Когда-то на месте этого лагеря был остров, на котором жила

семья бакенщиков. В любое время они обязаны были следить за тем,

чтобы в бакенах на Оке теплился огонек.

Правда, в годы войны бакенов не зажигали – в целях маскировки, а

баржи или суда сопровождались по реке на лодках. Физически это

было не просто – много приходилось работать веслами. Но главнее

всего был страх – ведь нередко сопровождаемые грузы были военными.

Был случай, когда по недосмотру или просто из-за неопытности

весельных одно судно село на мель; разбор был коротким: из района

приехала «тройка» и в тот же день весельных приговорили к

расстрелу.

Спустя годы это место из острова стало обычным берегом реки, на

котором вот уже четверть века располагается лагерь отдыхающих.

Основал его внук тех самых бакенщиков, по профессии художник, и

поэтому жители расположенной недалеко деревни, а теперь и все, кто

знает об этом лагере, называют его островом художников.

Года два он располагался в нескольких километрах от деревни, на том

же, что и она, берегу. Зелени там почти не было – все вытаптывали

коровы. Пробовали ограждаться. Некоторое время коровы не

тревожили, но однажды какой-то бык вдруг разъярился и напал на

лагерь. Повырывал столбы, раскидал палатки, разметал столы, лавки и

все, что попало ему под рога. Хорошо, никто не пострадал: бык

запутался рогами в сетях и убежал вместе с ними.

Художникам пришлось перебираться на другой берег – как раз на то

место, где когда-то стояла избушка бакенщиков, деда и бабки

основателя лагеря. Получилось, что место это досталось ему точно

наследству, и с тех пор за ним – как за наследственным монархом –

окончательно закрепилось право приглашать сюда тех или иных

людей, устанавливать в нем порядки и так далее.

Однако монархом он оказался никудышным – со временем здесь все

больше стало появляться людей чужих и, главное, далеких ему по духу.

Да и работы по хозяйству в большей части он брал на себя. В то время

как другие художники, будто на академической даче, уходили с

мольбертами живописать природу, сам наследственный монарх – в миру

его зовут Сергей Иванович – принимался колоть дрова...

Вообще, художников, как и представителей других творческих

профессий, урождается в этих краях немало. А стремление к

творчеству просыпается, наверное, в каждом, кому доводилось бывать

и, точно с женщиной, испытывать здесь близость с природой,

необыкновенно красивой и первозданной. Поэтому художником – если

не по профессии, так по духу, по отношениям с природой, близким до

интима, чувствует себя здесь каждый. Здесь можно было, чуть что,

встать в позу и произнести знаменитое: «Да-а, художника может

обидеть каждый...» Потому и я буду называть всех отдыхающих тут

художниками.

Мне давно рассказывали об острове художников, давно и побывал бы

на нем, да проводника все не было. А без него, говорили, можно и не

доехать – если не заблудишься в лугах, так застрянешь. Но разве

подгадаешь, чтоб и я был свободен, и проводник. В общем, ехать мне

пришлось одному и почти вслепую, оттого и поплутал, но, к счастью,

доехал.

Рассчитывая приехать днем, на своей «Ладе» я добрался на место лишь

к утру, оставив позади незабываемые, при свете луны, блуждания по

лугам. Несколько раз застревал в залитых водой канавах, но выбирался,

пока не сел, наконец, в глубокую колею. В опустившейся на луга ночи

обнаружился костерок у тракторной стоянки, и сторож помог вытащить

машину: кроме троса, на такой случай в багажнике всегда имеется

бутылка водки.

А потом, опьяненные звездами и луной, мы с «Ладой» понеслись по

мягким волнистым лугам, без дорог и ничего не боясь – будь что будет!

Полосы света от фар то и дело выхватывали из тьмы испуганных зайцев

и сов, чуть ли не пикирующих на лобовое стекло. Но чудес не бывает! –

в конце концов машина опять застряла. Что делать? Помощи ждать

было неоткуда, не кричать же в ночи, зверья еще накличешь дикого,

или людей одичалых – знаете это выражение: «народ одичал»?

Последнее, конечно, шутка – первое средство она при любых

передрягах. Пришлось устраиваться на ночлег. Пожарил яичницу на

лопате – вправду на лопате, без шуток. Жарится она просто: лопату

надо раскалить на костре, затем бросить на нее немного сала или

масла, вылить два-три яйца – и вся наука. А вкус получается! А запах!

Поужинав и разогнав мышей – так и шуршали вокруг, сбежались на

запах, – я развернул спальник и утонул в мгновенно набежавшем сне...

Ранним утром удалось вытолкать машину на твердую почву – помогли

рыбаки, они брели к озеру, что было неподалеку. И снова – в путь, к

Оке, она и заблестела вскоре. Затем появилась и одинокая, наполовину

склонившаяся к реке ветла – для посвященных это был ориентир: до

острова художников, цели моей поездки, рукой подать. От одинокой

ветлы был виден и другой ориентир – красный флаг, привязанный к

длинной жерди уже в самом лагере. Но не следовало так пялить на

него глаза: в сотне метров от лагеря, съехав по небольшому склону,

«Лада» вновь оказалась в плену – впереди открылся крутой подъем.

Хорошенькая ловушка это была для незваных гостей – самостоятельно-

то из нее не выбраться.

Идти в лагерь не хотелось – свалиться на голову так рано, просить о

помощи... Я выбрался наверх и пошел по узкой тропинке в сторону

одинокой ветлы – напротив нее, недалеко от берега, рыбачил с лодки

мужчина в желтой брезентовой куртке.

– Ну что, попался? – крикнул он мне. – В лагерь к нам ехал?

– Да, – ответил я. – Но вы молодцы – устроили ловчую яму…

– А то как же! Если не оберегаться, завтра тут ступить негде будет.

Ладно, я половлю немного, потом помогу…

Так и подружился я с Тимофеем – невысоким, коренастым мужчиной.

Ему было немногим за сорок, с широким скуластым лицом и опущенными

книзу губами; неторопливый, рассудительный, основательный, да с

таким именем – он показался мне пришельцем из прошлого, который

здесь, в этих заповедных местах, спасался от современных хищников.

Конечно, при желании и сюда мог высадиться десант отдыхающих, с

орущими во всю мощь динамиками, и что осталось бы от ее

заповедности? К счастью, не всякой машине дорога в эти края по

зубам-колесам.

Наверное, за столько-то лет лагерь художников стал особым явлением.

Завели бы здесь книгу гостей – и сколько примечательных имен было бы

в этой книге! Но Сергей Иванович к фитюлькам равнодушен. В рабочий

сезон он гробит здоровье в мастерской, вытравливая цинковые

пластины под офорты; из-за цинка и поседел так рано (и рановато стал

поговаривать о кефире на ночь). И потому так дорог ему каждый день,

проведенный на берегу реки. А не ленился б, книжку мог выпустить –

на истории разные он мастак. Осмелюсь, в литературной обработке,

привести здесь одну из историй о бакенщиках, которую вечером, в

день моего приезда, он рассказал у костра.

«Всякий раз, когда мимо проплывало судно путейцев, бакенщик на

берегу должен был стоять перед ним навытяжку: в знак того, что все в

порядке и он, мол, на службе – подобно железнодорожнику на

переезде. Ведь если что не так, бакенщик мог и работы лишиться.

Как-то у них сушилось белье, развешанное на веревках. И тут на реке

появился катер с большим начальником на борту. Бакенщик увидел

начальство и вытянулся в струнку, как по команде «смирно».

А начальник кричит ему в рупор: «Сними штаны!», имея в виду белье,

сушившееся на ветру.

Бакенщик стоит навытяжку и понять ничего не может. А с катера опять

кричат: «Штаны сними!!» Но бакенщик только глазами лупает.

Голос с катера зазвучал тогда яростно: «Штаны сними!!!»

Что делать бакенщику? Снял он штаны – и вновь навытяжку. Так и

стоял в чем мать родила.

А на катере умирали со смеху…»

И таких историй Сергей Иванович знает немало, но только что может

сподвигнуть его на книжку? Разве что стихия, да и то вряд ли...

 

...Можете не верить. Ни мне, ни газетам, ни московским телеканалам,

которые сообщали о последовавших затем событиях в выпусках

новостей. Но что было, то было: еще не вытлели угольки в кострище, у

которого прозвучали слова про стихию, как по ним часто-часто забили

тяжеленные градины. Это было начало обрушившейся на округу

стихии, равной которой здесь и припомнить не могли.

У нас первым ее свидетелем стал Тимофей. Помешанный на рыбалке,

вечером он сварил что-то мудреное на приманку для утренней ловли и

ушел спать, освободив место у костра под наши долгие, уходящие за

полночь разговоры. И в то время как монарх рассказывал у костра

очередную историю про бакенщиков, из палатки Тимофея слышался

храп, а на реке плескалась в ответ большая рыба. Возможно, это был

тот самый Лещ, поимку которого он вел все это лето и о котором

прожужжал уши всем художникам.

Проснувшись в обычное для себя время, он вместо растущей зари

увидел мрачную темень и частые росчерки молний. И когда по земле,

палаткам и, главное, по «Ладе» забили градины размером со сливу,

Тимофей поднял тревогу.

А я в это время видел ужасный сон, навеянный ночными разговорами у

костра. Будто меня и Тимофея, как раскулаченных крестьян-паразитов,

вел на расстрел пьяный активист с маузером в руке, а лицом и фигурой

этот активист – вылитый Сергей Иванович, разве что молодой.

Накануне он рассказывал, как в коллективизацию его деду по матери,

беспробудному пьянице-активисту, поручили раскулачивать местных

буржуев, и он не обошел даже будущего тестя. Из всего буржуинского

он нашел и отобрал у него лишь утюг да зеркало, а позже пришел к

нему и как ни в чем не бывало стал сватать за себя его дочь.

– Вот, – укорял его будущий тесть, – утюг забрал, зеркало, а теперь и

дочь забираешь...

– Что ругаться-то попусту, – возражал активист, – ей же все и

достанется.

И вот этот активист с лицом наследственного монарха поставил нас к

стенке.

– Ну все, – сказал, – готовьтесь к смерти...

А Тимофей его и попроси:

– Позволь, – говорит, – перед смертью рыбку половить, художникам на

ушицу…

– Не помрут твои художники, – отвечал активист. – У меня, если хочешь

знать, у самого внук художник.

– Какой у тебя внук, – возразил ему Тимофей, – ежели ты и детей не

завел?

– Не завел – так заведу!

И вдруг как крикнет – точно гром с неба грянул:

– К стенке отвернитесь, к стенке!

И только мы отвернулись, он ка-ак бабахнет из маузера, а гром был

такой, будто стреляли из пушек. И – раз! – что-то меня толкнуло в бок.

Вот, думаю, как это бывает – гром по ушам и дырка в боку. Но сознание

не теряю, боли не чувствую, а рана не кровит. Значит, жив еще, да

толку-то, все равно добьет, лучше уж сразу... И точно: опять как

бабахнет! – будто из пушки, и еще раз, и еще!

– Вставай! - слышу вдруг голос Тимофея, – вставай!

И опять – тычки в бок. А маузер все стреляет, выдавая пушечные

раскаты... В общем, гром это гремел, настоящий, а Тимофей, живой, не

расстрелянный, после тычков в бок стал попросту вытаскивать меня за

ноги из палатки.

Над рекой бушевала гроза. В первую очередь мы укрыли от градин

«Ладу» – пригодился ледериновый на синтепоне коврик,

замечательное антирадикулитное средство на тот случай, когда надо

ложиться на землю и заглядывать «Ладе» под ее металлический подол

– для устранения каких-либо немощей.

Однако вскоре град прекратился. Тимофей собрался на рыбалку: надел

дождевик, «болотники», прорезиненную шляпу и спустился к реке по

деревянным мосточкам. Вскоре на реке заскрипели уключины старой

железной лодки, латаной-перелатаной, – давнее приобретение и

любовь художников. Несмотря на ее преклонный возраст, художники

называли эту лодку Гнедок и одушевляли ее – как одушевляли

Одинокую Ветлу или живущего на ней Хозяина – черного коршуна: в

его владениях, закрытых для птиц-соперников, находился и этот

лагерь.

Из палаток стали, наконец, выползать художники. Они дивились

множеству крупных градин, истаивающих на земле и палатках, и все

как один стали говорить, что еще с вечера примечали нечто

необычное, предвещавшее сегодняшнюю грозу. И столько набралось

этих примет-предвестников (художники народ тонкий, чуткий), что

получалось: ждать надо не просто грозы, а урагана. Особенно

вспоминали о явлении, которое накануне действительно было замечено

и обсуждалось у костра.

Этим явлением было поведение мышей, которые дружно соседствовали

с лагерем. В начале сезона в месте, где хранились запасы, порвался

пакет с горохом, и горошинки, мышкам на радость, стали просыпаться

на землю. Со временем мышки протоптали дорожку – от этой кормушки

до норок за пределами лагеря – и преодолевали ее в несколько этапов.

Один из этапов, от кучки дров до травы за тропой вдоль лагеря,

проходил недалеко от костра, вокруг которого по вечерам усаживалось

довольно много людей. Тем не менее мышки, набравшись смелости, с

горошинками во рту быстро пробегали буквально у их ног. Так вот,

накануне вечером у костра не было замечено ни одной мышки.

Пропал и Рыжик – почти ручной, с рыжей спинкой мышонок,

прижившийся в палатке у Гали, жены Сергея Ивановича. Рыжик был

общим любимцем; недавно он забрался в бутылку из-под пива и был

кем-то замечен. Бутылку подняли и пустили по рукам. А Рыжик сидел в

ней и спокойно, без испуга и суетливости, смотрел на людей своими

маленькими глазками. Затем бутылку положили на землю; выбравшись

из нее, мышонок побежал в сторону Галиной палатки и, как к себе

домой, юркнул под ее полог. Однажды он привел с собой целый

выводок своих друзей, и они устроили в палатке настоящий хоровод.

Пришлось Гале их попросить, все разбежались – а Рыжик остался.

Однако накануне пропал и этот мышонок.

И тогда среди художников началась легкая паника. Одни

предположили, что будет землетрясение. Другим хотелось верить, что

все позади – град прошел, раскаты грома становились все реже, реже,

и молнии расписывались по небу тонкими росчерками. Однако прошло

немного времени, и все вернулось обратно: и град, и гром, и молнии.

Но главное – небо! Тяжелые, мрачно-серые тучи в несколько слоев

повисли на небе. Самый верхний слой, полог неба, был относительно

спокоен, но тучи двумя-тремя слоями ниже были более подвижны: они

медленно совершали передвижения, перестроения, перегруппировки –

точно армейские полки на маневрах.

А самые низкие слои туч были еще подвижней и, покорные воле

ветра, неслись с большой скоростью над рекой и ближней округой. Что

примечательно: только помчались они в одну сторону, как что-то

происходило, ветер менял направление – и тучи неслись обратно... Все

это на фоне грома – он гремел-ярился то над рекой, то где-то так

далеко, что доносился лишь его легкий кашель. И почти не переставая,

сверкали молнии, то рядом, то далеко.

Но вот гроза прошла, стало светлее. Художники вышли из-под тентов,

кто-то стал разводить костер, благо под рукой были сухие дрова,

укрытые полиэтиленом, кто-то взялся за другие хозяйственные дела. И

тут снова угрожающе завыл ветер, над рекой с огромной скоростью

понеслись низкие темные облака, вода в реке потемнела, и опять –

гром, молнии, град и ливень, только сильнее, чем прежде.

В лесу за палатками стоял оглушительный шум падающих деревьев.

Вдруг страшный треск раздался и в лагере – это у одного из вязов,

столько лет дававшего тень и укрытие художникам, обломился ствол. И

он стал падать – медленно, с растопыренными во все стороны ветками,

прямо на палатку, в которой хранились различные запасы и инвентарь.

Вместе с палаткой рухнул и тент над обеденным столом.

А над рекой раздался крик – такой громкий, словно кричала сама река.

И было отчего: раскололась Одинокая Ветла, ее треск и был этим

криком. Одну голову-половину она положила в реку, но вторую

выпрямила – точно осталась на посту, указывать посвященным путь в

лагерь художников.

Тимофей, оглушенный криком раненого дерева, вернулся в лагерь;

видно было, что он потрясен случившимся.

В течение дня погода менялась раз десять.

Бывало: ветер ненадолго стихал, вокруг светлело, а вода в реке

становилась цветной – от желтого, зеленого, синего и других цветов,

переливающихся один в другой; наверное, это были отсветы от

облаков, в которых пряталась радуга.

Однако с новыми порывами ветра над рекой опять неслись темные

низкие тучи; нередко ветер менял направления, и тогда тучи носились

кругами.

Стихло в округе лишь к вечеру. Далеко за рекой небо стало седым: там

начался ливень, а вскоре плотная стена дождя подошла и к нашему

берегу…

 

Утром следующего дня все было спокойно. Художники спали, а мы с

Тимофеем стояли в лодке у его кормушки – мелкой сетки с прикормкой,

за счет грузила удерживаемой на одном месте. Перед этим подплыли к

полиэтиленовым бутылкам, к которым были привязаны небольшие

вертикальные сетки – так называемые телевизоры. Вытащили штук пять

окуньков.

– Смотри, как они активны, значит, попались недавно. А за вчерашний

день так ничего и не было. Это хорошо – если б что было, сейчас бы

дохляк вытаскивали. Мне приходилось рыбачить на Азове; когда

штормит, рыбаки по несколько дней не выходят там в море, и сети

забиваются дохлой рыбой. Представляешь, какая рыба – судак, кефаль

или даже осетр, а в руки возьмешь – рассыпаются, потому что дохляк.

Но все равно берешь, сети-то надо очищать. Руки долго не

отмываются, а запах от них... Вот что творят браконьеры…

Я так и не понял: браконьеры – это он про себя?

Сегодня Тимофей решил ловить с помощью кольца, удерживающего

леску у кормушки, а мне обещал дать половить на ракетку – хитрое

рыбацкое приспособление, которое я и в глаза не видел. Сначала он

колдовал над приманкой, потом над крючками; наконец, закрепил

удочку на носу лодки, а сам – весь напряжение – уставился на ее

кончик: по задумке, идущая из кормушки приманка должна была,

помимо прочей рыбы, привлечь к ней и большого леща – особь весом

не менее трех килограммов.

Часть выловленной им рыбы шла на стол художникам, остальную, слегка

присолив, он слой за слоем укладывал под гнет в большом бидоне. Он и

сам был художником – в душе, но работал в охранной фирме. В летние

месяцы, когда его боссы поджаривали бока где-нибудь на Канарах,

Тимофей все лето проводил в лагере – на правах родственника одного

из художников.

Какое-то время, вглядываясь в кончик удочки, Тимофей бормотал вслух:

«Ну, что же ты, давай, что тянешь-то, давай...» И точно – кончик

удочки вдруг колыхнулся, Тимофей сделал резкую подсечку и принялся

выбирать леску. А как увидел пустые крючки, завздыхал:

– Эх, пропала поклевка. Не так надо было подсекать...

Минут через пять-десять он вытащил небольшого подлещика, потом

еще пару таких же рыбешек, затем синца. И вздохнул:

– Ну, все, пропала рыбалка... Ушел лещ.

– Почему? Ведь идет рыба-то, может, и крупная еще клюнет.

– Раз к кормушке подошла мелкая рыбешка, значит, крупной уже не

будет. А леща тем более.

И говорил так, словно сквозь воду, на нескольких метрах глубины,

воочию видел этого леща. Видел, как он подходит к кормушке,

принюхивается к червям, насаженным на крючки, может, даже

покусывает их толстыми губами – один покусывает, медленно, с ленцой,

а кучка подлещиков смиренно наблюдает со стороны, на почтительном

расстоянии. Но вот лещ повел жабрами, вздохнул либо как-то иначе

выразил неудовольствие и важно отошел от кормушки, после чего к ней

ринулись подлещики, синцы и разная мелкота.

Ракеткой я так и не половил. Одного за другим Тимофей вытаскивал

подлещиков, пару штук из них вполне крупных, килограмма на полтора

каждый, но говорил только о леще. Казалось, что он имеет в виду не

просто рыбу этой породы, а конкретного Леща.

Сначала я интеллигентно намекал: что, мол, без дела-то сижу, пора и

мне половить, на ракетку. Бесполезно: ловит себе один, вытаскивает

подлещиков и даже сомика поймал, приятного такого, а на слова мои

ноль внимания. После этого намеки мои стали вполне конкретными,

порой и с металлом в голосе, а от него, змея азартного, никакой

реакции. Взамен он развел теорию – о подкормке и поклевке, способах

и приемах ловли, да такую, что из приятного времяпрепровождения

(говорят, время, проведенное за удочкой, в счет жизни не

засчитывается), обычная рыбалка превратилась в дело настолько

мудреное, что и обычную удочку брать стало боязно, не говоря уж о

какой-то ракетке.

Наконец, он сказал:

– Нет, самая рыбалка – до восьми часов, а позже – это так только,

сидеть да высиживать. Неинтересно. Сейчас примемся за твою снасть...

А время – девятый час.

– Нет, уж, – сказал я с мягкой улыбкой, – я лучше так посижу,

понаблюдаю... Кстати, что ты скажешь о казино?

– Никак, я и не был там никогда.

– И не ходи, тебе туда вход заказан. Казино – это не мечта о леще, там

навязчивые идеи обходятся дорого: все спустишь, до последней

копейки.

– Да нет... В жизни я человек не азартный, говорят, даже излишне

спокойный, уравновешенный. Но на рыбалке да, бывает…

– Слушай, – спросил я, – а тебя не смущает, что ты вот высиживаешь

тут целыми днями, мудришь, колдуешь над приманками и крючками... А

другой сеть на ночь поставит и, считай, с ведро наловил. Вот ты,

например, – много сетями вылавливал, на Азове? Да еще осетровых...

Не скучно здесь-то сидеть, за удочкой?

– Во-первых, сетью тоже надо знать, как ловить. Тут москвичи

приезжали; уелись-упились на природе-матушке и в речку полезли –

сеть устанавливать. Так поставили, что на утро два часа ее найти не

могли, а найдя, толком вытащить не сумели, только порвали всю на

корягах. К вечеру выпили и опять за сеть – ухи им захотелось,

стерляжьей, да бестера на второе, да бутербродиков с черной икрой. А

сеть с утра вся в траве, спутанная-перепутанная, с клочьями и

зацепами. Хотели разобрать, да куда им... Поганцы, совсем изорвали ее

и бросили в кустах. Я возмущался – кто хоть им путь сюда указал...

Браконьерское это дело: бестера ловить или стерлядь. Но когда

приезжал кто-то из московских чинов, за стерлядью специально

рыбаков отряжали, так охоч он был до ушицы из этой рыбы... Я вот

думаю: если по уму, то и в Оке эта рыба может стать обычным делом.

Но у нас и красноперка скоро за невидаль будет. Видел бы, сколько

рыбы гибнет от электрических удочек...

– Ну, разве это рыбаки? Хапуги…

– Да, для настоящего рыбака важен не только результат, но и сам

процесс.

Последние слова он произнес с выражением.

– И возможность рассказать о нем, – вставил я, – или о пойманной рыбе,

даже если она и не поймана...

– Так и есть, чего греха таить... Процесс, прелюдия – это главное. Как с

женщинами. Можно долго ухаживать, выстрадать ответное чувство. А

можно и без прелюдий женщин иметь, в городе таких – рубль ведро,

если надо – и домой приедут. Без всякого процесса. Насчет

удовольствий вот не знаю, не пробовал. Думаю, после отмываться

придется - как на Азове, когда сети от дохляка очищаешь.

– Сурово…

– Как ты думаешь, – спросил Тимофей, – есть у рыбы представление о

судьбе или о Боге? Может, выдергивают ее из речки, а она думает – к

небесам возношусь и гадает, что ее ждет. Если грешила, значит, в ад

попадет, на раскаленную сковородку. А нет, так в рай, не знаю,

правда, что для них рай, – может, заводь какая, подальше от людей, а

может – аквариум. Кто знает...

Наконец, мы снялись с места и поплыли в сторону лагеря.

– Да, – задумчиво сказал Тимофей, – не задался что-то этот сезон. Все

не слава Богу...

На днях он рассорился из-за кормушки с одним актером, который после

инфаркта стал работать иконописцем. Новое поприще его было

спокойнее, но характеру вредному и привычке курить он остался

верен.

– Угости табачной палочкой, – спрашивал он у всех подряд, даже не

курящих.

– Одно расстройство здесь после вчерашнего, продолжал Тимофей. -

Ведь какая ветла стояла, красавица. Каждый день на нее смотрел, чуть

дождь, сразу под нее. До сих пор крик ее слышу…

– Что? – удивился я. – Тебе тоже показалось, что она кричала?

– Да, как человек. На моих глазах надвое треснула… Ладно, не будем о

грустном. Ты когда едешь – завтра? Я с тобой, проедусь на твоей

«Ладе», зря что ль я ее из ямы вытаскивал. А кормушку я этому богомазу

оставлю, пусть ловит…

В лагере мало что напоминало о вчерашней буре. Все было прибрано,

починено, обломок старого вяза, рухнувший на палатку, был убран, а с

машины моей сняли все, чем закрывали ее от града. И вернулись мыши –

они вновь безбоязненно шуршали чуть ли не под ногами; с ними и

Рыжик – прибежал и юрк, как к себе домой, в Галину палатку, чем ее

очень обрадовал.

Из пойманной рыбы всех больше понравился сомик. С полметра длиной,

он смотрел на нас выразительными, совсем не рыбьими глазами. Видимо,

сомик засыпал, но рот его еще открывался – будто он хотел что-то

сказать. И тут началось то, за что мне, например, потом было стыдно.

У сомика стали спрашивать, чтобы он мог для нас сделать, и по

движениям его рта стали переводить. Получилось, что сомик мог

добавить нам мудрости, любви и доброго отношения друг к другу. Все

были в восторге; после шутки предполагалось, что сомик будет

торжественно выпущен в реку. Но кто-то сказал, что он так плох, что в

реке не выживет, и вместе с другой рыбой его отправили на

сковородку.

По философии Тимофея, наше предательство уготовило сомику рыбий

ад. Надеюсь, если там, наверху, все же разбирают их рыбьи души, то

душе безвинно съеденного сомика место определят по справедливости.

Например, как душам людей, безвинно сожженных на кострах, – если,

конечно, такое сравнение допустимо.

 

К вечеру прибыли родственники Сергея Ивановича, проведать, как тут

на берегу: не сорвало ли нас в воду, не завалило ли деревьями. В их

деревне во время бури летал шифер, сорванный с крыш, падали столбы

электропередач; с некоторых тут же сняли алюминиевые провода.

Деревня осталась без света, а ее жители, в быт которых давно ли

вошло электричество, горестно переживали: как же теперь – без

света, без телевизора. А холодильники – в них же все пропадет!

Так привязывает к себе цивилизация, деревенские тоже стали ее

рабами. Впрочем, деревня маленькая, кто цветными металлами

промышляет, известно, да все равно на провода будут собирать всем

миром – никто не хочет связываться с алкашами. Родственники Сергея

Ивановича все переживали за большой, на 200 литров, авиационный

бак, который они поставили в саду на душ. Прежде, чем ставить, его

выкрасили в черный цвет, для маскировки. И все равно переживали:

когда бак устанавливали, так недобро смотрел на него, покуривая

трубочку, их сосед – большой «специалист» по этим металлам…

Немало упало в тот день и деревьев, в их числе и гигантские вековые

осокори, точно охранявшие переправу через Оку; Сергей Иванович

посвятил этим осокорям целую серию офортов. В бурю их вырвало

вместе с огромными корнями, а на месте корней образовались глубокие

воронки, в несколько метров глубиной.

Но больше всего пострадали церковь и кладбище. В отличие от других

деревень и сел, храмы были восстановлены и начали действовать, здесь

церковь, полуразрушенная, с обезглавленной колокольней, так и

стояла в центре деревни, а местные жители потихоньку растаскивали

ее на кирпичи. Во время бури с церкви упал один из четырех куполов.

Он лежал на земле, разбитый вдребезги; темные проржавевшие листы

металла, которыми был покрыт этот купол, разошлись в разные стороны

и, точно исподнее матери, оголили черные деревянные дощечки, из

которых он был сколочен.

Нам с Тимофеем все это предстало, когда на пароме мы переправились

на другой берег реки и проехали по деревне. А перед выездом из нее

побывали на местном кладбище. Оно находилось на «Высоком городе»

– так здесь называли два больших холма, начинающихся за деревней.

Считалось, что название «Высокий город» идет не от высоты этих

холмов, а от близости к Богу.

На одном холме было кладбище, а на другом, поросшем высокими

статными соснами, подозревали, как говорил Сергей Иванович, стоянку

раннего неолита. Он заканчивался высоким обрывом, с которого

открывался вид на совершенно не тронутую человеком природу: леса,

заливные луга, небольшие озера. Высоко в небе важно планировали

птицы с большими размашистыми крыльями; казалось, ничего не

изменилось тут со времен раннего неолита. А еще раньше, в каком-

нибудь юрском периоде, в этой вышине кружили птеродактили, и им,

наверное, открывался все тот же вид, который увиделся нам с обрыва.

Подумалось: вот она, первозданная красота! Но и эти слова показались

вторичными... Стихия захватила холм с правого края, несколько рядов

сосен были точно срезаны наполовину. Вокруг них суетились ловкие

люди, которые приехали сюда на грузовиках или телегах и, точно

падальщики, кто обычной двуручкой, а кто мотопилой распиливали

раненые деревья. Наверное, если б деревьев срезало больше, ловким

людям это было бы только на руку.

Но первый холм, где было кладбище, пострадал намного больше.

Сосновые деревья, в тени которых оно находилось, были моложе.

Когда-то, до Великой Отечественной, здесь росли липы. Но в голодные

годы липы буквально съели, а позже вместо них были посажены

молодые сосны. И теперь многие из этих сосен, растущих прямо между

могилами, были наполовину сломаны. Обломки сосен попадали на

оградки, кресты, памятники; некоторые могилы сильно пострадали...

Считается, что кладбища не страдают от стихийных бедствий, их

оберегают – высшие силы, покойники, кресты на могилах, смотря кто во

что верит. И в том, что кладбище в этой деревне так пострадало,

многие жители увидели какой-то рок. Но какой? И почему?

На автобусной остановке, недалеко от церкви, у которой лежал

разбитый купол, была приклеена наполовину оборванный листок,

написанный от руки.

«Люди добрые, односельчане! Не кощунствуйте сами, не разбирайте

Храм на кирпичи, остановите от греха тех, кто это делает. В нем

существует алтарь – он незримо присутствует там, охраняя нас и всю

округу. Церковь – дом Бога! Если она в запустении...» Дальше было

оторвано. Возможно, в этом разорванном клочке бумаги и следовало

искать ответы на вопросы о роке.

 

На будущий год мы снова увиделись на Оке, в лагере художников. Как-

то вечером, после дождя, художники увидели, что одна из мышей, для

которых тут была полная вольница, несла в зубах мышонка – крохотулю

размером с наперсток. Эта открытость природы вызвала у художников

столь бурный восторг, что от испуга мышь резко бросилась в сторону и

выронила крохотулю в ручеек, промытый недавними дождями. Мышонок

беспомощно забарахтался в воде; стало понятно – еще немного, и он

захлебнется. И тогда на помощь ему пришел Сергей Иванович,

основатель лагеря. Он взял в руки две тоненькие веточки и с их

помощью осторожно перенес крохотулю из ручейка на травку.

Мышонок не двигался.

– Может, сделать ему искусственное дыхание? – забеспокоился Сергей

Иванович.

Но мышонок подал, наконец, признаки жизни, пару раз забавно

кувыркнулся, и тут на глазах у всех к нему подбежали две мышки –

видимо, это были его папа и мама. Сколько-то секунд они что-то

делали с мышонком – может, искусственное дыхание, по мышиному? – а

затем одна из них схватила его в зубы и вместе со второй мышью

скрылась за протоптанной в траве дорожкой.

Это природа, точно натурщица, раздевалась перед художниками

донага…