Когда Владику было четыре года, он жил с мамой, папой, сестрой и братом в доме на улице Рощинской. Машины туда заезжали редко, дорога заросла травой, и выводила из города прямо в берёзовую рощу. Владик был младший в семье: старший брат Володя в то время, до армии, работал на заводе, сестра Люба училась в седьмом классе. Дом был небольшой: две комнаты и кухня. Просторные сени, углом примыкавшие к кухне, дверью выходили на калитку. Слева от сеней располагалась банька, за ней дровяной сарай, а дальше, опять углом – хлев, где постоянно что-то жевала и вздыхала корова Акулина. Тут же, за решётчатой перегородкой, обитали куры. Замыкал квадрат двора забор, не высокий, не низкий, как у всех соседей, с воротами и калиткой. За постройками прятался огород, где главным овощем была картошка. В углу, между сараем и хлевом, располагалась собачья конура. Султан – старая дворняга грозного вида - сидел весь день на цепи, остервенело рвал свою клокастую шерсть и щелкал желтыми зубами, выискивая блох, и только ночью бегал свободно по двору, честно отрабатывая свой хлеб сторожа. Владик любил свой дом и двор, как любят что-то привычное и родное, что всегда было и будет. Такой же «вечной» казалась и корова Акулина. Летом по вечерам, стоя у ворот, Владик высматривал вместе с мамой Акульку в стаде коров и коз, которое гнал по домам старик пастух, щёлкая длинным кнутом на зависть всем мальчишкам. Акулина мычит, торопится домой, несёт в тяжёлом вымени молоко. Мама открывает ворота, запускает её во двор, где у неё приготовлена скамеечка и ведро. Она бережно подмывает корове вымя, протирает его белой тряпочкой. Тугими струйками молоко ударяет в ведро – начинается дойка... И вот это тёплое парное молоко в крынке на столе, а потом в кружке Владика, и он выпивает молоко, не отрываясь от посуды, причмокивая и сопя. И никакой другой еды не надо, ничего лучше этого нет на свете: утром, днём, вечером – кружка молока! В самом конце лета почтальонка принесла письмо, а в нём, как сказала мама, – «казенная бумага». Мама прочитала бумагу и очень расстроилась. Вечером, лёжа в кровати, Владик слышал, как мама с папой долго разговаривали на кухне. И оттого, что в их разговоре то и дело упоминалась корова, ему стало тревожно. Однажды в субботу, ближе к вечеру Владик услышал громкий весёлый голос тёти Шуры, папиной сестры, которая жила в деревне неподалёку от городка. Муж тёти Шуры погиб на войне, у неё была дочь Валентина, ровесница Любы, и взрослый сын Виктор. Для Владика тётя Шура всегда привозила с собой «гостинец от зайчика»: красную морковку, зелёные стручки гороха, круглое яичко или что другое, в зависимости от времени года. Нередко она приходила одна пешком: пять километров не расстояние для сибирского жителя. На этот раз тётя Шура приехала в телеге на лошади вместе с детьми. «Зайчик передал» для племянника свежую баранку – «каральку». Владик поел «гостинец» и вышел во двор поглядеть на лошадь и на то, как Виктор станет её распрягать. Суббота, как известно, банный день, поэтому ещё с обеда мама затопила в бане печь, а Люба, Валя и Виктор наносили из уличной колонки воды. Когда пришли с завода папа и Володя, баня дышала жаром, вода была нагрета, приготовлено всё, что нужно для мытья: свежее бельё, мыло, мочалки, большие и маленькие полотенца, берёзовые веники. На столике в предбаннике поставили глиняный кувшин с квасом и глиняные же кружки. В бане было два отделения. В первом, где было тепло, но не жарко, мылись из тазиков, сидя на лавке. В это отделение была обращена передняя часть печи с котлом для горячей воды и дверкой, через которую закладывали в топку дрова. В другом отделении, где парились, устроен был полок, на котором можно было лежать, сюда выходила задняя часть печи с другой дверкой, за которой скрывались горячие камни. Когда открывали дверку и плескали на камни воду, из неё выходил ужасно горячий пар. И взрослые махали и били себя берёзовыми вениками, чтобы стало ещё горячее. Первыми в баню, пока самый жар, отправились, как обычно, папа с Володей и с ними Виктор. Владик, как мужчина, тоже сунул было нос в парную, но долго не выдержал, сбежал. Сидя на лавке перед тазиком с теплой водой, он пускал по воде игрушечную лодочку и слушал, как парильщики хлестали друг друга вениками, смеялись, вскрикивали и приговаривали: - Давай, давай, давай! - Хек-хек-хек, ехал грек! Время от времени кто-нибудь выскакивал из парной в облаке пара, набирал в тазик холодной воды из бочки, стоявшей в углу, опрокидывал тазик на себя, и сразу возвращался в парную, откуда снова неслось: - Э-э-эх, ядрён орех! - Ай хорошо, добавь ишо! Напарившись, мужчины устроились на лавке, помылись сами, помогли вымыться Владику и, наконец, вышли в предбанник одеваться. Попили квасу и все возвратились в дом, где ждали своей очереди женщины. Мама с Любой и тетя Шура с Валентиной тоже парились – из бани в дом доносились их крики, смех и даже песни. Вернулись распаренные, розовые, с полотенцами на головах. Еще некоторое время пропадали в дальней комнате, приводя себя в порядок и, наконец, появились причесанные и принаряженные. Достали из печи сваренную в чугуне ещё до бани картошку, нарезали сало и привезенную тетей Шурой круглую буханку домашнего белого хлеба, принесли солёные огурцы и квашеную капусту. Папа достал из шкафчика заранее припасенную бутылку водки, разлил взрослым по стаканам. - Ну, за встречу! - Будем здоровы! Владик ел картошку с ароматной ноздреватой краюхой хлеба, запивал молоком. Потекла неспешная беседа. Папа расспрашивал тетю Шуру об отце, дедушке Владика. Девчонки шептались о своем, то и дело прыская от смеха. Зашел разговор о том, что совсем скоро, этой осенью, и Володю, и Виктора должны забрать в армию. - Куда пошлют? - Из Сибири, говорят, теперь чаще в центр посылают… - Ну, дай Бог, может, Москву увидят, это не на границу! Папа вспомнил свою, еще довоенную службу в Забайкалье, а тетя Шура погрустнела, и завела песню, которую сразу подхватили мама и девочки: Что стоишь, качаясь, Тонкая рябина, Головой склоняясь До самого тына?.. Допели песню, папа снял висевшую на стене балалайку, проверил строй, подкрутил струны, заиграл и запел: По диким степям Забайкалья Где золото роют в горах… Балалайка тонко и красиво выводила мелодию, все сидевшие за столом подхватили песню: Бродяга, судьбу проклиная, Тащился с сумой на плечах… После «Бродяги» папа, заиграл какую-то новую грустную мелодию, и когда все затихли, вдруг, хитро улыбнувшись, начал совсем другое: Вспомни, Акулька, мгновенье, Нашу так взволновавшее кровь, Наше ты перво сближенье И нашу ты перву любовь! Мама замахала на него руками: «Петя, не надо эту!», но отец продолжил: Помнишь, Акулька, бывала ведь штука, Мимо меня ты ведь так не пройдёшь: Помоев хоть ложку, немножко, За ворот мне, было, плеснёшь!.. Песня была необычная, вроде и не очень веселая, но слова смешные. Владику хотелось услышать, что же дальше, но мама решительно взяла его на руки и понесла в комнату укладывать спать. И пока мама раздевала, он слышал сквозь одолевавшую дрему: …А я тебя, дурень, лопатой Шутейно огрел по спине. Вскрикнула: «Черт полосатый!» И ты улыбнулася мне… Владик уснул, так и не услышав, чем там кончилось дело на скотном дворе. Проснувшись утром от лая Султана и какого-то непривычного шума во дворе, Владик услышал голос отца за окном: - Корову к телеге привяжете? - К телеге! – отвечала тётя Шура, - Быстро не поедем, дойдёт Акулина… Владик выскользнул из кровати и раздетый прибежал на кухню: - Мама, вы Акульку… хотите отдать? - Да, милый, - подхватила мама Владика на руки, - в городе не разрешают больше держать коров. - Не отдавайте Акульку, - слезы и комок в горле мешал Владику говорить, - не отдавайте, пожалуйста! В дом вошла тетя Шура и принялась успокаивать плачущего племянника: - Акульке у нас будет хорошо - травы летом, сколько хочешь, на зиму ей сена уже заготовили, сытая будет! - Нет, у нас ей лучше, я её люблю… - И мы её будем любить! - Нет, вы не будете Акульку так любить! У вас в деревне много коров, я видел… Владик убежал в дальнюю комнату, бросился на свою кровать и разрыдался, уткнувшись носом в подушку. Мама пошла за ним, пытаясь успокоить, но он отталкивал её ногами, отпихивал руками, и она оставила его одного. Взрослые делали свои дела, а Владик горько плакал, размазывая слёзы по щекам. Потом он сидел у окна и, всхлипывая, смотрел, как выводили из хлева Акульку, как надели на шею корове верёвку и привязали её к телеге сзади. Как тронулась, наконец, телега с сидящими в ней тётей Шурой, Валентиной и Виктором, и понуро пошла за повозкой Акулька. Владик перешёл к другому окну, которое выходило на улицу, и увидел, как Акулина повернула голову в сторону дома, посмотрела на него грустными влажными глазами и, прощаясь, сказала протяжно и печально: «Му-у-у!» Владик долго ещё сидел у окна с глазами, полными слёз, смотрел на пустынную улицу, на молодую берёзку перед домом, на быстрые облака, которые гнал ветер… Он не заметил, как рядом с ним оказалась мама. Она прижала его к себе, гладила по голове и приговаривала: - Ничего, сынок, всё будет хорошо. Мы поедем к тёте Шуре в гости, и ты ещё встретишься с Акулькой!.. С наступившими осенними холодами Володю забрали в армию. Они попали с Виктором в одну артиллерийскую часть. Три года приходили домой сначала свернутые в треугольник, потом в конвертах, солдатские письма из подмосковных Мытищ. Владик уже не «жил», как прежде, на одном молоке. Он похудел, ел как все, но люто ненавидел лук, особенно вареный. Молоко от Акульки привозила иногда в алюминиевом бидоне тетя Шура. Зимой папа с мамой стали приносить с рынка белые, как Луна, ледяные круги замороженного в эмалированных мисках молока. Круги оттаивали и становились обычным коровьим молоком. В студенческие годы довелось Владику работать в стройотряде, который в глухой сибирской тайге прокладывал просеку для железной дороги Хребтовая – Усть-Илимск. И там однажды он услышал окончание песни «Акулька»: …И долго улыбочка эта Мне грезилась ночью и днем, Снился мне сон тот прекрасный И вместе со скотным двором! Песню эту вечером у костра спел под гитару студент МГИМО, родом из Омска, а Владик снялся с места, отошел в темноту, потому что не смог сдержать выступивших на глаза слез.
|
|