их для себя, - те просто лентяи или трусы, или не понимают жизни, потому что, кабы люди понимали жизнь, каждый захотел бы оставить после себя свою тень в ней. И тогда жизнь не пожирала бы людей бесследно…»
Снег… Многозначительный, мудрый снег.
Мимо проносятся припудренные таксомоторы, но ты не замечаешь их, тебе не нужно обращать на них никакого внимания, ведь ты пойдешь пешком – правда? – ты никуда не торопишься, посетителей начнут пускать только через два часа, так что ты непременно успеешь, поспеешь к сроку, даже если зайдешь вот в это кафе и выпьешь стакан… - типун на язык вам! - …полрюмочки водки.
Снег.
Обернемся назад… Зароемся в ворох бумаг, велим секретарше сказать, что нас нет… - «И не будет?» «Не будет». «О кей». - …напишем отчет, припомним какое сегодня число… - второе? чудесно! – поставим пе…ччать… - Стойте! Да подождите же! Это ведь значит, что… Ну да, у Кристины… Ой, мама… А сколько?.. - …зажмуримся… - Именно! - …и – обернемся назад.
Снег… Нежный, розовый снег, трогательно прижимающийся к подножию домов и доверчиво липнущий к людям.
С похмельной головой, усталый, отрешенный, ты влачишь за собой детские санки, призываешь в свидетели Господа Бога своего Иисуса Христа, клянешься, что ты ни в чем, ни в чем, ну ни капельки не виноват: «Так почему же так плохо?! Так, черт возьми, плохо?!» - сморкаешься в платок, кашляешь, а она все говорит, говорит, говорит без умолку…
- На Новогоднем празднике, в саду, я буду снежинкой, да. И еще мне надо выучить стихотворение – оно небольшое… Мама с бабушкой сказали, что придут смотреть. А ты придешь?
- Угу.
- Хорошо. Там много родителей будет. Сашины, Ванины, Ирины… Ну все, короче… Тёмин дедушка… Мы потанцуем, нас сфо-то-гра-фи-ру-ют, подарят нам подарки… А ты знаешь, что мне подарят?
- Не знаю.
- И я не знаю.
Снег… Перламутровый, предновогодний.
- Нам вчера воспитательница рассказывала про Деда Мороза… Он совсем старый. Ему миллион лет… Папа, миллион лет это много, да?
- Да.
«Силы небесные! Зачем же башка так гудит, словно выпито море… аммиачной селитры?! Чудовищно больно!»
- …она молодая. Она ходит с Дедом Морозом по домам… где есть маленькие дети… поет им песенки…
- Кто?
- Ну снегурочка! Кто же еще! Совсем уже… Ты меня не слушаешь.
- Слушаю.
- Нет, не слушаешь!
«Я по-ги-ба-ю!»
- Нет, не слушаешь.
- Что ты все время ерзаешь? Сиди спокойно. Рассказывай.
- Не буду.
Снег… Улыбчивый, сердобольный. Всем он готов услужить, всех порадовать.
- Кристина, зачем ты кидаешься в папу?
Хохочет.
- Папы детям не игрушки!
- Игрушки.
«Вот сдохну сейчас. Посмеешься».
Снег.
Обернемся назад… Наполним бокалы вином, в погоне за юностью не устоим на ногах… - «Пойду полежу. Мне что-то… Мне завтра… Пока!» - пожмем на прощание созвездие рук и – обернемся назад.
Снег… Дряблый, худой, обессилевший снег.
Замерзшее русло ручья – некогда бойкого, энергичного, - с двух сторон окаймленного лысеющими, изрытыми берегами, жалостливо поглядывающими друг на друга и словно разговаривающими между собой.
«Ну что, приятель, все лежишь, скучаешь?» - будто бы интересуется первый.
«Все лежу, скучаю», - будто бы ответствует второй.
«Как здоровье-то?» - слышится справа.
«Хреново, - доносится слева. – Болею».
«И я, - сообщает один и спешно прощается: - Ну, пока, что ли…»
«Пока, - отзывается другой. – Доброй ночи».
Снег… Темный, почернелый.
Хрупкие фигурки бездыханных, убитых холодом, былинок, никому не нужных, брошенных, в наказание за спесь («Мы зимы не боимся!»), вольнодумство («Где хотим, там и селимся».), за бессмысленность своего существования («Дураков косите, а нас неча!») оставленных непогребенными. Увенчанный плесенью мох…
«Да не плесень то, а»
«Не ищи оправданий, согбенный».
Снег… Давний, матерый…
Древесный близнец из Сиама с парализованными, костлявыми, воздетыми к небу ветвями, ждущими милости от бездушного, циничного, занятого решением исключительно своих проблем, каменносердного солнца; одинокий (сбылось предсказание), невозмутимо-печальный – давно прекративший во что-либо доброе верить стог сена; тени перехожих калик (ели), взявшись за руки (лапы), (взошедшие) пришедшие к нам из далекой подземной страны и застывшие в ожидании последнего слова молитвы над нашей могилой…
Снег…
Снег, неуклюжий, упавший в глубокие борозды и не имеющий силы подняться.
Вот он – итог, вот она – старость.
Бесконечная снежная даль, бездонная пропасть, забвенное поле.
Аминь?..
Не спешите.
Снег…
Обернемся назад… Наляжем на весла, взметнем паруса, воскликнем, крутя бравый ус: «Полный вперед!» - взбороздим океан, отыщем Мыс Доброй Надежды и – обернемся назад.
Снег… Карнавальный – желто-серый, рябой, - незаслуженно названный грязью. Малютка глядит на него с высоты маминых плеч и куражится. Больше того – хочется спрыгнуть!
«Куд-да т-ты?! А ну…»
«Кристиночка, дочь! Отпусти пацана – пусть гуляет!»
«Сейчас отпущу… -ай-я-яй, сынок! - …разбежался».
Снег… Разношерстный, цветной…
Как прелестно ему, ребятенку, восхитительно! Ужас! По-иному нельзя. Ведь земля на кафтан скомороха похожа. Словно песня паяца пестра. Жалко – бубен забыт: поиграли б. Ага.
Эх, малыш, хорошо! Вот тебе благодать!
Внучек славный! Игрун! Веселится!
Он рожден в январе. Было холодно. Всюду белело. Однообразие, скука, банальность. Зато теперь – объеденье! Э-эх!
«Маленький мой, я устала. Садись-ка в коляску».
Куда там! Ревет. Жизнь просмотреть неохота. Видать, не дурак! Ну и правильно. Будь молодцом! Ввэри гуд, одним словом.
Снег завлекательный…
Внучек, взирай! Клоунада!
…«Да-а, - время бежит», - говоришь сам себе, сидя на любезно прогретой ранневесенним солнцем скамье и наблюдая, как дочка твоя гуляет с наследником в парке.
«Не тот ли то парк? – думаешь дальше, - где некогда галка считала ворон? Не та ли аллея?»
Не та… Оп-ля – промах!.. И ладно. Вернемся к младенцу.
И я ведь таким же наивным, безоблачным был! Я тоже, любуясь на избитый, израненный снег, шалопутничал, веселился, рвался потрогать его, облизать, полагая, наверное, что это и есть то самое мягкое (мягче, чем мамины губы), самое вкусное (вкуснее, чем собственный палец), самое заветное (заветнее папиных усов), самое привлекательное, очаровательное, нужное… привлекательнее, очаровательнее и нужнее чего не сыскать во всем свете, что это – то, что всего дороже, что как раз таки и является тем самым – таинственным, богоподобным, часто произносимым дедушкой Великим Ввэри Гудом!
«Ввэри гуд, внучек! Ввэри гуд! Будь молодцом! – помнится, день ото дня повторял мне дед. – Ну их к лешему всех! Не тушуйся. Бог даст – и прорвемся. Гляди веселее! Гуд ввэри…»
Снег… Интригующий, взгляд фантазера манящий.
Ребенок поехал.
«Держись крепко-крепко, иначе…»
Уговорила-таки! Вот ведь – бабы! Насилуют нас в хвост и в гриву, а мы и довольны!
Кати, мальчик-спальчик. Она тебя любит. Я тоже.
«И я был таким же, - оставшись сидеть одиноко, к себе обращаясь, твердишь. – Несмышленым, на зависть блаженным… и вот еще что – тонкокожим! И я ведь когда-то не знал, что, помимо нежных, заботливых маминых рук, теплых отцовских поцелуев и приветливо скорченных рожиц малознакомых мне дядь и теть, существует на земле и нечто другое, на ласку совсем не похожее, грубое, хитрое, злое, скрывающееся под многообещающим именем Взрослая Жизнь, отбирающее у обретших мозги людей («Платите, ребята!») то, что было даровано им при рождении – счастье».
Снег… Скоморошеский, шутовской, смехом слезу прикрывающий.
Едут назад – на здоровье! Скорей!
Размышляешь: «А что – если это я? Я! Там в колясочке! В синей кепчонке катаюсь себе беззаботно, взираю на мир голубой и прекрасный и улыбаюсь полной восторга улыбкой!
Вдруг не меня колотил этот мир много лет, двести лет, тысчу лет?!
Вдруг не со мной случались измены безумно любимых мной женщин?!
И не мои мне на помощь друзья почему-то не шли?!
И, как в деревенской уборной глиста, копошился, но свой интерес соблюдал кто-то совсем отношенья ко мне не имевший?!
Ты! Это ты – все открылось! – приятель, - не я – подстилался, витийствовал (лгал) и глумился потом, когда сам на подстилку взбирался!
Это ты, внучек мой, зря старался, надеялся, ждал, ха-ха-ха…»
Вот такие стихи. Колыбельная:
«…дверь ни одна не скрипит.
Мышка за печкой шуршит…»
«Ой, пап, перестань. Отойди от него. Видишь, он тебя боится. Возвращайся домой, ведь еле на ногах стоишь».
«Кто?!»
«Пуаро! Да, маленький? Дедушка пьяный совсем. Не возьмем его с собой на качели? Не возьмем? Правильно, не возьмем. Идите, папа, идите. Мы скоро… Клади ручки сюда. Во-от так. Умница. Поех-хал-ли-и…»
И они поехали.
А я?.. А что я? И я был таким же, как этот отвергнувший меня мальчонка, таким же улыбчивым, нужным кому-то когда-то (когда?)… бездушным, не пьющим, плюющим на всё…
Вот и всё!
Идите, айда! А я, так и быть, отправляюсь домой. Пойду, полежу… помечтаю…
Да здравствует снег! Вэрри гуд!
Снег…
Обернемся назад… «Прошу, заплатите по счету, месье». - «Какой нынче год?» - «Вам не все ли равно?» - «Да, мне всё… Я пропал, я погиб. Где мой дом?» - «Вам видней». – «Мне вид… Эй! Давайте еще по чуть-чуть и…» - обернемся назад.
Снег… Безрассудный, упрямый, смело летящий на встречу зубастому завтра.
Завтра наступит весна.
«Дед, где весна, там и лето. Поедем с тобою на море. Будем гулять, загорать, купаться, кататься на лыжах – на водных, на сёрфере. Хочешь?»
«Хочу. Только я не умею – на сер-фе-ре. Тьфу ты!»
«Научим… Вот мы с отцом тусонемся в марте, во время каникул, в Анталье…»
«В Анталии?»
«Да! Он обещал. Маму возьмем. И помчимся втроем по морям-океанам… Ах, поскорей бы уже… Ну, стреляй же! Чего ты?»
«Стреляю».
Снег…
«Погоди. Тут мобильный звонит. Жми на паузу… Да… Катя? И-ра…»
Снег… Неразборчивый, юный, грусть на три буквы пославший…
Внуку – тринадцать.
Компьютер, мобильник, сёрфер какой-то…
Я в его годы с прилежным лицом, по имени Слушаю Вас Анатолий Геннадьевич, - («А – 4». – «5 апреля 1242 года…» - «Ранил». – «…на льду Чудского озера…» - «А -5». – «…между русскими войсками во главе с Александром Невским…» - «Ранил». – «…и немецкими рыцарями-крестоносцами…» - «А – 6». – «…произошло так называемое…» - «Ранил». – «Ледовое побоище, закончившееся…» - «А – 7». – «…полным разгромом крестоносцев». – «Убил».), - играл на уроках в морской бой, бегал за два километра на почту сказать: «Тетя Валя, алле! Мать заболела. Приехать не сможет», - и (какое там море! плевал я на лыжи!) с жадностью ждал пробуждения от зимней спячки невзрачной, худой, зато быстроногой реки, что обитала (и, надо полагать, обитает до сих пор) невдалеке от того глухого поселка, в котором чего-то ради было прописано мое голосистое детство.
«Боже! Никак проспала!» - чуть приоткрыв веки и тотчас завидев весну, кричала всякий год речка. – А ну, разойдись!» - добавляла следом и, будто в горячке, принималась отчаянно рвать на куски и сплавлять с глаз долой опостылевший лед, долгие месяцы бережно укрывавший ее, как теперь выяснялось, неблагодарное тело.
Снег… Достопамятный, неизгладимый.
«Гриша, ну что там?»
«Не хочет… Где ломик?»
«Где лом?»
«Здесь, у нас… На, возьми».
«Дайте Грише».
«Мартын, кинь мне палку».
«Вот та-ак. Счас отколем».
«Хорошая льдина!»
«Ага. То, что надо».
«Последний удар… Как у вас?»
«Все готово».
«Отлично! Э-эх…»
«Откололась!»
«Поплыли, ребята!»
«Толкайте!»
«Сильнее!»
«Ай, здорово!»
«Ма-ма…»
«Заткнись, Граммофон!»
«Не психуй…»
«Я боюсь!»
«Не боись! Не утонишь».
«Психи не тонут!»
«Здесь мелко…»
«Всего метра три!»
«Вы слышите?»
«Что?»
«Треск! Вы слышите?!»
«Нет…»
«И вправду – трещит!»
«Ах ты черт».
«Бля-я…»
«Куда ты?!»
«Тону!!»
«Прыгай к нам!»
«Дайте руку… Стоять!»
«Вадик! Ва…»
«Граммофон, пасть заткни!»
«Вадик где?»
«Где? В воде!»
«Выплыл?»
«Да!»
«Отцепись же, скотина! Не трогай!»
«Конец! Мы пропали!»
«Молчи, идиот!»
«Психа за борт!»
«Давай…»
«Гриша, нет! Я не буду!..»
«Опять!»
«Что?»
«Трещит!»
«Палку! Живо!»
«Зачем?»
«Глубину хочу измерить».
«Валяй».
«Не достать».
«Счас утонем!»
«Не ссы!»
«Что же делать?! Что де…»
«Граммофон, успокойся».
«Связался я с вами».
«Мартын, дай по роже ему».
«Смотрите!»
«Чего?»
«Впереди – поворот. До берега – метр!»
«Ой, только б до…»
«Мама, тону!»
«Ну, милая, ну».
«Раскололась! Спасайтесь!»
«Спаси…»
«Помогите!!!»
«Будь проклят!»
«Хватайся за ветку!»
«Греби!»
«Мама! Мама!»
Спустя два часа у костра:
«Хорошо покатались!»
«Отлично!»
«Открыли купальный сезон!»
«Завтра тоже поедем?»
«А то!»
«Граммофон, ты поедешь?»
«Поеду».
…«Ну ладно, пока, Ирка. Дед, ты спишь?»
«И это ведь было…»
«Чего?»
«Ничего. Сам с собой говорю».
«Ты кончай!.. Продолжаем?»
Про себя, перед тем как ответить: «Конечно»:
«Было. И не очень давно, а вчера!»
Снег…
Обернемся назад… Пропьем последние деньги, спровадим дружков, выставим шлюх, намылив веревку, позвоним бывшей любимой женщине, проорем в трубку: «SOS!!!» - «А ты кто такой?» - вопросительно огрызнется непьющим мужским голосом трубка. - …и – обернемся назад.
«Чего же ты медлишь, мой всеми покинутый, всех от себя оттолкнувший, впустую спаливший свой дар, свое сердце король? Ступай умирать! Твое королевство сгорело! Счастливой развязки не будет – надежды напрасны. Быстро идущий рано стирает подошвы. Дерзнувший приблизиться к солнцу, увы, погибает. Икар, подтверди…»
Думая так, бог знает зачем, подходишь к окну, смотришь на крепко вцепившийся в раму с той стороны теплолюбивый, непреклонный в своих убеждениях термометр, второй год упрямо доказывающий, что температура воздуха всегда составляет +10, на тощую синицу, будто по заказу, дабы посмеяться, облюбовавшую именно твой ни чем не примечательный подоконник, на призрак давным-давно улетевшего, вернее, никогда не существовавшего в реальности, журавля, на павшее в сугроб тело заторжествовавшегося крестьянина и видишь исключительно снег – верный, преданный снег, на фоне сдающей позиции ночи, кружащийся в душеспасительном танце, призывающий плюнуть на все, растереть и, обернувшись назад, выжить!
Обернемся назад… Раздвинем облака, призовем в свидетели ангела, скажем: «Взирай!» - разлетевшись на тысячи тысяч ни в чем не повинных существ, посыпим на грешную землю, чтобы, в конце концов – ощутив, осознав, - воскликнуть: «Мы сделали это! Мы…»
…обернулись.
Я обернулся…
Я обернулся назад. Я вновь лежу на земле и безропотно жду, что вот-вот и наступит весна, а там уж и лето, что станет тепло, что «зазолотится рожь, зазеленеет овес, что сено будет сметано в стога, а по лугу, болтая по-египетски, важно пройдет длинноногий аист».
Не волнуйтесь за меня: что-что, а ждать я умею. Я терпелив, поверьте мне на слово.
Растаете вы, превратятся в питанье цветов ваши дети, внуки сдадут свои жизни могучему солнцу, правнуки, правнуков внуки… а я – я все еще буду ждать – ждать целую вечность и в вечности цель свою видеть.
Мне хорошо будет летом. Хорошо, не правда ли?
|
|