Боль, пульсирующая в висках, буквально вытолкнула ее из сна на поверхность действительности или того, что принято называть действительностью. Она с трудом сползла с постели, доползла до огромного зеркала, стоящего в зале, где обычно находились таблетки. Так обычно ползут щенки с перебитыми лапами, жалко волоча их к обочине дороги, чтобы там сдохнуть. Ей казалось, что она никогда не сможет разлепить глаза. Она выдернула из пачки анальгин и разжевала скрипящие на зубах таблетки. Затем также вслепую дошла до постели и с усилием воли затолкала себя в сон, чтобы переждать время, пока таблетки начнут действовать…

 

****

В 18 -20 лет страдания мира еще слабо до тебя доходят. Несчастья, происходящие со знакомыми, слабым отголоском проникают во внутренний мир. Своеобразно преломляясь, эхом доходят до тебя, не изменяя твоего самоощущения, самосознания. Так как коренные пласты твоей души еще не вспаханы. И зерно судьбы, спрятанное внутри тебя, еще не проросло в недрах твоей бесплодной еще души и неспособной дать ему прорасти. Так как мечты и фантазии не дают всходов, и ты слабо связан с землей, где все-то и происходит. Мечты лишь окрыляют, придают силы, но не формирует. Лишь земля, земное способно придавать форму, изменять. Как только появляется первый опыт, мечты начинают отступать и здравый смысл начинает борьбу с мечтами. Ты проигрываешь изначально, так как у тебя даже не возникает мысли отстаивать их.

Первый опыт у женщин приходит с первой любовью, которая вырывает из мира грез и свободы. Не с той еще детской влюбленностью, нет, а с настоящей любовью, с ожиданием, с томлением.

 

****

Вечер. Ощущение какой-то безвозвратной потери. От этого немного грустно. Наверно, так чувствуют себя старики. Жизнь прожита – покой. Бешеный забег закончился. Теперь все проще, так как времени почти не осталось. Наличие времени ведет к ошибкам, самообольщениям, к ложному ощущению вечности. Человеку вечность не нужна.

***

Кошка бежала по огороду, нервно поглядывая на хозяйку, стоявшую между грядок и что-то сосредоточенно высматривающую в перцовых кустах.

Пожилая женщина подняла глаза и увидела кошку, мягко окликнула ее:

- Капа!

По голосу определив, что хозяйка находится в хорошем расположении духа, мелкой трусцой направилась в ее сторону, победоносно выбросив хвост, как бутун выпускает в июне дудку. Вскоре она добралась до обожаемых ног. Со всей силою бодая их, она выказывала всю свою преданность и любовь. Женщина легко склонилась и погладила ее. Дальше кошка разыграла излюбленный спектакль для хозяйки. Падала на землю, каталась, собирая кучу мусора. Затем вскакивала, прыгала в сторону. Опять падала – и действо повторялось. Она священнодействовала.

Пахло свежестью вечера, пропитанного и согретого дыханием разомлевших сладких перцев, помидоров, огурцов. Запах пожелтевшего огуречного листа, аромат сладкого перца смешивался с тяжелым запахом сырой земли и щекотал ноздри, будоражил. Вместе со свежестью в легкие, в кровь поступала лень, нега, исходящая от природы.

Кошка, ошалев от своей смелости, прыгнула на куст перца. Женщина крикнула на нее, нахалка припустила по дорожке. Женщина, вздохнув, перевела взгляд на небо, затем на свой огород, отметив, как он потяжелел, набрался силой после жаркого лета.

Солнце, почти скрывшееся за горизонт, захватывало, словно в объектив, отдельные кусты растений. И они то и дело вспыхивали под заходящими лучами солнца. Небо встревоженно горело все в жарких всполохах. После каждой вспышки они, словно угольки в костре, оживали на миг, а затем меркли. Розовый растворялся в голубом. А голубой густел, застывал сиреневым, а потом бледнел, растягивался и, неожиданно извернувшись, распластывался бело-серой птицей в дали. Купол неба проседал, словно старая, прохудившаяся крыша под тяжестью лет. Оседал на заборы, столбы и давил всем весом на землю. Шумно вздыхала, временами шурша сеном, корова. Лай собак, дружный и злой, потихоньку затихал.

Она любила такие моменты и ценила их за кратковременность. Иногда ей казалось, что перед ней приоткрывается какая-то тайна, которую никто не смог до нее разгадать. И ее простая жизнь наполнялась, озарялась смыслом. Грудь, казалось, все ширилась, и она была готова охватить весь мир пониманием. Тогда различались тысячи оттенков запахов, зрение становилось острым. Но вдруг все кончалось, куда-то все уходило, она никак не могла понять причину перемены. Недоуменно пожимала плечами, мгновенно тупела. Краски меркли, и оставалась тоска. Она опять кормила, доила, стирала - и постоянно жила тайным ожиданием. И вновь это ощущение появлялось и вновь исчезало.

 

***

Неуклюжим щенком барахтаюсь с соседской девчонкой в молочной воде. Вода в Ангаре удивительно теплая для севера. Цепляюсь руками за камни и кричу отцу: «Пап, смотри - плыву!» Он отсутствующе смотрит, молчком, кивком головы соглашается: « Плывешь, мол». Поворачивается широкой спиной к реке, спина поражает полным равнодушием к тому, что я делаю. Тогда я переключаю все свое внимание на соседку. Девочка - одногодка, худенькая, с белесыми ресничками - мне не нравится, но она умеет плавать, что вызывает тайную зависть. Она громко смеется над моими слабыми попытками. От этого я еще больше ее не люблю, но ответить нечем и выходить с теплой речки не хочется, приходится смириться с насмешками.

Как и всегда бывает, отец не вовремя, в самый разгар веселья, позвал домой. Ополаскиваю ноги в теплой воде и заталкиваю мокрыми в тапки, хотя знаю, что вскоре придется снять их. Берега Ангары крутые, испещренные многочисленными гнездами чаек, и пока выберешься наверх, обувь наполнится песком. Подъем воодушевляет, тяжело пыхтишь, поднимаясь по круче, и ни о чем не думаешь. Наверху солнышко кажется выше и ярче, чем возле реки. Тогда возникает сомнение: не рано ли выбрались. Но с папкой не спорю, он идет впереди и молчит.

Мы идем березовым подлеском. Белые стройные березки как-то ладно стоят друг возле друга. От белых стволов и заходящего солнца света так много, что благоговейно спирает дыхание. Восторг заливает от макушки до пят, душа детская распахивается, как в мороз шубейка, незаметно, и любовь входит в душу, как свет, разом и навсегда...

Подлесок невероятно чистое, сказочное место. Внизу тянется реденькая, анемичная травка. Такая скромненькая, что хочется пожалеть ее. Почему-то вспоминается, как мы с отцом весной брали березовой сок. Пошли, когда пахло снегом и от земли веяло холодом, но от дерева уже шло тепло. Острым ножом отец делал надрез и подвязывал бутылочку. И так от дерева к дереву. Потом он старательно замазал раны землей, но сквозь замазку выступили капли сока. Тут же, возле берез, мне отец торжественно вручил бутылку с соком опробовать.

Прошли подлесок, окунулись в темный, сырой таежный лес, который прерывался поселком. И воспоминания оборвались, как бывает, когда нога проваливается в незаметную ямку, и ты, усыпленный дорогой, вдруг очнешься и долго еще не можешь отойти от пригрезившего.

***

Отец опаздывал. Шесть. Семь. Пошел восьмой. А его еще не было. Значит, придет пьяненький. Хлопнула калитка, резко, неприятно лязгнула. Тишина. Неприятная тишина, ожидающая.

- Ты меня поила? Ты мне наливала?

Мы с сестрой выглядываем в окно. Батя, пошатываясь, петушится перед матерью. Все больше и больше распаляясь, твердит одно и то же:

- Ты меня поила? Ты мне наливала?

- Ты когда мне будешь помогать? Мужики, вот, коров по утрам выгоняют. А ты и вечером не хочешь помогать.

- Ты сама этого хотела! Вот и вкалывай!

Мать машет рукой и, горбясь, уходит с полными ведрами поить скот. Отец распахивает дверь и вваливается в избушку. В голове у меня пронеслось: «Только бы мамка не отправила туда за чем- нибудь!» С конца огорода донесся сердитый голос матери: «Ленка!» Я пошла к ней и пока шла, сердилась. Я почему-то всегда сердилась больше на мать, чем на отца. Мне казалось, если бы мать не стала кричать на пьяного отца, то он не стал бы скандалить. Сердилась за то, что мать после ссоры всегда была неприступной, чужой. И сердце мое сжималось не только от страха, но и от осознания своей ненужности, от холода, от тоски.

- Иди, принеси ковшик,- коротко бросила мать, продолжая давать сено коровам.

Идти в избушку было страшно, но еще страшнее видеть, как отец бьет мать. Я шла по узкой дорожке, закрытой кустами разросшейся картошки, сшибая верхушки подсолнухов. Бью по тяжелой шапке, подсолнух согласно кивает мне. Не дожидаясь, пока успокоится, останавливаю его, с краю вышелушиваю плотно сидящие семечки. Тут же вспоминаю, как мамка предупреждала, чтобы подсолнухи не трогали, а то птички начнут клевать семечки. Набиваю полный карман. По дороге сгоняю с тропки домашнюю кошку и загоняю ее в густые заросли картофеля.

Отец сидит за столом, тупо уставившись в одну точку, смешно тряся головой. Я стараюсь не замечать его. Беру ковш и выскальзываю за дверь, прекрасно понимая, что добром вечер не закончится. Матери когда- нибудь нужно будет вернуться с огорода. Сильно захотелось выйти за ограду, поиграть с ребятишками, но страшно оставить мамку с ним.

Мамка молчком ходит по времянке. Наливает в умывальник воду, моет руки. Отец поднимает стеклянные глаза, ухмыляется. Когда мать проходит мимо стола, он выставляет ногу. Она перешагивает через нее, тогда отец с силой толкает ее.

- Ты что, одурела? - желтые узкие глазки белеют от ненависти.- Дура!

-Умный нашелся, напился, красноглазый, так сиди.

-Дура ты,- тянет отец. Наливает очередную стопку, небрежно опрокидывает, торопливо заедает тушеной капустой. Капуста повисает на подбородке, и он размазывает ее по щеке. Мать спешно моет ноги, пьет холодный чай.

- Наклади себе, поешь,- предлагает она мне.

-Не хочу.

Перевожу дыхание в доме. Светка, закрывшись с головой, уже спит. Я еще долго не могу уснуть, постоянно прислушиваюсь. Слышала, как мать подходила к окну, проверяя, горит ли свет во времянке. Слышала, как стало тихо-тихо в комнате матери. А свет горел до утра.

Когда мать встала, отец все еще сидел за бутылкой, угрюмо уставившись в стол, так и не подняв головы при появлении матери. Было воскресенье.

 

***

Подошвами ощущаю тепло крыльца. Стоим с сестрой в маячках и трусиках, жмуримся от яркого солнца. Солнце успело нагреть только деревянные ступени крыльца, а земля еще влажна от росы и прохладна. Предчувствия холодят сердце: матери нигде нет. Укоренившее в душе чувство страха начинает заливать жаром откуда-то с ног и, меняя ритм сердца, отдаваться где-то в горле. Отец коротенькими, толстыми пальцами- сосисками вцепился в худенькое плечико сестры и, как слепого котенка, тыкает во что-то. Опускаю глаза и вижу веник, желтый, новенький. Светка сделалась как деревянная и топорно кланяется. Отец отпускает ее, и она плашмя расстилается возле веника.

- Ленка что ли нащелкала на кухне? Я тебя спрашиваю, а? Бери и подметай.

Светка в ответ некрасиво кривит рот и заходится в плаче. Я тоже начинаю орать истошно, с каким-то надрывом. Отец рывком поднял ее и бросил в большие кусты картофеля. Вслед за ней лечу и я. Приземлившись прямо на куст, тут же соскакиваю и припускаю за сестрой по дорожке, по которой навстречу нам бежала мамка. Она еще не успела добежать до крыльца, как захлопнулась дверь, и мы услышали, как упал крючок.

Через два часа Капитолина Николаевна, наша поселковая медичка, увидев нас полураздетых, заставила открыть дверь, отхлестав отца тем самым веником. Уходя, она бросила ему, по-пьяному плачущему: «Ты, Михаил, уже седой, а ума не набрался!»

 

***

 

Шел 2004 год. Отец умирал от рака. Умирал, как и жил. С ненавистью, со злостью. С трудом говоря, он жалобно спрашивал мать: « Мать, что со мной? Ты бы вызвала скорую?» Она сухо отвечала ему: «Что, что? Заболел!»

Уставшая, измотанная бессонными ночами, она молчком меняла простыни, переодевала, кормила с ложечки, а потом бежала в огород. Тогда отец начинал сердиться, шипел, плакал, ругался: «Вызови скорую!» У нее лишь больше ссутулились плечи. Тогда негнувшимися пальцами он цеплялся за козырек кровати, пытаясь встать, но вскоре падал. Мы с матерью в последний раз так и не смогли положить на кровать одеревеневшее тело и, подослав матрасы, оставили на полу. Жизнь постепенно в нем угасала. Он больше не сопротивлялся, а только протяжно стонал, когда меняли простыни. Не открывая глаз, он просил: «Пить хочу». Да лишь иногда, высунув руку, наблюдал, как шевелятся на ней пальцы. Умер он под утро, сжав кулаки, которые так и не смогли разжать.

 

***

Перед снегом ветер рвет, скребет по застывшей земле, метет мусор. Выпал уж бы! Смягчил бы напряженное ожидание. Да и сердце мечется, тоскует, ноет. Так и прошлое невпопад вспомнится, не к месту, растревожит, разбередит. А куда денешься? Было! Другой, может быть, старается забыть, гонит такие воспоминания, а нельзя. Что-то недопоймешь в себе, наделаешь ошибок. Так как плохое и хорошее не врознь идут, а рядышком. И все это жизнью зовется. Правда, толком никто в ней не разобрался. Только тешат себя. Сколько бывало, в подушку плачешь, сердце готово разорваться от безысходности. Кажется, что все уже невмоготу, неподъемным грузом стала жизнь. Ан нет, тянешь! А зачем жил – неведомо. У другого не спросишь, ему почем знать. Сам должен ответить. А ежели не знаешь? Получается, вроде и не жил…