Как только захлопнулась дверь за Марь-Санной, класс словно взорвался. Орали все: и староста Шурочка, и два брата Балашовых, и спортсмен Комлев. Даже умница и интеллигент Витя Полянский очень внятно и презрительно бросил: «Штрейкбрехеры!». Это бы меня добило, но – есть все-таки Бог на свете! – Нинель Костомарова, главная гранд-дама класса, услышав в незнакомом слове только вторую половину, решила в кои веки поддержать задавалу Полянского. «Точно, Вить, брехуньи! Врут в глаза и не краснеют!» Нинель покровительственно потрепала Витю по плечу, тот испуганно отстранился, встретил мой насмешливый взгляд, покраснел, разозлился и отвернулся.

Благодаря этой маленькой интермедии я не расплакалась, не сорвалась, в общем, не наделала глупостей. Просто сидела и молчала. И девчонки, Лена с Валей, тоже молчали. Ведь знали, с начала учебного года знали, что мы - чужие в этом элитном лицее небольшого городка, в классе, где дети состоятельных родителей дружили чуть ли не с детского сада, в тесном мирке, где была своя, непонятная нам иерархия, наверное, соответствующая табели о рангах внутри мирка этого города. Мы были даже не на последней ступеньке этой иерархии, а вообще вне ее. Удружили нам родители, возжелавшие, чтобы умненькие девочки-отличницы перешли из сельской десятилетки в девятый класс лицея с высоким уровнем преподавательского мастерства. Мало того, что надо каждый день мотаться туда-сюда на автобусе, курсирующем с перерывом полтора часа. Так ведь из родных и знакомых стен – в эту казарму!! Мне-то что, я пять школ на своем веку сменила, не привыкать быть белой вороной, а Ленке-то с Валентиной каково!

Наконец класс устал просто так орать. Лучшие умы в лице старосты и Нинели, посоветовались, поднапряглись и вынесли приговор: «Бойкот!» Масса радостно взвыла: «Правильно! Шурочка, ты – мозга!» Спросить нас, что же произошло на самом деле, так-таки никто не додумался. Зато додумались внятно объяснить, что разговаривать, в том числе и здороваться с нами никто не будет. Никаких совместных акций с бойкотируемыми производить нельзя – это камень в Валин огород, значит, не придется ей петь в составе девичьего квартета на новогоднем школьном вечере. Само собой – никакого нам вечера не видать, как своих ушей.

Дожидаться изобретения других ущемлений наших личностей я не стала. Все, что они сейчас придумали, называлось просто: «Самим же хуже!»

Поэтому я встала, равнодушно сказала: «Бойкот, значит бойкот. Пошли, девчонки, на автобус опоздаем!» И мы пошли под шипение и улюлюкание класса.

День выдался солнечный, морозы, неделю гулявшие по Подмосковью, ослабли, и мы не стали ждать своего автобуса, а так же молча побрели по дороге, припорошенной сухим хрустящим снежком. Говорить не хотелось. Друг на дружку смотреть тоже не хотелось. Хотя я и так знала: Ленка сейчас свела черные соболиные брови, синие глаза потемнели, губы собраны в гузку. Валины глаза полны слез, а тонкий веснушчатый носик покраснел и распух. Лично мое состояние соответствовало душевному настрою балованной своенравной кошки, которую взяли за шкирку и сунули носом в собачье дерьмо, приговаривая: «Ах, ты засранка!». Тошно, обидно, неожиданно…

Единственное, что меня сейчас утешало, это мстительное: «Самим же хуже!» отчаянной молнией сверкнувшее в уме во время классной экзекуции. И эту утешительную мысль я попыталась разложить по полочкам – себе и подругам.

. Домашние задания по математике полкласса списывали у меня, другие полкласса стеснительно советовались, мол, посмотри, как получилось, правильно или нет?.

Лучшего голоса и слуха, чем у Вали Бурмистровой, в школе ни у кого не было, так что квартету «Романтика», – каюк, если они не захотят, конечно, петь арию мартовских недокормленных котов.

Лена Николаева унаследовала от мамы-учительницы дар коротко, четко и понятно объяснять любой, самый заумный урок. Раньше около нее на каждой переменке всегда торчали те же братья Балашовы, подтянутый Владик Комлев, моя толстая близорукая соседка по парте Лариска Туманова, да и мадемуазель Костомарова как бы нечаянно ошивалась неподалеку, чутко навострив свои изящные ушки – и Лена терпеливо объясняла им электролитическую диссоциацию, рассказывала об идее народности в романе «Война и мир», ну, словом, обеспечивала вместо двойки минимум твердую четверку на уроке.

- Ну? Поняли?, - спросила я, изложив девчонкам диспозицию. – Кто кому нужнее?

Из Лениных глаз исчезло выражение Муму с камнем на шее. Валентина явственно хихикнула.

- Ты чего? – обернулась к ней Ленка.

- Да я представила себе этот квартет! Трио, то есть.

Так, продолжим разборы полетов..

- А теперь давайте подумаем – мы с вами виноваты?

- Н-не знаю, - промямлила Ленка. – Мы же их всех подвели…

- Ага, - подтвердила Валя и жалостно шмыгнула хорошеньким носиком.

- Подвели, значит? Мы, что ли, всех подбили сбежать с английского? А?

Девчонки ответили гробовым молчанием. Они и без меня знали, что затеяла этот побег инициативная группа – Шурочка да Нинель. Обе девицы с высших ступенек неписанной иерархии. Правда, мне Лариса по секрету сообщила, что у Шурочки папаша – всего лишь менеджер в небольшой фирме, но очень расторопный. А Нинель не меньше, чем дочь олигарха – экая у нее врожденная уверенность в праве командовать! У Лариски папа – тоже крутой, но явно не высший круг.

Именно староста Шурочка со слезами в голосе агитировала на переменке – в школе холодина, пальцы задубели, сидим в зимних пальто….

(Что правда, то правда, школу выстроили из стекла и бетона, почему-то одинаково продуваемых морозным декабрьским ветром. Даже гордое название «лицей» не спасало. А морозы дней пять стояли за тридцать. На окне в классе вода в графине замерзала. Малышей освободили от занятий, а нам стыдно из-за таких мелочей отрываться от грызения гранита науки. Однако к четвертому уроку уже и зимние пальто не помогали.)

А хитрая Шурочка и вообще говорила не о себе, а о бледном красавце Никите Филиппове.

- Он же недавно воспалением легких болел! Вот опять сляжет – и мы будем в этом виноваты!

Одно дело, когда ты идешь на противоправные действия из-за собственных неудобств, другое – когда спасаешь жизнь и здоровье одноклассника. Народ взволнованно загудел, и Шурочка тут же реализовала тактическое преимущество.

- Значит, уходим после литературы.

Решено и подписано. И никому в голову не пришло, что можно просто пойти к классной и попросить отпустить Филиппова домой – прямо сейчас, чтоб не стучал зубами и не пугал нервных героев Федора Михайловича Достоевского. Я было вякнула что-то в этом духе, но меня просто не услышали, словно в пустой комнате сама с собой рассуждала. Правда, сегодня припомнили – ага! с самого начала планировала предательство!…

- Так? – мрачно спросила я у Ленки с Валентиной.

- М-гум, - неопределенно промычали обе..

- А ты хотела с биологии уйти? – прямо спросила я у Вали.

- Нет.

- А почему?

- Биолога жалко.

- Вот! И мне жалко. И Лене.

Биолог, как и мы, был в лицее белой вороной. Неказистый, скромно одетый, робкий. Предмет свой знал прекрасно, заслушаться можно было, когда он рассказывал о гомозиготном и гетерозиготном состоянии, инбридинге и прочих таинственных проявлениях жизни и наследственности. Но для наших оболтусов он был предметом снисходительного презрения и пошлых шуточек.

Потому и решили сбегать именно с биологии – чужой, он и есть чужой, за него не влетит никому. Попробовали бы с химии. Или с литературы той же…

- Вот в этом мы и виноваты, - сказала я жестко. – Надо было сразу сказать – идите, а мы померзнем. Нам все равно где дрожжи продавать: сорок пять минут в классе или час на остановке.

В этом тоже была сермяжная правда. Мы трое ничего не выигрывали от героического побега. Шесть километров по тридцатиградусному морозу – щеки и нос так побелеют, не ототрешь. А автобус по расписанию – через час.

- Но мы же говорили, - пискнула Валя.

- Ага, говорили, - зло процедила Ленка. (О, уже сердится! Это хорошо…) – А кто-нибудь нам сказал, мол, пойдемте, девчонки, на кухне посидим, чайку горячего попьем?

Да… Меня аж передернуло, когда я вспомнила, как Нинель отрезала: «Ничего, в туалете отсидитесь, он вас там искать не будет». И ведь пошли, три мокрые курицы. С детства вбито – против коллектива идти нельзя. Даже против сволочного. Так и пошли прямо после того, как прозвенел звонок с урока, и величественная Ольга Петровна покинула класс. Но мама правильно говорит: «Человек предполагает, а Бог располагает». Ну, не Бог, по моим атеистическим убеждениям, а что-то внутри нас, подсознательно толкающее совсем в другую сторону. Не раз замечала, если не нравится то, что делаю, обязательно или палец разрежу, или лодыжку подверну, или что-нибудь важное забуду.

Мы забыли в классе портфели. Просидели всю перемену тихо, как мышки. И вдруг хватились – там и учебники, и тетради, и деньги на автобус… . Сначала решили – да пусть лежат, не возьмет же их биолог! Но классы после занятий закрывались на ключ. Ключ был у преподавателя последнего урока. И еще у технички, которая приходила в пять часов. Так что надо было бежать прямо сейчас. Была надежда, что успеем. Петр Андреевич обычно задерживался минут на пять, так что фора у нас была. Побежали все втроем – чтобы цап портфель – и ходу! Не успели. Дверь в класс открылась, когда мы подбежали к своим столам.

Первая мысль: «Попались!» Петр Андреевич смотрел на пустые стулья и сквозь привычное терпеливое выражение его землистого лица проступали недоумение и обида. Горькая обида учителя, от которого ушли ученики. Он ссутулился, как будто съежился и стал еще меньше и неказистей.

- А где остальные?

От его ломкого голоса мне по сердцу просто полоснуло жалостью. До этого мгновения даже не задумывалась, как это страшно для учителя – пренебрежение учеников. Если он – настоящий.

- Э-э-э… ушли, Петр Андреевич. Холодно же…

- А вы?

- А мы …,- Ленка замялась, не в силах сказать, что мы тоже в бегах, вот на минутку за портфелями вернулись.

Это был бы лучший выход: трое Феличе Риваресов, командующих своим расстрелом! Трое подпольщиков, попавшихся комендантскому патрулю с пачками листовок и самодельным взрывным устройством! Да - если бы учитель кричал, ругался, топал ногами, как скандальная кураторша Мария Александровна… Но его беспомощная, беззащитная обида лишила смысла все наши героические порывы.

Биолог мог бы спросить: «Что – «мы»? - у Лены в голосе явно звучало продолжение.. Он продолжения не услышал. Не захотел услышать.

- Спасибо, девочки. Что ж, урок отменяется. Идите домой.

Можно было и по-другому повернуть ситуацию. Без героических жестов. Химичке, Валентине Валерьевне, я бы по-человечески объяснила – мол, так и так, нас тоже в сбежавшие запишите, нельзя нам от коллектива отрываться. Она бы поняла. А вот Петру Андреевичу никто из нас не смог такого сказать - слишком явной и робкой была его надежда, что в лицее у него есть три союзницы, три ученицы, ради учителя пошедшие против класса.

В тот момент мы таких тонкостей не осознали. Просто поняли, что нельзя ничего говорить. Нельзя – и все тут. И молча выскользнули в коридор…

А сегодня вместо последнего урока объявили классный час. И Марь-Санна без лишних вступлений сказала, что за неслыханное коллективное нарушение дисциплины в гимназию вызываются родители всего класса за исключением Николаевой, Бурмистровой и Абандобель. На этот раз она даже мою фамилию не переврала, произнесла злорадно, четко, по слогам.

Шурочка тут же вскинулась – мол, а этим почему не надо?

- А они с урока не убегали, - отчеканила кураторша и строевым шагом вышла из класса.

И секундная тишина взорвалась воплями, свистом и неприкрытой ненавистью. Словно наши бывшие товарищи только того и ждали, чтобы выявить провокаторов, затесавшихся в их стройные ряды. И от этой ненависти мы онемели…

 

- Ну, - сказала я Ленке и Валентине, - Поняли, за что страдаем? А представьте себе, что мы снова в классе – и Петр Андреич перед нами. А мы уже знаем, что дальше будет. Мы смогли бы ему сказать – мол, мы вас тоже в грош не ставим, мы – гордые бунтовщики и готовы плюнуть вам в лицо из-за неженки Филиппова?

Ленка отвела глаза – нравился ей Никита Филиппов. Да и кому он не нравился! Пол-класса были в него влюблены явно, остальные тайно. Я сама без сладкого замирания сердца в его сторону смотреть не могла. Мистер Икс из «Принцессы цирка», тонкое одухотворенное лицо, теплые глаза чайного цвета, безукоризненные манеры. Именно – манеры, без манерности. Сказочный принц в школьном костюмчике. Шурочка знала, за кого класс пойдет в огонь и воду. Даже парни – и то поддавались его обаянию. Все – кроме Вити Полянского.

И тем не менее, Ленка, не выносящая даже признака неправды, вздохнула и ответила:

- Не, я бы не смогла.

- И я тоже, - задумчиво сказала Валя. – Конфетный он, этот Филиппов. И ради него хорошего человека обижать?…

Мы с Леной разинули рты и уставились на Валентину – та пожала плечами, не понимаю, мол, что вы в нем находите?

Полезное упражнение – прокрутить произошедшее назад, до того узлового момента, где от тебя, и только от тебя зависело, что будет дальше. Снова представив себя лицом к лицу с биологом, мы перестали угрызаться совестью и разозлились на одноклассников.

- Да пошли они все! – хмыкнула Лена. – Это не они нам, это мы им объявляем бойкот!

- Ага, - сказала Валя. – Нас трое, прорвемся!

Словом, когда перед нами, как всегда – неожиданно, открылся вид на сахарно-белую колокольню Шеметовской церкви, из троих растерянных девчонок сформировалась боевая единица, знающая свое оружие, определившая направление главного удара – и вообще: «Наше дело правое. Мы победим!»

Командиром подруги единогласно выбрали меня, хотя каждая из нас была личностью – и Лена с ее твердым характером и ясным разумом, и Валя с ее острым язычком и здравым смыслом. У меня просто было побольше опыта – пять сибирских школ за спиной, пять раз – новенькой в очень разных компаниях. А что делать, если папа с мамой сами ездили и меня с собой таскали по целинным совхозам? Романтики! Хорошо, что сейчас остепенились, осели на маминой родине, в Шеметове…

Конечно, я им все рассказала, как оно было. С горечью о нашем житье-бытье в клятом лицее, и о биологе, и о бойкоте. Вчера промолчала, убежала в старый графский парк, а когда пришла, молча уселась за уроки. Тошно было и не по себе. Чего уж бедных родителей грузить школьными проблемами? Они сызмальства приучали меня к самостоятельности, мол, учишься не для нас, а для себя. И на родительские собрания не ходили. Учителя не возражали - я при моем непокорном характере училась только на пятерки – памятью отец наградил почти магнитофонной, да и самой было интересно, даже школу во время болезни не хотелось пропускать…

Но сегодня посоветоваться было необходимо. Взрослый мир обернулся не просто отношениями учителя и учеников, а чем-то сложным и непонятным. Да и все равно рассказать надо – мама мне уже туфли подыскивает на лицейский новогодний вечер, шелк на платье купила – тяжелый, белый с узором из березовых листьев. А вечер-то тю-тю!

Папа выслушал мой рассказ о бойкоте молча, не перебивая. Только когда я рассказала о Петре Андреиче, и о том, как мы не смогли нанести ему еще одну обиду, он вздохнул, положил мне руку на плечо и сказал:

- Человечек ты у меня, Фрося. Знаешь, я даже горжусь, что вот такой тебя вырастил. И подружки у тебя – что надо!

Вот чем меня родители обидели на полную катушку – так это имечком. Мало фамилии Абандобель – нормальному человеку три дня учить надо, чтобы не сбиваться, так держи еще для полного счастья – Ефросиния. «Радость», видите ли, по-гречески. Грекам - радость, а мне хамские куплетики:

«Руки-крюки, нос, как шнобель,

Это Фрося Абандобель»

И вранье все это – нос, как нос, папин, прямой с горбинкой, не маленький, но уж и не как у Сирано не Бержерака. Кстати, мой любимый герой. А уж про руки – вообще наглый поклеп. Очень ничего ручки – мою верхнюю подачу в волейболе не всякий парень возьмет. А девчонок так вообще сносит за площадку. На городских соревнованиях я шесть подач безответных забила, пока не влепила мяч в сетку. А все из-за рыжего очкарика, болевшего за наших соперниц из шестой школы. Он меня извел замечаниями типа: «Эй, лохматая, губу откусишь!». Ему-то какое дело, что я губы прикусываю – не видит, что ли: волнуется человек.

Ох, а волейбол-то теперь как же? Сборная лицея почти вся из нашего класса, одна только длинная десятиклассница, но она не в счет. Ну ничего, бойкот, так бойкот – заменят! Шурочку поставят с ее бабьей подачей – вот у кого руки- крюки, слабый удар снизу – бери одной левой, разыгрывай и – на тот же шестой номер, на Шурочку, она и в защите – дыра дырой…

 

На следующий утро на автобусной остановке, мы испытующе посмотрели друг на друга – и широко заулыбались. Все-таки, нормальные люди – наши родители. И посоветоваться можно, и поддержку в трудную минуту получить. Ленкина мама сказала ей почти слово в слово то же, что и мой отец. А Валентинин старший брат пообещал любому, кто нас попробует обидеть, рыло начистить. Он может, он мастер спорта по боксу. Великое дело, когда тылы крепкие, можно спокойно воевать.

Воевать-не воевать, а про бойкот нам напомнили сразу. Никто не поздоровался, при нашем приближении лица одноклассников каменели, глаза напоминали амбразуры… Ну-ну, ребята… На дом нам математичка непростой ряд задала, я и то полчаса помучилась, чтобы с ним разобраться.

И точно, сегодня на алгебре было Ватерлоо – из всего класса с домашним заданием справились только мы трое, да Витя Полянский. Ну, ладно, к нам подходить нельзя, а что ж они у Витьки-то не списали, дуболомы? Виктория Викторовна, заглазно – Векторша, растерялась, вызвала к доске Лену, та написала ряд, вывела общий член, объяснила – что, как и откуда, и невинно уставилась на Шурочку. Я была счастлива – ай да Ленка! Алгебра ей давалась не особо, но не зря я всю дорогу от Шеметова до городка объясняла им с Валентиной хитрости числовых рядов! А переписать в свою тетрадку то, что понято – дело минутное.

В связи с таким поголовным незнанием темы Векторша отложила объяснение нового материала, велев прочитать его в учебнике, и принялась диктовать один за другим простые ряды, дабы высокая музыка чисел дошла до каждого. Лариска Туманова попробовала заглянуть в мою тетрадь. Я как бы невзначай закрыла написанное. Тогда Лариска осторожно ткнула меня локтем в бок – дескать, не обижайся… Я написала на клочке бумаги: «Бойкот – так бойкот!» и вызывающе посмотрела в глаза своей соседке. Лариска сняла очки, мало того, что глаза ее сразу беспомощно распахнулись, как у всех близоруких людей, так в них еще и слезы стояли. И я сдалась. Скомкала листок с вызовом «Иду на вы!» и убрала руку – смотри! Черт с тобой!

На перемене ко мне подлетела Валя и шепнула:

- Сходи в туалет!

- Зачем? – удивилась я. – Мне не надо.

- Сходи, не пожалеешь!

В туалете, гордо рассевшись на унитазах, трио «Романтика» распевало:

- Ой, калина, ты калина,

В речке тихая вода…

Акустика здесь была вполне, но пение могло сойти только для застолья, да и то под хорошим градусом. Если раньше три девичьих голоса как бы обвивали, оттеняли Валино серебряное сопрано, то сейчас, сами по себе они звучали жидко и жалко. И впрямь – ария недокормленных кошек…

Я гнусно ухмыльнулась в лицо Нинели и вышла, аккуратно закрыв дверь.

На следующий день в вестибюле ко мне подошел Полянский и сказал: «Привет!». Я ответила:

- Извини, Витя, бойкот. Мы штрейкбрехеры. Нечего с нами разговаривать.

И отошла к Вале и Лене.

 

С каждым днем классу становилось все тошнее и тошнее. Не знаю, как они существовали до нашего появления в лицее, но сделать вид, что нас нет, не удавалось теперь никому. К тому же причина бойкота оказалась полным пшиком: за побег с урока никого не наказали. Так что нам угрызаться виной было не из-за чего. Вызванные в школу родители выдвинули директору лицея встречные обвинения – в истязании холодом их любимых чад и недостаточной подготовке к зимнему сезону. В результате чего в здании лицея обосновалась бригада строителей, ставящих дополнительные батареи и напропалую флиртующих с десятиклассницами. Вопрос о наказании прогульщиков, естественно, отпал сам собой

Волейбольная команда продула матч Лицею № 2. И не оттого, что я такая уж замечательная волейболистка, но команда была сыграна, каждый знал – куда пасовать, какой сектор держать. А вместо меня стояла Шурочка, гордая, в бирюзовом спортивном костюме и дыра дырой!

Тренерша смотрела на меня с недоумением и досадой. Не знаю, что ей натрепали девчонки. Я наотрез отказалась объяснять, почему не могу играть в сборной – выкручивайтесь сами!

Никите Филиппову тоже было не очень уютно без наших восхищенных взглядов. И без объяснений перед химией – ну не мог он врубиться в эти реакции без Ленкиной помощи. Хотя взгляды вряд ли к нему вернутся. Присмотрелась я – и вправду конфетный мальчик. Сладкий чересчур.

Нинель с Шурочкой ходили с вытянутыми физиономиями. Они-то рассчитывали на самую захватывающую забаву – травлю трех беззащитных мышек. Или зайчих. Давить всей мощью коллективного презрения, добиться униженных просьб о прощении, насладиться властью – отвергнуть или снизойти… А что вместо этого? Вместо этого – наглые ухмылки и спокойное достоинство.. Ни тебе чувства вины, ни тебе переживаний и отверженности. Наоборот, оказавшись в центре внимания, три деревенщины как будто расцвели, стали интереснее и привлекательнее..

С биологом Петром Андреевичем тоже произошла странная метаморфоза.

На свои уроки он теперь являлся не в обтерханном пиджачке, а в роскошном исландском свитере, белом с голубыми оленями, в джинсах явно не отечественного производства с нашлепкой «Wrangler» на заднем кармане. И потрясенные девятиклассники вдруг увидели, что он совсем не стар, тридцать лет с небольшим. И ресницы у него – каждая девчонка позавидует. Соответственно новому облику он и вел себя, как джентльмен – по-прежнему суховато, но когда приподнимал бровь при очередной шутовской выходке Кольки Балашова, класс уважительно замолкал – это выглядело… Ого как это выглядело!. Кое-кто даже тренировался дома в поднимании одной брови.

Нас Петр Андреевич не выделял из обшей массы. Так же внимательно слушал запинающиеся ответы, и подсказывал забытый термин не чаще, чем всем. И оценки ставил пожалуй, даже построже, чем остальным. Только очень внимательный наблюдатель заметил бы тень гордости на лице учителя, когда Валя, в легкую переняв его академические интонации, непринужденно рассуждала о теории Ламарка.

С Лариской мы теперь общались - по возможности незаметно, обмениваясь записками и подталкивая друг друга локтями. Она было решила наплевать на этот дурацкий бойкот, но я решительно запретила. Заклюют. Невзирая на папу-крутого. Мы-то после уроков – к себе, в Шеметово, а ей тут оставаться.

Через три дня Полянский не выдержал. Он подошел ко мне в рекреации, под ледяными взглядами гранд-дам и сказал:

- Фро, прости меня, дурака. За штрейкбрехеров прости. И за то, что я у ЭТИХ на поводу пошел. Я тебе Лукьяненко принес. И Саймона Грина.

- Да ладно, - хмыкнула я. – Спросил бы лучше, как это случилось…

И рассказала ему про портфели, и про биолога, и мстительно воткнула шпильку насчет приглашения на чай.

На новогоднем вечере я была в белом шелковом платье с узором из березовых листьев. Мы танцевали вальс с Витей Полянским, поминутно натыкаясь на Никиту и сияющую, невозможно красивую Лену. Филиппов даже в перерывах между танцами торчал около своей принцессы, словно боялся, что ее опять у него отнимут. А мы с Полянским не теряли времени даром и распив бутылку сухого вина в кабинете биологии, целовались за шкафом до потемнения в глазах. А когда, наконец, выбрались из своего укрытия, то превратились в две статуи: Валя Бурмистрова с Петром Андреевичем сидели, уткнувшись в толстый фолиант, и отчаянно спорили над смыслом какой-то заковыристой фразы. И это на новогоднем вечере!!! Каждый по-своему с ума сходит.. . Мы на цыпочках, сдерживая хихиканье, тихо выбрались из кабинета, но мне кажется, могли бы и не стараться. Разорвись рядом граната, эти двое все равно бы ничего не услышали…