Любить -

это с простынь,

бессонницей

рваных,

срываться,

ревнуя к Копернику…

«Письмо товарищу Кострову

из Парижа о сущности любви»

 

 

1.

Момент узнавания

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб???

«А вы могли бы?»

Я блевала.

Блевала задумчиво по-философски, так, как могут лишь наркоманы. Шло легко и даже доставляло облегчение от сброса балласта, отравляющего нутро. В мысленный процесс, закольцованный на самого себя потихоньку закрадывалась тема происходящего с моим телом, но как-то очень окольно, из далеких много-ярусных фантазий о детстве и корнях зла, проникших в меня где-то по дороге из младенчества в … обрыв мысли…

 

Струя, бившая из крана прямо в сливное отверстие ванной, стиральная машина – автомат и мои пищеварительные органы слились неожиданно в одном двухсекундном аккорде, а вступившие басом трубы канализации задали однозначный мажорный мотив…

Я оторвалась от спазмов, мой внутренний комментатор отметил в случайной музыке неожиданную для момента красоту, что привлекло внимание и ход мыслей…

Я разогнулась от ванной и посмотрела на себя в зеркало, в удивлении воспоминания взметнулись брови, и зеркало лукаво произнесло моими губами: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?»

Так у меня появился Дух, и я назвала его «Маяковский».

Конечно, водосточные трубы в отличие от водопроводных романтичнее, их ноктюрн подразумевает дождь, грусть, меланхолию. Мне подыгрывала канализация, но такие условности не важны. Красота озаряет где хочет. В конце-то концов, и по тем и по этим течет вода, а значит они водосточны.

 

Это потом мне стало казаться, что Дух Маяковского был со мной вечно. Когда я еще не умела читать, он был медведем из маминой сказки. «Машенька и медведь». Тогда он молча слонялся за мной, защищая от злых детей и бешеных псов, и те и другие сбивались в стаи и рыскали.

Он был со мной еще со школы, когда его стихотворный Вопрос: «Если звезды зажигают, значит это должно быть, значит это необходимо…???» находил у меня однозначное Утверждение. Он был у меня, он был за спиной, был моей тенью. Тенью, которая была больше меня.

 

Первое, что пришло мне тогда голову после оцепенения догадливости – гадливость. «Ты же женщина, посмотри, что за вид! А на тебя, между прочим, Маяковский смотрит!»

Я посмотрела. Не в зеркало, конечно! Зная, что я голая, первым я оценивала вид не лица. Да, того, на что мужчины смотрят в первую, а если голая, то во вторую и продолжают в третью очередь, на туловище!

Не знаю, какие Маяковскому нравились тулов… э, женщины. Возможно, даже, заблеванные. Но как-то все ж стало неловко и пакостно оттого, что меня застукали в непотребстве, с липким ртом и подбородком, стекающем в слюни.

Я умывалась, уже отмахиваясь от назойливого взгляда, он жег кожу и дразнил за соски. Он становился осязаемым и … становился для меня мужчиной …

 

2.

Концепция

 

Любовь мою,

как апостол во время оно,

по тысяче разнесу дорог.

Кроме любви твоей,

мне

нету моря

«Лиличка»

Может быть, безымянные демоны разнонаправленных сил поселяются в наших душах. Они берут из сложенных умозрительных головоломок и обрывков стихов сочетания ассоциаций: буквы, слова, строки, образы и вытягивают из всего этого выигрышный билет – ведь они демоны, им такое подвластно. Так становятся личным богом, голосом совести или памятью предков или еще чем угодно. Так у наблюдателя «сверху» (снизу, справа, слева или сбоку-припеку, не важно) и появляется ИМЯ.

 

Возможные комбинации пазла (как в анекдоте):

для американца, наверно, таким именем должен быть Большой Билл, он же Брат, он же, Бог Потребления, кричащий внутри обладателя: «Лузер!»;

для европейца, может быть, это Фрейд, Отец и, снова, Бог, в средневековом прошлом грозящий, а теперь престарелый и немощный, шамкающий умиленно губами на пороки своих детей, легализованные законом и ленью;

для литературного русского мог бы быть Солнце – Пушкин. А для меня вот Маяковский случился. Почему? Я не знаю, так сложилось, что из всех мужских фигур школьной программы лишь его монументальные плечи и желтый мальчишеский бант олицетворили для меня звезды, защиту и наивный, но непримиримый протест. Наверное, пушкинский профиль в учебниках слишком уж походил на мартышку.

 

Маяковскому я никогда не молилась, не поклонялась и не просила его. Он для меня не был богом, он оставался всегда наблюдателем, если надо, наставником, другом, и, вот, стал любовником.

Я побоялась бы произнести вслух, что когда-то он был мне Отцом, но подумала. Если мир делится на мужчину и женщину, то в детстве это отец-мать, а позже, когда ты становишься непосредственным вовлеченным – то любовник – любовница, муж-жена… или друзья с элементами легкого флирта. Для «ОН» и «ОНА» не найти более естественных сочетаний, чем в жизни. Когда-то наши беседы походили на разговоры Учителя и меня, правда, он в то время еще как бы не стал для меня «Маяковским».

 

Маяковский обычно не показывался мне на глаза, но я всегда могла видеть тень, поэтому знала, он за правым плечом, рука об руку с моей смертью.

 

Смерть ходила слева. Левая рука от этого часто мерзла и скрючивалась в птичью лапку, в пугающую мертвенную несуразность. Теперь я смеюсь над этим, начинаю демонстрировать онемевшую руку людям, оказавшимся рядом со мной. Их пугает, а я смеюсь, что поделаешь, смерть - дама прохладная до судорог. Она притворяется, что не заинтересована мной, что ходит так просто, но ее чувствуешь холодком и мурашками, а иногда удается заглянуть ей на секунду в глаза, на краткий миг неожиданного поворота, когда на встречу пара слепящих фар… а с возрастом, говорят, она начинает постукивать по плечу.

А вот в годы «зрелости» или, лучше сказать, «дозревания» (примерный тридцатилетний рубеж) эта дама может по собственной прихоти приобретать соблазнительный вид. Я много слышала об ее кокетливых ухищрениях от Маяковского и от того «Я», которое со смертью на короткой ноге. Оба не раз пересказывали мне ее слова, Маяковский над ней издевался, смеялся и говорил, что видел ее без прикрас, без масок и даже без макияжа – уродлива и стара, бывает, впадает в истерику, сеет вокруг болото и отпугивает людей от рождения новых. «Альтер-Я», наоборот, описывало мне в деталях ее ледяное достоинство и восхищалось привлекательностью рисуемых мне перспектив. Однажды я захотела проверить, сама посмотреть и решить, нравится ли мне эта старушка, но у нее, как назло, оказались другие планы.

Оставлю в покое смерть покоиться на том же месте, все равно я не в силах ее оттуда прогнать. А Маяковский однажды в ванной стал для меня мужчиной, увидев раздетой, в одних слюнях. Как он мог?

 

3.

Досуг

 

На земле

огней - до неба...

В синем небе

звезд -

до черта.

Если бы я

поэтом не был,

я б

стал бы

звездочетом

«Письмо товарищу Кострову

из Парижа о сущности любви»

 

 

Часто мы разговаривали с Маяковским, сидя на крыше сарая или напротив Казино «Палас» на Невском и глядя на звезды. «Плевочки!» –по-отечески тепло произносил он. «Вечность!» - говорила я и задыхалась от ветряного простора.

 

Мы смотрели в ночное небо молча, а я постепенно сбивалась на мысленный мазохизм, пока не делала вывода вслух: «А знаешь что, Маяковский, я ведь не так уж плоха, хоть и дура, конечно!» - «Ты – женщина, и ты прекрасна!» - отвечал он, театрально растягивая слова. «Но мне-то этого недостаточно, а насколько этого недостаточно им, ты не представляешь!» - «Почему же, не представляю? Но тут совершенно нечего представлять, им всегда будет недостаточно» - «Почему?» - «Потому что так происходит жизнь. Ведь на смену идут те, кому меньше всего «достаточно»!» - «Грустно»… Мы снова молчим.

«Твое имя - Лилия» - произносил он задумчиво. Я, размышляя как раз о том же, категорично решала: «Нет! Мне бы хотелось Лилит!»

«Ты вечно бунтуешь! Лилия, не взрослей…»

И опять долгая пауза, посвященная небу.

 

«Почему ты здесь?» - в который раз спрашивала я его – «У любви твоей и плачем не вымолишь отдых» - отвечал Маяковский, и я слышала, он смеялся в словах надо мной. «А ты помоли! – я обижалась - Я же тебя никогда не держала, ты волен отваливать в рад или в ай, куда хочешь!» - «А если я не хочу. Я в раю, мой рай – любить женщину неразделенной любовью. Ты женщина, я – Дух, что может быть «неразделенней»? – «Почему я?» - «Ты не при чем. Просто ты – женщина» «А, значит, есть и другие» - «Глупая!»

«Дура!» - говорила сама на себя и дула губы.

Молчали, упрямо смотрели на небо

«Маяковский!» - звала я, пугаясь в темноте одиночества.

«Я здесь»

«Кто ты теперь, звездочет?»

«По совместительству»

 

 

4.

Интим

 

Этот вечер решал -

не в любовники выйти ль нам?

«Отношение к барышне»

 

Любовь наша была почти платонической. Телесная связь с бестелесным духом в материализме нашего века обречена на ярлык «сумасшествие» или «эпотаж». Я не смогла бы сказать, что спала с Маяковским. Но что то подобное физическому слиянию произошло один раз.

Я тогда уже оказалась замужем и все время ждала дома… Не понимаю, ждала ли я мужа, которого не любила, или просто ЖДАЛА. Одиночество размножилось духами, заселившими…

Мой мир состоял из книжного домика, прикрывающего сонные глаза от лучей полуденного солнца. Досуг занимало «чтиво» вперемежку со сном. Я любила, когда сюжеты их переплетаются, спутываются и происходят на зыбких полутонах, когда можно как бы усилием собственной воли менять судьбы героев, заводить их в неразрешимые тупики, пикантные ситуации и, главное, становиться участником. Иногда я встречала в тех зыбких реальностях тень Маяковского или Другого, часто встреча предполагала любовь. Я чувствовала сон изнутри и хотела узнать по семени его имя. Но он не удостаивал меня этой чести, да и я должна была быть сдержанной в страсти, только изображая практику тела. Странные правила моих снов, установленные Неизвестным.

А с Маяковским мы танцевали в сумерках ранних зимних ночей. Я выключала в комнате свет, прибавляла громкость и отодвигала портьеру. В окно светил фонарь луны, тюль колыхала две тени по длинной пустой стене, ведущей от окна к зеркалу. В оттенках серого происходило наше свидание, встреча существ, возможная лишь в отраженьях танца.

Наши тени то плавно скользили, то метались как дикие звери, и я хотела на них не смотреть, старалась, прикрываясь сумерками и ресницами, отрешиться от внешней формы, ощутить телом присутствие его рядом со мной.

А тени передвигались синхронно по голой стене, влекомые ритмом, стремились попасть в зазеркальное затрельяжье, наверно, близкое их природе. В нем я успевала заметить мелькание своего силуэта в дымке его объятий и моей сигареты. Смущалась и порой замирала на пару минут у трехмерного старого зеркала, рассматривала сбоку растрепанную незнакомку и стыдливо отводила глаза от одинокой ведьмы, играющей в духом ночи в любовь.

 

В ту ночь, если верить ненадежной на обиды памяти, мой муж опять не приходил домой ночевать. Где-то глубоко внутри себя, где еще не родились слова, я уже знала, что нам никогда не совершить над собой усилий, которые могли бы нас сблизить. Ничего, кроме свадебных фотографий в пыльном альбоме и застывших в каменном эгоизме образов: для меня – «обеспеченный муж», для него – «картинка – жена». Нелегко нам давалась борьба с иллюзорными изваяниями, влюбленными в самих себя. Меня разрывало на части отчаяние, возможная невозможность и невозможная реальность бились внутри, не давая мне передышки, пока не выбрасывало в пограничные состояния. Сомнамбулой бродила я по углам или вдруг пускалась в несдержанный, бесноватый танец вдоль стен. И всегда меня сопровождал Маяковский.

В одну из тех ночей бессильного блуждания по кругу одиночества… Я показалась слишком жалкой даже для духа, он снизошел в меня…

Мы не танцевали, бесились под музыку, не думая про бесчисленные глаза Несуществующего, но Всевидящего. Движенье увлекло нас, затянуло в бездумную радость тела, свободного от противоречивых терзаний ума. Уставшая, я упала на холодный двуспальный диван, закрытые глаза и горячие руки объятий повлекли за собой моего духа. Мы лежали, а наша кровь стучала в висках и расходилась волнами до кончиков пальцев, подчиняя нас ритму. Музыка стала ритмом движения его во мне, а я не поняла, что происходит, только боялась открыть глаза и спугнуть бестелесную ласку.

Мне сложно выбрать слова, чтобы не опошлить произошедшее. Многоразовая, затертая о саму себя реальная близость мужчины и женщины, похожая на обязательство, не имеет с этим ничего общего. Я поняла только позже, когда все кончилось, что впервые пережила истинную и безграничную нежность любящего существа, не важно, что у него не было тела.

Все кончилось волной, захлестнувшей меня до макушки, сознание мое никогда не было настолько ясно, как в тот момент. И я увидела, увидела с закрытыми глазами, как вспыхнул вокруг нас горящий белый шар. Я открыла глаза, мир переливался и тек, сияя гранями счастья, но не имеющий границ и различий между внешним и внутренним, материей и духом. Маяковский растворил меня в любви, кроме которой нет ничего в мире.

Это было с нами единственный раз. Проникновение для познания. Большего нам было не дано и не надо. Знание любви поселилось во мне, вспомнилось в очередном воплощении. Маяковский дал мне главный урок.

И жизнь с этого момента начала стремительно меняться, все стало гораздо проще, яснее, когда появилось счастье, спутник правильного пути.

Муж не понимал моей перемены. Когда вместо упреков я ласково объясняла ему, что мы не созданы друг для друга, он морщил лоб и грозил мне тяготами безденежного существования. Но я была непреклонна, и он оставил меня в съемной квартире вместе с совместно нажитым мебельным имуществом.

Я стояла на балконе, только что затворив за ним дверь, и грусть расставания смешенная с радостью решения рассеивалась первым теплым ветром по небу. В город пришла весна.

А вокруг меня забурлил водоворот событий. Я просыпалась с улыбкой и засыпала со смиренным спокойствием, я не могла поверить, что раньше до вечера не находила сил встать с кровати, что неделями не выходила из дома и боялась людей. У меня впервые появились друзья, работа и упоительная радость свободы. Вместе с любовью Маяковский дал мне свободу от самой себя.

 

5.

Ревность

Завтра забудешь,

что тебя короновал,

что душу цветущую любовью выжег,

и суетных дней взметенный карнавал

растреплет страницы моих книжек...

«Лилечка»

Новый водоворот со временем стал старым, привычным бытовым порядком. Я просыпалась по будильнику, неслась, опаздывая, на работу, возвращалась с кучей друзей, и мы шумно готовили ужин, курили план и много смеялись по пустякам. Часто друзья оставались у меня на ночь, укладывались где только можно и целомудренно засыпали, боясь спугнуть радость обычной дружбы. Для всех нас она была впервые, детская взрослая дружба.

Для Маяковского мне недоставало одиночества, вернее, для наших бесед под звездным потолком кухни. Но он был со мной, был наблюдателем и моим знанием в области сердца. Был.

Если между духом и женщиной возможна любовь, значит, возможна и измена. Нет, все это терзания самолюбивой собственницы, не более того. Я ведь тоже встречала мужчин. Меняет ли это что-нибудь?

Да, все меняет! – говорил голос обиды, ты – реальность, и жизнь реальная не может вмешиваться в отношения с духом, Маяковский – призрачность, пусть для него сотни ангелов голыми спляшут на острие иглы, меня это не коснется. Но он коснулся материального тела, моей подруги и на моих глазах. Был ли это он?

Мы остались поздним вечером с Юю-у вдвоем, мыли посуду и подолгу молчали, перебирая события, лица и смех друзей, успокаивая искрящее возбуждение и беспричинную радость, спутников наших посиделок, разгоняли по квартире плановой кумар и изредка сталкивались взглядами, теплыми и понимающими, заводили неоконченный, нескончаемый диалог.

Юю-у видела сны. Сюжеты, существа и миры ее снов меня поражали, их невозможно было подделать, подсмотреть или где-нибудь прочитать. Часто за ночь она успевала увидеть рождение, расцвет и крушение иной, не живущей даже в человеческом воображении, цивилизации. Слушая ее рассказы, я неизменно покрывалась мурашками присутствия рядом неизвестной мне силы, холодок восхищения и легкой зависти пробегал по коже и мне мерещились, виделись знаки в тех снах.

Юю-у же их просто смотрела и путешествовала в предлагаемых ей мирах, сама выбирая маршруты. Сны появились после несчастного случая, неосторожность или злой умысел выжгли ей хлоркой глаза, и красавица, страстная ведьма с грацией ночной пантеры и вороновым крылом волос превратилась в слепую беспомощную инвалидку. Зрение восстановили, но слабое, в белесой дымке и сетке кровяных штрихов. Юю-у замкнулась и занялась внутренней борьбой, желание жить билось в ней с обидой на судьбу. В этой девочке оказалось много силы, она могла спокойно резать ножом свое тело, впиваться в раны губами, а белые звериные клыки окрашивались собственною кровью. И слезы боли лились из глаз, нефизической боли, другой, которую нельзя заглушить. Так к ней пришли ее сны.

Я любила ее и люблю до сих пор, хотя она сыграла роль соперницы, неосознанно и красиво, как дитя, больное поневоле пороком. Она осталась у меня ночевать.

Мы долго не засыпали, лежа в одной кровати с натянутым одеялом до глаз. Нам обеим хотелось продлить предчувствие сверхъестественного, возникающее между нами из глубин детства, нашего и человечества, из врожденного знания женщин. Разговор затянулся:

- Я вижу, что все вещи оживают, вернее, я понимаю.. они были живы всегда, только я начала замечать их вкрадчивые перетекания. Потолок расступается и на меня смотрит глаз, в зрачке текут и закручиваются вихри. Глаз ближе, и я вижу – каждый вихрь – вселенная, я вижу в каждой вселенной миры, я могу выбрать. Глаз затягивает меня в сон, в блуждание.

- Это страшно?

- Вначале. Теперь уже не боюсь, я всегда возвращаюсь.

-А может такое быть, что нечто помешает тебе вернуться?

-Не знаю. Есть чувство спокойствия, интуиция или ангел-хранитель. Я иду и уверенно знаю, мне ничего не грозит, если я буду вести себя правильно. Но есть один сон, часто снится, его я боюсь, хотя все происходящее в нем – не иной мир, а как бы мой собственный. Именно в нем я пугаюсь остаться. Мне снится лесной дом, он живой и населен зверями. Я возвращаюсь в него как будто из долгой поездки, животные выходят навстречу и говорят: «Мы уходим, твой дом заполнен пауками, мы не можем в нем больше жить» Я не верю, я говорю: «Подождите!» Они не слушают, а я вхожу в дом. В нем нет ничего страшного, кроме моего страха, притаившегося по углам. Я разгоняю веником пыль и смахиваю всю паутину, заходящее солнце улыбается сквозь окно ветвей. Но сумрак спускается и рождается невидимое глазом шуршание. Я тру глаза и понимаю, вместо них у меня пустые глазницы, пауки выжрали мне глаза. И сумрак никогда не уйдет, мне страшно и сладко от паучьей щекотки, которая забирается внутрь меня. Сумрак скрывает нас, спасительная и губящая темнота, в ней демоны опутывают меня в простыни паутины и совокупляются со мной, высасывая соки. Я – жертва, и мне сладко, удушье придавливает в последнем толчке к земле. Я просыпаюсь, просыпаюсь от ужаса, от невозможности сделать вздох и от страшного знания, что однажды я не вернусь.

 

Юю-у уже долго спала, беззвучно и недвижимо, а я смотрела на нее, и предчувствие волновало меня. Я отправлялась бродить на кухню, гремела чайником, пила чай и читала, успокаиваясь одиночеством ночи.

Вернулась в постель я перед рассветом, зыбкий сон уже нашептывал мне, когда… Стук распахнутого ветром окна, порыв ветра, и тень выпорхнула вместе с тюлью, выдохнула низким рыком страсти и кинулась к Юю-у. Она простонала и перевернулась на спину, раскинула руки и обнила ими пустоту. Я видела хищный блеск самки на ее губах, закатившийся за веки разум, и страсть захлестывала меня.

После низкого с придыханьем вскрика она затихла и заплакала вдруг, посветлев лицом. На нем появилась сладкая благость спокойствия и любви. Скажи мне, ты это сделал, Маяковский?

 

Если, спасая другую женщину от пауков в чулане, мужчина должен изменить, то что тогда измена? Если вечность – банька с пауками…

 

Поэтому благоразумие говорило – Прости! И я молчала, не спросила утром Юю-у, что ей снилось, а она молчала и стыдливо румянилась, пока мы пили кофе. Я не спрашивала у него. А теперь Маяковский исчез, передал меня из рук в руки, наверно…

 

6.

Конец

 

Дай хоть

последней нежностью выстелить

твой уходящий шаг…

«Лиличка»

Такое с нами случалось впервые, вернее, со мной. Я полюбила мужчину из реального мира. До этого у меня были связи, был муж, и я думала каждый раз, что, «наверно, любовь».

«Наверно» – «любовь», два слова, несовместимые и не несущие смысла. Если «наверно», то не «любовь». Теперь это знаю.

А Маяковский, видимо, знал всегда и никак не относился к моим реальным романам, не разговаривал со мной о них. Наши беседы всегда были чем-то сторонним материальному окружению моих будней, они отрывали и приподнимали меня над землей. Абстракции и сентенции призрачного бытия тонкой материи духов.

Я встретила Его и все, Маяковский ушел.

 

Ночью, рассматривая воображением бегущие по потолку тени, я ждала. Дух, ты здесь? Ни звука, ни эха, только вой сигнализаций, доводящий до сумасшествия. Мне нужна тишина, чтобы услышать его, голос с той стороны бытия, полная тишина от мыслей и звуков.

Я уснула, так и не услышав ничего.

 

Теперь это не просто. Маяковский молчит, пока я влюблена в реального человека. Где уж призракам мертвых победить призраков живых.

В моих мысленных разговорах есть сейчас только один мужчина, он – «реальный». Мне приходится пока постоянно ему объяснять и оправдываться, планировать «чем заняться» или раздумывать «какие перспективы у наших отношений». Он занял все пространство мужчины в моей голове, но наши разговоры в жизни со временем становятся все чаще молчанием и перетиранием быта, и спокойствие освобождает место для другого любовника, Маяковского.

 

Я это знаю. Не знаю, откуда, но как будто бы знала всегда. Ведь я осязала его настроение, была его женщиной, отражением, этого мне не забыть и через вечность.

 

7.

Продолжение

Все равно

любовь моя -

тяжкая гиря ведь -

висит на тебе,

куда ни бежала б.

«Лиличка»

 

6/11/05