Людмила Волкова

 

ОСТАВИТЬ СЛЕД

 

1

 

Я ушла из жизни в возрасте сорока девяти лет ровно сорок дней назад. Не по собственному желанию, скорее – по дурости. И как раз на крутом вираже судьбы, готовой преподнести мне долгожданный подарок...

Так думалось тогда, накануне смерти, – про подарок. Я и получила, но другой, потрясший меня до основания. Меня словно перевернули вниз башкой и вытряхнули из нее рывком всю атеистическую начинку, так плотно утрамбованную за годы комсомольской юности, что в эту твердыню свежий воздух просто не проникал.

Когда освобожденный народ кинулся искать своего персонального Бога, тут же запутавшись в куче конфессий, я гордилась собственным иммунитетом против религиозного дурмана и смеялась над подружкой Никой, избравшей эзотерику как самую демократичную из вер. За несколько месяцев счастливого постижения сей таинственной области духа Ника так перегрузилась, что усердно делилась со мною излишками. Мой супруг называл ее дурочкой, а я любила за другую перегруженность – сердечно-любовную ко всему живому.

Сегодня день поминок. Сорок дней назад меня обнаружили в жалкой позе зародыша на новеньком велюровом диване. Хорошо, что в панике я оставила входную дверь открытой, и соседка заподозрила воришек.

«Неужели меня так и положат в гроб – согнутой?» – подумала я и тут же ошалела. Если я думаю, значит – жива?! Но если жива, то почему вижу себя сверху и со всех сторон, словно я – это не я?! Почему не чувствую своего веса, а только колебание воздуха, точно от дыхания? Господи, я – кто? Душа, покинувшая тело? А, может, сгусток воздуха или какой-то энергии? И куда я попаду? В рай или ад? Или в четвертое измерение? А, может, в параллельный мир, где живут неприкаянные души, если верить Нике? Где же мое место? Но я никуда не хочу! Спасите меня!

– Ольга Викторовна, вы ту-ут? У вас дверь открыта!

Соседка затопталась на пороге и вывела меня из шока.

– Входите скорее! – завопила я в страшном волнении. Мне так хотелось жить!

Только кричала я без звука.

Господи, значит, ты есть! А я грешна, потому что смеялась над тобою. Спаси меня! Я не хочу ни в какое небесное царство! У меня завтра столько важных дел! Меня ждут!

Соседка Валя, добродушная попрошайка с большим стажем посиделок возле подъезда, наткнулась на мое тело, заорала и пулей вылетела из квартиры.

Как оказалось, за подмогой. Я слышала, как она одурело звонила во все двери.

Вернулись втроем. Бабка с пятого этажа, имени не знаю, деловито потрогала мою руку.

– Та-ак, разогнуть нужно. Беритесь, женщины!

Я с благодарностью наблюдала процедуру приведения меня в приличное положение. Даже блузку на груди застегнули...

– Подушечку под голову!– профессионально командовала старуха. – Светка, звони в «скорую»! Что ты уставилась? Покойников не видела?

Молоденькая Светка, из тех детей, что незаметно выросли в доме, завороженно разглядывала меня.

– Зачем? Она ж мертвая.

– Положено, – строго сказала Валя. – И милицию.

– Ее убили?

– Похоже – отравилась. Вон сколько ампулок накидано кругом. Акт надо составить.

«Ах ты, дуреха!» – обиделась я в своем уголочке под потолком. Это же адреналин! Я закупила его полгода назад, когда врачиха, разглядывая мою кардиограмму, перевела на меня изумленно сонные до того момента глаза:

– У вас жуткая аритмия! Вам нужно срочно к кардиологу! Нужен суточный мониторинг. Неужели ничего не тревожит?

– Тревожит, – бодро ответила я. – Сердце вроде как спотыкается через каждые десять шагов. У меня это давно.

– И не болит? Это очень плохо! У вас еще брадикардия. Так, купите капли Зеленина и адреналинчику, в ампулах, на случай приступа. Это если «скорая» приедет, у них нищета жуткая.

– Не хороните меня, доктор. Мой отец маялся с таким сердцем аж до восьмидесяти лет. Мама все переживала, по больницам к нему бегала. А сама на десять лет раньше его умерла. От инсульта. Папа ее похоронил, а не наоборот.

– Ясно, значит, у вас плохая наследственность. Сосуды! Так что не тяните. Мое дело – предупредить. И срочно к кардиологу!

Никуда я не пошла, но в аптеке купила адреналин. Вот, думала, припечет – и побегу к кардиологу.

Не успела... Сердце так и не заболело. Оно просто вдруг перешло с медленного шага со спотыканием на длиннющий, с ленцой. Ах, если бы не страшная слабость в ногах и руках, я бы успела разбить ампулу и набрать шприц...

Где я была в промежуток, между которым роняла по ковру ампулы и проливала мимо стакана капли Зеленина? Как я добралась до дивана? Значит, душа тоже пребывает в обмороке и полной отключке, когда на грани?

Нет, не хочется вспоминать тот первый день... В нем было столько неприятного, тяжкого, унижающего меня. Все эти процедуры с бесполезными врачами, все эти справочки, звонки туда-сюда, и то, как меня таскали с дивана на стол, пока гроб привезут, и как тряпочкой обмывали тело все те же соседки, точно подрядились нести на своих плечах чужую скорбь, такую для них легкую, киношную. Сморкались, обмывая, даже подвывали моей подружке Нике, от всего сердца рыдающей.

– Может, напутали что врачи про сердце? – сказала Валя. – Может, выпила она эти... как их? Ампулки? Вон их сколько разбитых на ковре было.

– Глупостей не говорите, – рассердилась Ника. – Сердце у нее барахлило, а лечиться не хотела.

– Значит, нервничала, – не сдавалась Валя.– Все от нервов. Нервоз был, значит. У нее хоть с мужем все было хорошо? Или с сыночком? Сейчас детки – у-ужас!

– Нормальная у нее была семья, не выдумывайте!

– Значит, начальство допекло, – все не сдается Валя. – Вон мою золовку в прошлом году «скорая» прямо с работы увезла. Начальница как прицепилась! Та и врезала утюгом по морде! Ее прямо в дурдом и отвезли!

Моя горюющая Ника даже забыла на минутку, кого обмывает:

– Кого в дурдом? Начальницу? При чем тут утюг?

– Так она ж, золовка, начальницу... утюгом по морде!

– Она у вас что – с приветом? Как это – утюгом? Горячим, что ли? Так надо было в милицию звонить, а не в дурдом.

– Так она ж там на учете!

– А-а, тогда логично.

Обалдевшая на время Ника вдруг встряхнулась и припала ко мне со слезами:

– Олька, дурочка моя, солнышко, как же я теперь без тебя?!

Как мне тогда захотелось откликнуться: я здесь, не реви! Мне тоже тошно! А что будет, когда вернется он?

– Боже, Тёмке – телеграмму! – вскинулась подруга. – И что писать? Что мать заболела или...

Валя только поджала губы: правду, дескать, писать.

– Пусть Костя сам, когда вернется...

Вот он, миг, который я рисовала себе в минуты отчаянья! Сладкий миг моего отмщения и его раскаяния! Сладкий, потому что не в натуре, а в фантазиях, где я лежу эдакой спящей красоткой в гробу, а он надо мною рыдает: «Как я мог, дурак, ее не ценить?! Как мог обижать?! О-о-о!!!»

Сейчас я жду приезда мужа без всякого злорадства, даже со страхом. Поезд прибудет в десять вечера. Забытая дома мобилка пригодилась лишь для того, чтобы отловить на даче потенциальных любителей рыбалки среди садоводов, занесенных в «меню» мобилки. Они могли знать место обитания моего супруга. Не нашли... Так что Костю ждал сюрприз. Но меня это не радовало. Я даже забыла, что три дня назад хотела развестись с этим чудовищем официально. Написала заявление в загс, но отложила – до выяснения правильной формы. Не писать же банально – про несходство характеров! Скажут: а где вы, любезная, были тридцать лет, пока не прозрели?

В возрастающей панике я металась из угла в угол и плакала без слез. Ах, какое же это благо – живые теплые слезы! Их можно размазать по лицу, орудуя ладошкой или платком, и чем обильнее они льются, тем ближе благотворная усталость. Слезы вымывают сердечную горечь, а моя душа плачет безысходно...

А случилось так. Костя только задвигал ключом в замке, как Ника метнулась к дверям и, буркнув «привет!», шмыгнула мимо него на свой третий этаж. Ах ты, трусиха! И соседки кинулись следом со словами:

– Крепитесь!

Костя оглянулся на странных гостей и позвал:

– Оля, ты где?

И быстро прошел в гостиную.

Нет, как это бессовестно со стороны Ники – удрать в такой момент! Оставить неподготовленного Костю наедине с этим, что еще недавно было мною, а теперь смиренно лежало на столе со сложенными по-старушечьи руками. Словно эти руки никогда не хватались за него: «Не уходи, забудем!» И не поднимались в гневе к его надменной физиономии: « Ты что молчишь?! Ты когда-нибудь признаешь себя неправым? Ты извинишься?»

– Не размахивай руками, ты не Софии Лорен, – цедил он сквозь зубы.

– А ты не Сомс Форсайт, – огрызалась я.

И вот больше я не буду жестикулировать, как итальянская звезда, куда мне до ее экспрессии!

Костя вцепился в стол, тупо уставившись на мои ноги в тапочках. Вот перевел взгляд на мою застывшую физиономию. В глазах недоверие. Всю жизнь считал меня притворщицей, фантазеркой, не прощая непонятной его натуре эмоциональности. Я только и слышала:

– Не выдумывай! Ты ж у нас сочинительница!

В его устах это словечко – ругательство. Сочинителей, особенно женского полу, он не выносил, «бабскую» прозу брезгливо отшвыривал.

– Да ты почитай Улицкую, Щербакову, Палей! – возмущалась я. – Презираешь Донцову – читай Латынину, она экономист и очень даже умная женщина. Или вот, Ника принесла Дашкову. Очень приличный детектив, как раз для электрички.

– Ника? Что умного может посоветовать твоя Ника? – морщился мой высоколобый супруг и брал в дорогу кучу газет.

Похоже, он принимает сейчас мою неподвижность и странное расположение на столе в нарядном платье и тапках (туфли не налезли) за очередной спектакль. Очередной – потому что каждую мою реакцию на физическую или душевную боль он считал спектаклем.

Вот он шагнул поближе, потрогал руку, словно будил непривычным для себя осторожным жестом. И вдруг закричал, словно в него выстрелили, ранив:

– Нет, нет, нет!

Наверное, у него подкосились ноги – он шагнул к дивану, рухнул на него и повалился лицом в свои колени. И вдруг... завыл. Это было так неожиданно и страшно, что я тоже заскулила в своем углу. Что-то держало меня именно тут, я не могла сдвинуться с места, хотя так хотелось его утешить. Приласкать, обхватить его голову руками. Так хотелось вернуться в свое тело, чтобы совершать привычные действа руками, – целовать, обнимая, вытирать залитое слезами лицо. Теперь его слезы бежали потоком, словно хлынул весь неизрасходованный запас презренной влаги, означающей слабость. А ведь совсем недавно Костя морщился при виде моих слез:

– Хватит, терпеть не могу этих женских... уловок.

Хорошо, что мировой родник слез не делит свои потоки на женские, мужские, детские. Но в этой соленой смеси, щедро пополняемой небесным распорядителем, есть ручьи светлые – радости, счастья, облегчения, и мутные – злобы, отчаянья, бессилия. И абсолютно все имеют свою меру усталости –слабеют, обессилев...

Костя устал через сорок минут, я раньше. Это помогло мне сосредоточиться на мелочах его поведения. Словам любви и горя, которые он бормотал, я поверила. Сразу. Все обиды растворились, сгинули. И вылезла голенькая истина: он любил меня, но по-своему. Не так, как хотелось бы мне, не в той форме, какую предпочитают женщины.

И все-таки в свете этой истины драма нашей несовместимости не казалась фарсом. Плачущий Костя все равно в ангела не превращался. Душевная ущербность, чем бы она ни оправдывалась, всегда оборачивается для других трагедией. Какая теперь разница, что он, оказывается, меня любил? Этим же меня не вернешь...

 

2

 

Так кто же я? Сгусток энергии, обладающий чувствами и интеллектом? Я все вижу, подмечаю мелочи, страдаю за других, а иногда предаюсь абстрактному созерцанию реального мира и моего, эфемерного. Тогда я приподнимаюсь над всеми, обретая временный покой...

Сиюминутные впечатления и воспоминания, переплетаясь, наполняли эти сорок дней таким живым теплом, что я больше не отождествляла себя с телесной оболочкой, вокруг которой все сначала суетились, а потом закопали. Уже без волнения и сожалений я смотрела на бывшее мое лицо, все меньше походившее на меня при жизни. Это была мумия, и странно, что она вызывала такой взрыв горя.

Первые дни были страшными для родных и подруг. Больше всех мне было жалко сына, Тёму. Он, как всегда, смотрел на себя папиными глазами, а потому изо всех сил сдерживал свои чувства. Знал бы он, как вел себя его папочка наедине со мною! Но Тёме не выпала такая возможность – побыть наедине. Толпа друзей и родственников перекатывалась в пространстве квартиры, а потом – кладбища, исключая всякое одиночество. Костя со своим застывшим лицом казался сыну образцом мужественности. Тёме было труднее, чем моей сестричке Ясе и подружкам – Нике и Кире. Все они плакали – то приступами, то тихо, но все равно нараспашку. А мой взрослый внешне ребенок, мое нежное в душе сокровище, Тёмка, давился непролитыми слезами. И его папаша ни разу не обнял его, не сказал: «Поплачь, сынок!». Ну, не хватает у него обычной человеческой жалости!

Вокруг моей персоны завязывались новые отношения, развивались сюжеты, мною не предвиденные, всплывали давно забытые имена и образы прошлого – в новом освещении. Я открывала своих друзей и близких с неимоверным любопытством, словно мне это могло пригодиться.

До сих пор Ника и Яся встречались во время праздничных застолий в моем доме, а сейчас они походили на сиамских близнецов. Они спелись в незамутненной любви ко мне, так внезапно ушедшей из жизни. Им нужен был источник новой любви, и они его нашли друг в друге. Это утешает. Что им мешало встретиться раньше? Или кто? Конечно, дежурный треп за накрытым столом, когда за спиной выделывается молодежь, а под боком мужики соревнуются в тостах, – это даже не приятельство. Хотя как много в Нике и Ясе общего! Они – клоны Матери Терезы. В них то же бескорыстие, терпение и покорность своей доле. Они как бы плывут по волнам судьбы, но волнам теплым, в меру высоким, не предвещающим никаких торнадо, да еще в нужном направлении. Словно волна боялась их утопить, чувствуя их несопротивляемость. Если продолжить метафору, то волна не прибила их к берегу женской любви, не ударила об утес пребольно, а мерно покачивала в безбрежном пространстве, оставляя какую-то надежду.

Конечно, все сравнения хромают. Можно и так определить жизнестойкость моих любимиц: под их ногами была твердая почва – главная опора их существования – профессия. Любимое дело, приносящее небедный быт и уважение окружающих. Здесь они попали в точку, так что вечный дух протеста, сидящий во мне, жизнь им не отравлял. Зато, как ни странно, влек к моей персоне, давал им пищу для переживаний, сочувствия и помощи всех видов. Мое врожденное бунтарство их восхищало, они – по отдельности – как бы грелись возле моего очага сопротивления.

Я помню, как впервые увидела Ясю. Родители привели ее из детдома, радостно объявив, что теперь у меня будет старшая сестра. Вот она, зовут Ядя. Ядвига. Но я хотела маленькую сестричку или, на худой конец, брата. Тоже маленького. Мне по возрасту было все равно, откуда доставят младенца. Я не знала, как мама с папой хотели сына, но не могли родить даже девочку. Я была поздняя. В доме ребенка можно было выбрать младенца на любой вкус, но мои родители отправились на смотрины в детдом, где вполне уже готовые дети осознанно ждали, когда их возьмут в семью. Мои сердобольные взяли «отбракованную».

Передо мною стояла дылда лет девяти, белесая, худая, с большим лбом и маленькими глазами голубенького цвета. Я разрыдалась:

– Я ее не хочу-у! Я хочу маленькую!

И получила болезненный шлепок по заду, а сиротка – родительские объятия:

–Ядя, не слушай эту дурочку! Она добрая, но хотела маленькую, понимаешь? Она ей вроде куклы, так, поиграть! Она еще не понимает!

– Она уро-одина! – завопила я на безопасном расстоянии.

И тут дылда и уродина молча заплакала. Ее бледное личико перекосилось. Вот этого я не смогла перенести. Жалость кинула меня вперед – на шею обиженной. Я целовала и обнимала Ясю, не умея иначе выразить раскаяния.

С этой минуты мы словно срослись всеми органами, и я могла бы легко жить дальше и без всяких подружек.

Ядя была мною переименована в Ясю, с чем моментально смирилась. Она оказалась умницей, спокойной, трудолюбивой, чем окончательно покорила моих родителей, уставших от строптивого нрава единственной дочки. Яся терпеливо сносила мой характер, уступив первенство во всем. Она восхищалась моим «нестандартным» поведением, как потом призналась. Ей просто не хватало моей отчаянности и способности на поступок. Я, круглая троечница, казалась ей, круглой отличнице, умнее и ярче. Мою неспособность хорошо учиться природа (Бог?) возместила вполне современным внешним оформлением. Высокий рост, пышные волосы удобного для покраски цвета – светло-каштановые (я попеременно становилась то блондинкой, то рыжей) рано созревшие женские прелести, чистая кожа приятной смуглости и «говорящие» карие глаза выглядели слишком нарядно в соседстве с Ясиным обликом.

Если бы мою сестричку вернули в Нидерланды 18 века, она бы там сошла за красавицу со своим выдающимся лбом, покатыми плечами, тяжелыми веками и бледными глазами. Она не туда попала. И как бы моралисты ни кричали о превосходстве нравственной красоты над внешней, человечество упорно опровергает этот тезис. Красивые стервы счастливее.

Яся так и осталась мелкой, худющей, похожей на подростка. И как в этом тщедушном теле помещается ее огромная душа? Зато лоб оправдал свое назначение: Яся стала доктором математических наук в тридцать три года.

На этом щедроты природы и кончились. Яся не узнала ни радости материнства, ни простого замужества. И я всю жизнь упрямо искала ей половинку, свято веря в торжество справедливости. И вот, не дождалась...

Яся купила себе кооперативную квартиру, где с утра и до ночи толпился кафедральный молодняк. Сюда же стекались все жалобщики за утешением, включая меня. Меня пропускали без очереди. Я осталась единственной, ради которой Яся могла спровадить гостей.

Рядом с энциклопедическими мозгами моей сестрички Никины тянули на троечку – по пятибалльной системе.

– В голове у твоей подружки много мусора, – говорил Костя. – Не понимаю, о чем можно с нею разговаривать.

Ну, если считать мусором все знания про тот мир, почерпнутые Никой из телепередач и журнальных статей, то да, это была грандиозная свалка, в которой бедная Ника и сама заблудилась. Неуемное любопытство ко всему, наукой не разгаданному, терзало мою подругу, а мною было расценено как легкая форма шизофрении. Но Ника была автором учебника по электрофизике! Ну и, конечно, остепененная, как Яся, а как же! В Нике уживалась удивительная дремучесть в гуманитарных областях с талантом в своей профессии. Наша дружба выросла из детства, а не из общности интересов, но оказалось, что общее сидение за партой, подростковые переживания и первые тайны, общие симпатии в школе и во дворе связывают покрепче диспутов о прочитанных книгах.. В домашнем тылу у меня обреталась верная Яся, во внешнем мире – преданная и влюбленная в меня Ника. Я отвечала им взаимностью. Я прощала Никино невежество в литературе и искусстве, потому что духовный голод утоляла с Ясей, читающей те же книги, что и я.

А потом в моей жизни возникла Кира и нашла в ней свое место. Я дружила с ними по отдельности. Но только Кира пыталась меня отвоевать и ревновала открыто. В Кире было все, чего мне не хватало в обеих, но не было той доброты, что подкупала в Ясе и Нике. Мы были сделаны с нею из одного теста, сочетая разные умения – любить и ненавидеть на полную катушку. Если Ясина внешность вызывала во мне боль, Никина – усмешку, то Кирой хотелось любоваться. Она удовлетворяла мой вечный эстетический голод и могла бы стать соперницей, но нас спасала разность вкусов. Наши любовные тропки так ни разу и не пересеклись. Так что я при жизни не узнала горечи предательства.

 

3

 

И вот сегодня утро сорокового дня, и мои верные «девочки» варят украинский борщ на кухне. Мне нравится, что они молчат, словно я умерла только вчера. За эти дни они подустали, смирились, их горе перестало быть таким насыщенным, превратилось в глубокую печаль. В этой печали уже наблюдались паузы, что меня скорее утешало, чем огорчало.

Костя приходил с работы мрачным, включал телевизор, неподвижным взглядом упирался в экран. В мою спальню он не входил, перебрался в Тёмкину комнату. Ночью долго ворочался, спал с перерывами, листал газеты, смотрел в темноту, протяжно вздыхал. Странно, что даже сейчас, в новом своем качестве, я не могу проникнуть в чужую душу, а только верю интуиции. Как жаль... Тайна чужой души так и осталась в потемках. Это несправедливо! Неужели я не получу ответа на все мучившие меня вопросы при жизни? Где же компенсация за страдания? Или мне, грешнице, не позволено знать больше? И наказание будет в такой вот изощренной форме – вечных сомнений?

Я чувствую меру семейного горя сейчас, но боюсь полного забвения. Все-таки эгоизм – самый живучий недостаток. Или – благо?

Все эти дни я не спала – душа, оказывается, не спит. Я проживала отдельные куски моего земного существования не в строгой хронологии, а по ассоциации, как это было при жизни в воспоминаниях. Запахи родной квартиры, образы вещей, отдельные предметы, цветы на подоконниках и стенах, одежда в шкафах, фотографии, которые рассматривал Костя, не подозревая о моем присутствии, – все это возвращало меня в прошлое, далекое и не очень. Хотя реже всего я попадала в детство. Там не было сильных потрясений, заводящих в тупик. Пока не умирает надежда и впереди много будущего, есть шанс забыть мелкие обиды, ссоры, неразделенную любовь и даже предательство. Конечно, так не у всех. Мне повезло на нормальную семью, я не знала голода и потерь, а физическая боль забывается быстро. Это юность окунула меня с головой в разнообразные беды, страсти и разочарования. Вот когда мне помог не сломаться дух бунтарства, так порою отравляющий, вернее – осложняющий жизнь. И не только мою.

Ника, Яся и Кира колдуют над кастрюлей с борщом, просвещая друг друга с деликатностью непритершихся людей. В этой сфере они все еще ходят в ученицах. Ника и Яся привыкли к холостяцкой еде, по-быстрому, а Кира ловко перекладывала на плечи двух своих мужей тягомотину стряпни.

– По-моему, она любила, когда луку в зажарке побольше, – вздыхает Ника, вопросительно поглядывая на мою сестру.

– Да-а, она такая была мастерица... Давай еще нарежем. Не очень крупно будет?

Кира авторитетно разглядывает порубленный Никой лук.

– Сойдет. И так слопают.

– Девочки, – подсказываю я с высоты своего положения – чуть ли не именинницы, – вы бы лучше мясо доварили, а потом о зажарке думали. Что за борщ с полусырым мясом?

Ага, телепатия есть: Яся отставляет сковородку.

– Ника, попробуй, вдруг мясо сырое?

Пытаются ложкой поймать мясо, по очереди гоняя его по кастрюле.

– Вилкой, глупые, – подсказываю я.

– Удирает, – жалуется Ника, очередной раз с хлюпаньем уронив кусок мяса назад в кастрюлю. Брызги летят ей в лицо.

Мои девочки отступают. Во-от, мои милые, вам только диссертации клепать!

– А вы вилкой попробуйте, – говорит Кира, вытирающая тарелки из серванта.

– Вот-вот, – поощряю я.

– Фу ты, кажется, не жуется... Слушайте, а мы до трех успеем?

– С вечера надо было бульон приготовить, – вздыхаю я.

– Надо было вчера мясо сварить для бульона, – говорит Кира, у которой есть хотя бы опыт командирши над мужьями.

– Можем не успеть, – печалится Ника. – Ничего, мы сейчас его отдельно доварим. Костя потом съест. Экономия.

Да-а, поминальный борщ без мяса, мои милые, да еще на Украине, это... нет слов.

– Теперь он почешется без Ольки, – вдруг говорит Ника с незнакомыми мне злыми нотками. – Другой такой верной дуры не найдет!

О-о, это что-то новое. Ника, конечно, не сильно любила моего супруга, побаивалась, но уважала. Когда я жаловалась на непонимание им моей персоны, она даже пыталась как-то оправдать Костю:

– Может, ты объяснила не так? Он же не дурак. Такой начитанный...

– Значит, я – дура, если объяснить не умею? – обижалась я.

– Да нет, – пугалась Ника. Ты всегда так убедительна! Что я болтаю?

Сейчас Яся помалкивает, не зная, насколько я была откровенной с подругой.

– Это он довел Ольку до приступа, – наступает Ника на моего благоверного. – Ляпнул что-то обидное и...

– Он не ляпает – он изрекает, – подключается моя сестра. – Вернее, он цитирует... себя.

И в Ясином голосе некая доза яда, что меня удивляет. Мои всепрощающие Терезы заговорили интонациями Киры. А та ухмыляется злорадно, потом не выдерживает:

– Милые вы мои заступницы! При Олькиной жизни надо было этого (явно подыскивает слово покрепче) козла критиковать. Прямо в лицо!

Яся густо краснеет – до седых корней волос.

– Да, – вдохновенно продолжает Ника, – мы – трусихи! Он всегда такой надутый, что не хочется связываться!

– Конечно, куда легче погладить по головке обиженную Ольку, чем найти для обидчика выразительные слова, – наступает Кира.

– Я и находила, – вдруг тихо встревает Яся. – Я с ним наедине говорила, и не раз.

Очередная новость. Но какая партизанка – моя сестрица! Я-то об этом при жизни не знала!

– И что – без результата?

В выразительных глазах Киры появляется недобрый блеск.

– У него один ответ: вы ее плохо знаете. Вы ее не видите во время ссоры. Это она с вами такая... вменяемая.

– Ну да, это у него идея-фикс: все, то выходит за рамки якобы приличного поведения – уже поведение неадекватное. А если проще – шиз, – машет рукою Кира. – Это он талдычит всю жизнь... Слушайте, как могла наша Олька так вляпаться?! Лед и пламень в одном застенке!

Я чувствую, что наступает миг полного откровения. Мои девочки, как все нормальные женщины, не умеют останавливаться на полдороге, обсуждая чужого мужчину. Особенно, если у того куча недостатков. А если не куча – мы ее нарисуем. Впрочем, мужики от нас ничем не отличаются: обожают сплетничать.

Но разговор неожиданно вихляет в сторону больной для меня темы.

– Когда Олька получила из издательства ответ, такая была счастливая, все ему рассказала, и про кредит, он...

Я вижу, как Яся застывает удивленно с недорезанной морковкой в руке.

Ясенька, сестричка, я тебе не сказала из суеверного страха, что все сорвется! Я хотела сказать, когда все будет о'кей! А Ника оказалась в курсе дела только потому, что пришла в этот момент и застала меня в слезах!

– Та-ак, – Кира разворачивается к Нике лицом, – с этого момента – поподробнее!

– С какого?

– С кредита, если можно. Про то, что Олькина рукопись ушла еще зимой, я знала. Так что, приняли?

– Они-то приняли! Отзывы чудесные. Но надо какую-то сумму вложить, а для этого кредит придется брать. За «так» сейчас публикуют только продвинутых детективщиц. Я и предложила: если примут – снимаю со счета деньги. Яся добавит. Да, Яся, ты добавишь?

Яся растерянно кивает. Я-то знаю: она все отдаст, как и Ника!

– Вот! А он, гад, спрашивает... Это она мне потом объяснила, почему плачет...Так вот, он говорит: « Кому сейчас нужна дамская проза? Она уже из моды выходит! Им что – издавать нечего? Представляю, какие денежки надо выложить!» И это – вместо радости за жену! А теперь, что же получается – все пропало? Когда они узнают, что автор...

– Чушь, ничего не пропало! – жестко говорит Кира. – Мы добьемся! Жаль, что она уже не увидит своей повести.

Ника срывается и бежит в комнату, хватает мой дурацкий портрет (бодрая комсомольская улыбка, а я – в невестах) и на обратном ходу целует его, словно я – икона.

– Как обидно, что она не дожила! Почему ей так с этим не везло?

– В струю не попала... Струя сейчас мутная, помойная, трупами воняет. – Голос у Киры прокурорский. – И слава Богу, что не попала. Жаль, что не успела «до того». Женщины сейчас пишут дешевые романы с элементами порнухи. А наша Шарлота Бронте украинского розлива все за справедливость борется, о высокой нравственности печется, о равенстве с мужчинами и о всякой независимости.

– Это – плохо? – словно куснула голосом Яся.

– Это – хорошо. И всегда актуально, но...

– Но она писала хорошо! Интересно! – кричит Ника, перебивая.

– Да, читабельно, как говорится. И с юмором, – соглашается Кира. – Ты думаешь, только ты читала? Но нашему дебильному обществу сейчас охота до кровавых зрелищ. Политика осточертела, всякие общественные проблемы... Вот запузырила бы сериал на сто серий! Кто сейчас сценарии не ваяет?

– Да ты скоро Костику компанию составишь, – усмехается Яся. – Иду бокалы протирать.

– Словами этого женоненавистника я не заговорю, – похоже, обижается Кира, – потому что сама поддерживала Оленьку в ее замыслах. Даже подбрасывала идеи. Такие, чтоб оживили сюжет. – Она усмехается Нике и подмигивает. – Ну, например, почему бы пару трупов не подкинуть читателю? Жена убивает начальника мужа, который издевался над этим мужем. Убивает так, что остается вне подозрений. Читатели рады. Потом кончает самоубийством из-за мук совести. Драма с двумя трупами. Читатели опять же рады.

Ника молча уходит в комнату, прижимая мой портрет к груди. Она считает, что это цинизм – говорить в таком тоне о покойнике в доме покойника. А я к цинизму Киры отношусь спокойно. Порою ее чувство юмора охлаждает мои страсти-мордасти, заставляя отстраниться от объекта переживаний. Кира не цинична – она иронична, а ирония лечит. Все-таки это не мрачный сарказм моего мужа, убивающий наповал.

 

4

 

Та-ак, с поминками размахнулись. Традиция запивать горе рюмкой, заедая рюмку тремя блюдами, давно превратилась в повод для купеческого застолья. На столе столько салатов и прочих деликатесов, что до борща дело не дойдет. Моя атеистическая компания вряд ли будет этим мокрым блюдом заедать водку. Вот уже разложили вилки, хотя на поминках им не место, как утверждают старушки, зато забыли про кутью. Хорошо, что не пригласили соседку Валю или старушку, меня обмывавшую. Вот они-то знатоки ритуалов. А мне и так сойдет. Моя душа, слава Богу, кушать не просит. Иначе я бы глотала слюнки над жующими головами. Любила вкусно поесть. Обжорой не была, но удовольствие от поедания вкуснятины получала большое. К моим многочисленным недостаткам мой супруг-аскет засчитывал еще этот.

Кира деловито раздвигает тарелки, чтобы втиснуть в кулинарный пейзаж еще один салат (все они приготовлены под ее руководством), а потом снимает с полки мою бодрую физиономию в рамке и водружает в торце стола. Передо мною устанавливает пустую тарелочку с куском хлеба, рюмку водки и, склонив голову набок, любуется траурным натюрмортом. Дурацкий обычай! Сроду я водку не пила, да еще с черным хлебом. Положили бы колбаски!

Появляется Ника, снимает фартук, садится на стул, но не удобно, а как всегда – на краешек, готовая вспорхнуть. Эдакий подвижный воробышек... Я ловлю Кирин ревнивый взгляд, которым она перехватывает Никин – в сторону моей персоны в рамке. И к чему тут ревновать? Как и Костя, Кира не понимает, на чем зиждется моя симпатия к школьной подружке. Об этом она заводила разговор время от времени, не скрывая ревности.

– Нет, она, конечно, умная, но дура, – говорила в ответ на мою защитную речь Кира. – Ведь не уродина, живет в шикарной квартире, в центре города – и остаться старой девой! В наше время?! Да сейчас бездомных мужиков – тьма! Отогрела бы, приласкала...

– Отмыла, – подсказываю я. – Ты ей в мужья бомжа прочишь?

– Почему это? Полно непристроенных мужиков! Кого жена выгнала, кого с работы поперли...

– Кого из тюряги выпустили, – уже смеюсь я, продолжая ряд.

– А чего брезговать, если пропадает интеллигентная душа?

– И где она должна, по-твоему, производить раскопки человеческих развалин?

– В парке. Пусть посидит на лавочке – обязательно подсядет какой-нибудь...

– Маргинал, – подсказываю я.

– Ну что ты подсовываешь мне пессимистические варианты? Я своего где нашла? В парке, на скамейке, грустил.

– И попался тебе далеко не бомжара...

– Так он же тогда был безработным! Это я его потом на фирму пристроила! – торжествует Кира.

Вообще же Никина судьба – тоже из области загадок. Ника мелковата, как и моя сестрица, суетлива в движениях, но имеет симпатичную, нестареющую мордашку школьницы, большеглазую, с ямочками и припухшими губами. Это сейчас она выглядит воробышком – из-за коричневого пиджачка и траурной косынки. Где она откопала сей наряд, не понимаю. В гардеробе моей подружки водились сплошь наряды с ярким опереньем. Обычно к таким дамочкам, вроде Ники, цепляются шизофреники. Когда они в стадии ремиссии, так сказать. Их заблудившееся в романтических бреднях воображение принимает ярких созданий за экзотических бабочек... Но даже шизофреники или подвыпившие неудачники в состоянии временного довольства собою обходили Нику стороной. Зато почему-то приставали ко мне, предлагая руку, сердце и поехавшие набекрень мозги. Хотя я имею на улице вид совершенно отрешенный, вроде тоже принадлежу к племени больных или неудачников.

– Видела сегодня твою подружку, – говорила иногда Кира с неким удовольствием. – В жакетике времен французской революции. И в шляпке...Такая клумба с овощами на полях. Ты ей скажи: такие сейчас не носят.

– Носят, если продают. Не скажу. А на шляпке вполне приличные цветы, а не овощи.

– Не цветы, а цветник. К ее пролетарскому жакету больше подойдет маузер на поясе и красная косынка.

– По-моему, ты перепутала атрибуты пролетарской революции и буржуазной. И Ника больше на колибри смахивает. Пусть себе! Выбор цвета соответствует ее душевному настрою. Я рада, что она не унывает и не злится на весь мир.

– А я и не злюсь. Но ты могла бы помочь ей устроить личное счастье.

– Нашла специалиста по устройству личного счастья... Кстати, никакая она не старая дева. Два раза на курортах имела недолговременные романы.

– Ага, это уже что-то. Значит, живет воспоминаниями.

Кира появилась в моей жизни на втором курсе филфака и на какое-то время потеснила другие привязанности. Все свободное время я отдавала ей. Мы с упоением читали друг друга, радуясь совпадению вкусов на музыку, книги, фильмы, преподавателей и мир вообще. А тут еще внешняя красота Киры (я наслаждалась гармонией ее черт) мешала трезвой оценке ее личности. Школьная подружка Ника покорно отошла в сторонку, но не надолго. Все-таки доброта и преданность Ники оказались востребованней критического разума Киры. От ее сочувствия веяло прохладой, может, и более полезной для разгоряченного сердца, но не во всякой ситуации. Кира требовала от меня решительных действий, больше соответствующих ее представлениям, а Ника просто жалела, и в процессе молчаливого сочувствия я, наплакавшись в жилетку, успокаивалась, трезвела, находила выход. Кире он часто казался неверным, Ника покорно соглашалась:

– Тебе, Оленька, виднее...

Когда обнаружилось, что мы с Костей «не пара, не пара, не пара», Кира предложила радикальный выход – развод.

– Лучше сейчас, чем потом, когда дети пойдут, – совершенно справедливо говорила она. – Ты с меня бери пример! Я своего зануду выставила за дверь через месяц после первого приступа занудства.

Кира выскочила замуж в конце второго курса за преподавателя латыни. За ним убивались все девочки на филфаке, а он только улыбчиво отстреливался серыми глазами в шикарных ресницах и оставался преступно холостым. Экзамен по латыни проходил для влюбленных студенток под знаком полного тумана в мозгах. Всех спасал демократизм Левочки – тот закрывал глаза на шпаргалки, прекрасно понимая полную дремучесть студенток в его предмете, а также их особое состояние души (вернее, тела). Он щедро ставил четверки и пятерки, трезво оценивая бесполезность обожаемой им латыни в современном обществе потребителей. О романах Левочки ходили слухи, но героинь романов никто не видел. Первой рассекреченной стала Кира. После двух месяцев свиданий на территории общаги, где у Левочки была комната, они расписались – на зависть всему факультету. Лев Александрович тут же перебрался в Кирину квартиру, из которой ее родители уехали на север зарабатывать деньги. Помимо вполне приличных мужских достоинств в виде темперамента и способности изобретать комплименты молодой жене, у Левочки еще и оказался талант... хозяина. Для ленивой Киры это стало подарком. Конечно, и здесь, в кухне, она была на руководящей должности в силу своего врожденного лидерства. Но очень скоро роль командирши ей наскучила, и Левочка завладел территорией кухни и огромного холодильника, купленного родителями на свадьбу.

Пока латинист в фартуке колдовал возле плиты, изобретая новые блюда, Кира пела в университетском хоре, писала язвительные статейки в местную прессу, бегала по подружкам, работала в кружке философской закваски при одноименной кафедре, успешно училась, ловко избегая общественных нагрузок, а также шила себе модные тряпки по самодельным выкройкам.

Легкое занудство своего супруга она подметила еще до замужества, но приняла его за вполне исправимое неудобство. Но после медового месяца приступы занудства стали учащаться. Теперь они вызывали удивление.

– Вчера мой Левка обнаружил на лоджии старый портфель со школьными тетрадками и стал допытываться, почему я до сих пор их не выбросила, – однажды с подозрительной задумчивостью поведала мне Кира. – А я знаю, почему? Мама перед отъездом затолкала за старый шкафчик, убрать забыла или некогда было... Я ему говорю: понятия не имею, как он там оказался, портфельчик долбаный. А он: а ты, говорит, вспомни! Я говорю: зачем? Мне больше делать нечего? А он удивляется, почему это я не хочу об этом говорить! Я ему: тебе мешает, ты и выбрось. А он: ты все-таки вспомни, почему он там оказался! Ему ж там не место!

Я смеюсь:

– И ты вспомнила? Чем расследование закончилось?

– Дебилизм какой-то. Ему бы в органах работать. Вынес на мусорник.

А потом случилось вот что. Родители Киры оставили ей на попечение аквариум с рыбками, на десять ведер. Когда-то Кира его выклянчила, еще в пятом классе. Потом к рыбкам охладела, а мама их полюбила. Рыбки утешали ее в домашних невзгодах. Она с ними отдыхала после сидения возле парализованной Кириной бабки. Бабка умерла, невзгоды рассосались, а рыбки продолжали плавать и даже плодиться в хороших условиях любви. К моменту Кириного замужества там незаметно образовалось целое стадо вырожденцев-гуппи, в греховном союзе друг с другом растерявших свою красоту. Вылить их в унитаз Кира не могла, все-таки живые твари, а потому морила сухим кормом и радовалась естественной смерти каждой отдельной особи. И вдруг аквариум потек. Кира только вернулась из университета, где выступала с докладом на заседании кружка. Она устала, была голодна, взъерошена непредвиденной ситуацией и страхом, что зальет соседей.

Заорав, Кира кинулась за ведром, тряпкой и кастрюлей. Хорошо, что супруг был дома. В четыре руки они спасали соседей от потопа и рыбок от гибели, отлавливая их в кастрюлю с водой, пока аквариум тихо журчал на пол.

– Ковер тяжелый, я его сам вытащу из-под кресел, ты отдохни...

– Вот спасибо, – обрадовалась Кира и присела на диван в гостиной, вытянув ноги вперед.

Через минуту супруг появился со странной улыбкой на устах и протянул ей нечто скукоженное, малюсенькое, серого колеру.

– Что – это?

Кира испуганно уставилась на предмет, очень похожий на мокрую ватку, что остается после инъекций.

– Ва-атка – протянула она удивленно, – а что?

– Откуда она взялась – под батареей? Там еще одна валяется.

– Да ты что-о? – изумилась моя подруга. ¬– Целых две?

– Нет, ты вспомни, как она там оказалась?

– Это я снимала косметику и уронила на пол. Расследование закончено, господин Мегре? Можно быть свободной? Подписка о невыезде мне не грозит? За честное признание?

– Но это же... непорядок! Ты же женщина!

Потом Кира вспоминала:

– Знаешь, я вдруг посмотрела на него и удивилась: откуда я взяла, что у него серые глаза? Они же цвета грязного асфальта! И он – ста-арый! Губки поджал, взгляд обличающий! В такой момент! Не дал даже отдышаться! Еще успел сказать: «Ты плохо моешь зубную щетку! И в холодильнике у тебя непорядок!» В общем, добил меня.

Кира тогда молча собрала вещички супруга и выставила в прихожую. Сама закрылась в спальне. Левочка требовал немедленно объяснить, что все это значит:

– Ты совершенно не воспринимаешь критики! Рушить любовь из-за такой мелочи! Я же говорю для твоей пользы. Я тебя воспитываю!

Кира расхохоталась (слезы через дверь не видны):

– Воспитывай других, зануда! Ищи объект более послушный, а я уже выросла!

Описав всю эту сцену, она подвела итог:

– Вот и тебе надо было так! А то маешься всю жизнь со своим мизантропом! Вернее – айсбергом.

Я только вздыхала. Меня к этому айсбергу прибило навсегда...

 

5

 

У каждой болезни есть и ранние симптомы. От их распознания зависит исход лечения. Или смертельный... Болезнь нашей несовместимости проявилась рано, но не лечилась вообще и стала хронической. А можно ли вообще семейные хвори лечить не путем операции, а сладкими пилюлями всепрощения? Я была моложе на восемь лет, он держался по-взрослому, с достоинством, был немногословен. Застольных трепачей не выносил. Меня, правда, смущала его язвительность и некоторая холодность зеленоватых глаз даже в разгар веселья за столом. Он попал в мою компанию, а не наоборот, и мне так хотелось, чтобы он нравился всем! В доме родителей всегда толклась молодежь. Сначала Ясины друзья и однокурсники, потом мои, как грибы возникавшие на почве моего неуемного любопытства к людям. У Кости такого интереса не было. В нашей, как теперь сказали бы – тусовке – я для него была единственным центром притяжения. Он не нуждался ни в моем интеллекте, ни в духовных запросах. Я этого не замечала в своей любовной слепоте. Меня так пленила его нордическая внешность и сдержанные манеры, а также взрослость, что я многого не замечала. Конечно, будь я глупой курицей или дремучей невеждой, он не стал бы со мною встречаться. До него у меня были мальчики-ровесники, все сплошь любители поэзии либо просто художники по духу, обожающие решать вечные вопросы непременно коллективно и шумно. Гремела музыка возрождающихся биттлов, читались авангардные стихи, бренчала дешевая гитара, вспоминались вылазки в лес – с палатками и ночевкой. В ванной кто-нибудь целовался, девочки украдкой покуривали на балконе.

Появление в таком сборище моего солидного жениха и должно было поставить точку на всем. Я же пыталась заразить мужа молодым духом, оживить воспоминания его юности, мне неведомой. Он слушал наши «бредни» снисходительно, вставляя иногда язвительные реплики, несколько охлаждающие спорщиков, но чаще молчал. Я ловила на себе то его скучающие взгляды, то «мужские», от которых меня знобило. Спасибо, он мужественно вынес добрачный «кагал», но через месяц после свадьбы наша веселая поляна превратилась в выжженное поле. Под насмешливым оком моего супруга «молодежь» теряла свое яркое оперенье и звук...

Но, пожалуй, первая брачная ночь должна была меня насторожить. Мой супруг старомодно берег меня до этой ночи. Ах, лучше бы мы провели ее под кустиком до того момента, когда я почувствовала себя спеленутой своей любовью по рукам и ногам! Как можно было ему, имевшему не одну женщину до брака, требовать от неопытной девчонки раскованности и страсти? До бесстыдства надо было дозреть, а он, от которого я ждала осторожной нежности, думал только про утоление своих желаний. Как же – полгода не имел женщины! Я показалась ему ледышкой, ханжой, хотя не была ни тем, ни другим. Он, видите ли, думал, что я такая же темпераментная в постели, как и в выражении своих чувств вообще. У него не хватило элементарного терпения разбудить меня, приручить. Куда уж – понять! На многие годы эта первая ночь отравила мне интимную сторону жизни. Я должна была угадывать его тайные желания и фантазии. Но в этой области мое неразвитое воображение меня явно подводило. Наши ожидания не совпадали, но как это ни странно, его влечение ко мне с годами не слабело, а наоборот... Моя же потребность в нежности оставалась мечтой...

Когда случилась главная беда нашей семьи, я вдруг подумала: к ней привел разлад не только телесный, но и сердечный. Жертва этой «сердечной недостаточности», Настя, прожила полтора года, потому что родилась с врожденным пороком сердца. Не совместимым с жизнью... Полтора года мы провели в больницах, в разъездах в Киев и обратно. Дитя неутоленной любви угасало в муках, на этот страшный срок объединив нас в одном – в страдании. Я видела Костину нежность, беспомощность, и это примиряло меня с ним. Но когда наша девочка легла рядом с бабушкой на кладбище, Костя вернулся в свой образ – жесткого, бескомпромиссного человека, не умеющего прощать слабости. С ним было неуютно. И только ночи согревали, рождая глупые надежды на потепление семейного климата. Мои надежды. Костя свои мысли не озвучивал. Я еще долго не могла успокоиться, а своей манерой утешать он приводил меня в отчаянье.

– Хватит убиваться. Еще родишь. Может, наконец, сын получится.

«Значит, ты не хотел дочь – и вот результат», – суеверно думала я, вспоминая, как он не обрадовался рождению дочки.

...Странно, совсем недавно я вроде бы все ему простила, наблюдая такую жуткую реакцию на мою... кончину (дико звучит!). Но, оказывается, старые обиды живучи. Они ноют, как спайки после операции. Болезни нет, а следы остались.

Скоро два часа. Мои подуставшие девочки расселись по углам, отдыхают. Хорошо, что сегодня будут только близкие. На первых поминках народу была тьма, и как только мой бедный Костя выдержал? Я вообще не ожидала увидеть столько желающих проводить меня на тот свет. Кое-кто просто хотел убедиться в бесповоротности моего ухода. Эти с замечательным аппетитом и бодрым настроением угощались под боком у скорбящих по-настоящему. С их точки зрения я должна была окачуриться намного раньше. Уж очень нарушала я радужную картину всеобщего братства на работе, например. Последние пять лет я преподавала в элитной гимназии, но так и не вписалась в дружный хор лизоблюдов. Мое представление о воспитании молодежи из среды богатых выскочек кардинально отличалось от мнения хорошо подобранного коллектива. У меня были сторонники, но такие робкие, что на всех совещаниях приходилось солировать в одиночку. Хор сидел с опущенным взором. На моих похоронах мои тайные единомышленники плакали тоже украдкой.

– Жаль, что Тёма не приедет, – вздыхает Ника.

– Мог бы и отпроситься. Он что – такой незаменимый? Дублеров нет?

– Нет, Кира. На гастроли берут один состав: кого из первого, кого – из второго. А Тёма – лицо центральное.

– А ты откуда знаешь эти тонкости? – ревниво спрашивает Кира. – Не на курорт же просится, а на поминки.

Яся тихо вздыхает. Она не выносит даже мелких перепалок, потому что ставит себя на место каждой стороны. И у меня сердце щемит. Я – пустота или сгусток энергии, невидимый, почти без веса, а вот вся – сплошная боль... Тёма – тоже моя боль. Хотя другие меня не понимают. С чего бы переживать? Мальчик нашел себя, все прекрасно, его красивая физиономия на афишах крупным планом. Радуйся, мама! После театралки сразу на главные роли! Теперь вот гастролирует по стране. А что мальчик просто бежал из дома – это за кадром. Ее боль, мамина. Культурно бежал...

Он рос между двумя ветрами – теплым южным и суровым северным. Жертва перепадов температуры в семейной атмосфере. Внешне похожий на отца: светловолосый, глаза цвета северного моря, очень высокий, Тёма, к огорчению Кости, был не по-мужски раним. Он появился на свет в тот относительно спокойный период, когда я уже убаюкала себя мыслью, что Настенька отмучилась, и где-то там ей лучше, а Костя загорелся желанием иметь сына и был временно нежен со мною. Очевидно, внешнее сходство с сыном несколько притупило бдительность счастливого папы, и он с легкостью переложил на мои плечи младенческое воспитание Тёмы. Пока Костя разъезжал по Союзу, потеряв всякий контроль над моей методикой, я боговала, читая сыну добрые сказки, смотрела с ним мультики, комментируя по-своему. И радовалась, что Тёмка так сопереживает всем обиженным. Он имел свое мнение насчет «расстановки сил». Например, жалел не Дюймовочку, а Крота, которого та оставила с носом, а сама вышла замуж за Эльфа. Или Волка, над которым издевался Заяц. Над Волком все смеются, а бедненький Крот одиноко сидит под землей!

И лучшими дворовыми друзьями у Тёмы были самые бесправные. С первого класса Тёма пробовал писать дневники, что меня радовало, а Костю беспокоило. К чему это «бабское» занятие? Когда Тёма в лицах изображал детсадовских воспитательниц или учителей, Костя кривился: « Не гримасничай!» Дорогой конструктор из Москвы лежал нетронутым, зато повсюду валялись вырезанные из картона и недорисованные куклы-мальчики и куклы-девочки. А также натюрморты ботанического характера. Я водила ребенка в ТЮЗ и там убеждалась: Тёма, слава Богу, в меня! Он хохочет, огорчается и радуется, он – живой!

Когда Костя опомнился и захотел вмешаться, было поздно. Ни своим примером, ни воспитательными монологами вышибить из ребенка врожденный артистизм он не мог... Ах, лучше бы он оставил свои попытки переломить мое «вредное» женское влияние! А просто занялся бы с сыном спортом, шахматами, открыл бы свой, мужской, мир! Тогда не случилось бы того, что случилось. Нет, Костя стал высмеивать в сыне все «бабское». Получалось, что Тёма – маменькин сынок, слабак. Но тот и сам считал себя слабаком, а папу – идеалом мужчины, недосягаемым для него, трусишки. За десять лет нашего брака женоненавистничество Кости расцвело пышным бурьяном с колючками. Мои подружки уже открыто оценивались им как дурочки с учеными степенями. Но они все-таки не покидали моей территории, не бросали меня. Другие приятельницы благоразумно разбежались, друзья-мужчины предпочитали общаться по телефону.

Сколько раз мне хотелось приласкать своего ребенка, но тот шарахался от меня, если это было при отце. А ведь я не была мамашей-наседкой, обожающей своих деток безоглядно! И особой сентиментальностью не страдала. Но даже обычный дружеский поцелуй повисал в воздухе, если папочка был рядом.

Лучшие часы мы проводили с Тёмой, когда папа уезжал в командировку. Тогда в сыне вдруг просыпался интерес к своим фамильным корням. Я рисовала ему наше древо, имевшее довольно пышную крону, если не считать нашей худосочной ветви. Он рассказывал мне про свой класс, о котором писал пьесу (!).

– Только папе не говори, – просил с виноватым видом.

– Тёма, но почему? Это же замечательно – писать пьесу!

– Не говори, я не хочу. Я сам скажу... когда-нибудь.

Возвращался Костя и с подъемом рассказывал об испытаниях, шутя, что вот – тайны военные выдает. Тёма слушал старательно, но вопросов не задавал, и Костя вдруг начинал заводиться:

– Тебе не интересно? Может, обсудим мамины наряды?

– Интересно, папа! – темпераментно кричал Тёма. – Я всем рассказываю, какой ты умный! И про ваше КБ!

– А можно без эмоций? – щурился папа, и Тёма скисал.

Без эмоций он не мог, но ради папы был готов сдерживать себя или... играть другого человека. Навыки-то появились. А мне было тошно, я видела, как не хватает сыну моей протестантской закваски.

Так было все десять лет учебы. И вдруг Тёма совершил поступок – так я расценила его поступление в театральное училище. Это была маленькая победа над собой и... папочкой. И тогда Костя отлучил от себя строптивца. Внешне все было прилично, но не было никакой радости по поводу успехов сына, никаких разговоров о его профессии, никаких разговоров вообще, словно отцу хватало «доброго утра» и краткого «привет!» по возвращению домой.

А мы с Тёмой сблизились. Я ходила на все его экзамены-концерты, знала всех его друзей и преподавателей, вдохновенно жила театральной жизнью. И видела, как Тёме не хватает отца, его одобрения, любопытства, внимания. Да просто любви.

Тема сам напросился при распределении в другой город, хотя мог бы играть в нашем театре. Он уже был победителем всеукраинского конкурса молодых актеров.

А мне после его отъезда стало совсем одиноко. От того же страдал и Костя, я видела. Но его разочарование в личности сына победило даже кровную любовь к своему ребенку. Словно актерство – это преступление. А ведь Костя очень ценил Смоктуновского, Гафта, даже только что вылупившихся Миронова, Меньшикова, Машкова. И я не могла понять его логики. Какие у него были основания не верить способностям Тёмы, если он ни разу не пришел на Тёмины спектакли? Почему он не верил, что сын счастлив на сцене, насколько это возможно – быть счастливым вдали от дома в условиях задрипанной общаги?

Что же будет теперь, когда сын остался совсем один? Слабый мальчик, нежная душа, изо всех сил старающаяся играть папиного двойника? И когда он избавится от этого гнета? Если бы он успел жениться, мое сердце так бы не терзалось сейчас...

 

6

 

В половине третьего появилась первая гостья – тетя Наташа, мамина сестра, вечно живая старуха, в свои восемьдесят лет походившая на свежеиспеченную пенсионерку. Можно сказать – чудо природы, ходячий материал для изучения геронтологами. Я ее любила, несмотря на полный политический кретинизм тетушки. Он вполне уживался с ее природным умом, трезвым во всем, кроме политики. А Костя уважал тетю Наташу за верность идеалам коммунизма, хотя эти идеалы вызывали у него тошноту. Ее слушали с удовольствием все собеседники – из-за чувства юмора и широчайшего словарного запаса, но до той поры, пока тетушку не заносило на бредовые идеи, как заносит шизофреников. Тогда начинался митинг в форме монолога, потому что желающих спорить с нею не находилось, а вежливость не позволяла прерывать страстную речь. Только мне она позволяла встревать со своими насмешками, потому что, не имевшая детей, она любила меня преданно и прощала некоторое хамство.

– Я не опоздала? – громогласно спросила тетя Наташа у Киры. – А-а, тут Олькины подружки-сестрички!

Перецеловав всю троицу, тетя оседлала свое законное место в торце стола и критически оглядела пейзаж на его поверхности.

– Не вижу поминальной кутьи. Девочки, где главное блюдо?

Вот тебе и коммунистка!

– Наталья Ивановна, можно обойтись и без кутьи, – ответила Кира.

– Можно! – весело согласилась тетушка и тут же наткнулась на мою бодрую физиономию в рамке. – Бо-же, девочка моя сладкая! А я надеялась, что ты меня похоронишь!

Плаксой она не была никогда, и сейчас я слез ее не удостоилась. Спасибо, что хоть вспомнила, зачем пришла. Ее бодрость меня даже огорчила.

– А мадам Драгомарецкая прибудет из столицы? На похороны не явилась. Что там слышно? – она оглянулась на детскую, очевидно думая, что там мой супруг.

Тот с самого утра покинул дом, чтобы не сталкиваться с моими подругами. Недавно вернулся точно украдкой и тихо засел в Темкиной комнате, но терпения не хватило: вышел, кинул коротко моим подружкам, что идет в магазин и вернется к трем, если они не возражают. Те дружно обрадовались такому повороту, не возражали. Думаю, что Костя придет точно по-военному, с какой-нибудь бутылкой минералки в руках. Толпу чужих он не выносит.

– Говорите спокойно, Костя в магазин ушел, – сказала Яся. – Никаких сведений о столичных гостях не имеем. Но лучше бы они не приезжали. Оле приятнее было бы видеть тех, кто ее любит.

– Я этой заразе не прощу свадьбы! – тетя Наташа потянулась к помидорчику и отправила его в накрашенный рот. – Вы знаете, что она тут болтала? Не разобралась, кто я, и давай плакаться, как влип ее сыночек!

Ника и Яся, прекрасно знающие эту давнюю страницу моих отношений со свекровью, вежливо развернулись в сторону тетушки. Кира подняла вопросительно брови, немножко задетая тем, что в число близких на свадьбе не входила.

– Представьте, мне услышать про Ольку, что она чуть ли не уродка и пустое место в сравнении с ее Костиком!

– Надеюсь, вы не смолчали? – скривила губы Кира.

– Я-а-а?! Да я ей устроила такой праздник, что она потом полчаса в спальне отходила!

– По морде дали, что ли?

– Ну, пачкать руки о говно, пардон, не-ет! Я ее словесно уничтожила. Она после этого пять лет не возникала на нашем горизонте! Аристократка! Мужнину фамилию побрезговала взять! Оставила «шляхетскую», ха-ха-ха! Гордилась своей, точно орденом за победу над фашизмом! Вот если бы во время Октябрьской революции...

О - о! Моя тетушка открывает митинг!

Ее прервал звонок. Соседка Валя, которую никто не приглашал, спросила с порога:

– Я не опоздала?

Она перекрестилась, забормотала что-то про царствие небесное и так уверенно двинула к столу, что девочки расступились.

Найдя глазами мой портрет, очевидно, путая меня с иконой, снова перекрестилась, пробормотала свое «царство ей небесное» и с любопытством уставилась на тетю Наташу.

– Вы – Ольгина свекровь?

– Упаси меня Бог! Но лучше бы я была свекровью, – тетка с трудом оторвала свой усохший зад от стула (ноги все-таки подводят) и представилась по всем правилам, – Олина тетка, Наталья Ивановна. А вы – соседка? Это вы мою деточку обнаружили?

– И обмыли! – с гордостью подтвердила Валя. – Если бы мы тогда не пришли, Костя обнаружил бы покойницу на второй день.

Я даже скривилась от этого жуткого словечка. Надо же – покойница!

– А сынок приедет? – не унималась Валентина. – Я ему когда-то в детстве «скорую» вызывала. А где кутья?

Далась им эта кутья!

Ей не ответили. Тетка просто пожала плечами, а Ника с Ясей отчалили в кухню. Кира минуту назад отправилась в спальню наводить марафет на свою красивую мордашку. Когда-то она мне сказала:

– Олька, если я первая помру, обязательно выщипли мне усы. Говорят, у мертвецов усы растут со страшной силой... Потом губы подкрась и – хотя бы слабенький румянец – вот сюда. А если не успеешь, – хоронить меня в закрытом гробу. Нечего людей пугать.

– У тебя есть муж, дочка, – смеялась я. – Доця твоя мастер по макияжу с детства!

– Ну да, ну да! – качала головой подруга. – Она наложит такой грим, что меня никто не узнает! И не тяните с похоронами, а то начну прокисать!

– Тебе будет все равно. Что ты каркаешь? Может, меня придется раньше хоронить?

– Тогда я тебя разукрашу, не беспокойся.

И вот, пророчество сбылось, это я накаркала... Только Кира и не подумала меня прихорашивать. Просто так обложила цветами, что один нос торчал...

– Куда же Костик провалился? – забеспокоилась тетя Наташа. Ей так не терпелось приступить к трапезе.

Теперь девочки уже втроем толпились перед моим трюмо. Тетушка в это время выясняла политическую платформу моей соседки. У той вместо платформы в голове оказался политический винегрет, и тетя Наташа вцепилась в свежую жертву. А успокоилась только на обещании Валентины непременно посетить очередной митинг протеста перед бывшим обкомом партии.

– Против чего будем протестовать? – деловито спросила Валя, готовая вступить в любую организацию для пополнения тематики на лавочке возле подъезда.

– Вы считаете, что нет предмета для протеста? – поразилась тетя, не донеся даже очередного помидора до рта. – Вы считаете, что это – нормальная жизнь?!

Валя оглядела шикарный стол и сказала:

– Нет, одни богатые, жируют, а другие еле тянутся.

– И с каждый днем становится все хуже, – продолжала тетя, прореживая на блюде сырокопченый колбасный ряд.

Если немедленно все не усядутся за стол, там будет нечего есть, подумала я с тревогой, наблюдая, как тетушка отодвигает опустевшие салатницы и тянется к полным. Спасибо наблюдательной Валентине, которая решительно сказала:

– Не положено начинать еду без первой рюмки за покойницу.

Мне захотелось в общество сестрички и подружек. Я переместилась туда и услышала Ясино:

– Я помню, как он сказал, это при мне было: веди себя прилично, я хочу, чтобы ты понравилась маме.

– А когда это Олька вела себя неприлично? – сощурилась Кира.

– Она и спросила: что это значит – прилично? А он: не жестикулируй, не гримасничай.

– Олька гримасничает? – возмутилась Ника. – Вот, извините, сволочь! Хоть и овдовел.

– А Олька тогда влюбленная была такая, что даже испугалась.

Нет, не испугалась я – не хотела просто при посторонних ссориться. Все должны были знать, что у меня все прекрасно, и Костя меня любит. Яся тогда сообразила, что нужно исчезнуть и дать мне возможность отбиться. Или возмутиться, поплакать.

Лишь только за сестрой закрылась дверь, я спросила тогда:

– Ты все-таки объясни, как я должна себя вести. Конкретно?

Костя складывал чемодан, мой стоял еще пустым: мы собирались до свадьбы съездить в Киев на смотрины. Предполагалось, что я, как девушка «нетронутая», остановлюсь у своей родни, а он – у своей.

– Моей маме не нравятся девушки... эмоциональные.

– Мне изменить свой темперамент? Так, конкретнее, какие будут инструкции?

Я улыбалась насмешливо, хотя обида разгоралась, а он отвечал совершенно серьезно:

– Ну, мы не итальянцы, чтобы так жестикулировать. Ты не Софи Лорен, которая, по-моему, ведет себя... безобразно. Терпеть ее не могу.

– А я ее о-бо-жаю! Но я собираюсь замуж не за твоих предков, а за тебя. Ты меня знаешь такой – размахивающей руками. Если тебе нравится прибалтийский тип женщин, то даже странно, как это я попала в твои сети? Искал бы невесту в Эстонии. Там самые уравновешенные женщины. В общем, я никуда не еду.

И не поехала. Это был первый бунт, но я напрасно надеялась, что все точки расставлены. Мадам Драгомарецкая приехала на свадьбу без супруга и молча сверлила меня язвительным взглядом красивых зеленых глаз, пока я во время танца с Костей не спросила у него:

– Расшифруй, пожалуйста, что означает этот сеанс гипноза? Чем я успела не угодить?

Костя оглянулся на мать, понял, о чем речь.

– Не обращай внимания. Ты не обязательно должна ей нравиться.

– Она мне – тоже. И если честно, твоя мамочка не кажется мне ни умной, ни красивой. Тем более доброй, как ты ее афишировал.

Ему не хотелось ссориться.

– Значит, вы квиты. Радуйся, что мы живем далеко. Проблем не будет.

Думаю, если бы моя самовлюбленная свекровь жила под боком, наш странный брак развалился бы скоропостижно. В ней, в мадам Драгомарецкой, жене полковника и домохозяйке по профессии, натуре сильной, но попавшей в капкан домашнего очага, копился неиспользованный запас честолюбия и талант интриганки. Поскольку мы были далековато, а дочь Марина под боком, Надежда Васильевна командовала мужем и семьей дочери, совершенно лишенной материнского дара. Марину моя свекровь успела три раза выдать замуж и столько же развести, втянув родню всех трех мужей в сложнейшие отношения между всеми – детьми, мужьями, переставшими быть зятьями, новыми женами этих бывших мужей, и так далее – до третьего колена. Надежда Васильевна умудрилась всех повязать какими-то обязательствами перед нею и Мариной. Когда моя свекровь лежала в больнице, к ней ходила многочисленная родня – выяснять отношения, такие запутанные, что без нее было не обойтись. Но при этом каждый тащил еду, лекарства, деньги, и мама Кости все больше убеждалась в своей незаменимости. Мы приезжали раз в пять лет и покидали Киев с больными головами. Даже Костя вздыхал:

– Бедный папа... Все-таки, какой страшный народ – женщины!

Нет, я решительно не хочу видеть ее сегодня!

Теперь я понимаю: надо было бежать до свадьбы. Своей мечты – воспитать меня на свой вкус – Костя так и не оставил, хотя не смог воплотить.

В общем, Кира, Яся и Ника костерили моего благоверного, отбросив всякое благодушие, и делали это с таким энтузиазмом, что мне захотелось вмешаться:

– Девочки, уймитесь! Он сейчас так одинок! И он меня любил как мог!

– Теперь он поймет, кого потерял, – шипела Кира.

– Всю жизнь ломать человека через колено – и какого?! Во всем талантливого! – разогревала страсти Ника.

– А она все на сердце брала! Отсюда – и финиш! – поставила окончательный диагноз сестра Яся.

Звонок в дверь заставил их замолчать.

 

7

 

– Ну, сынок, здравствуй! Я хотела тебе сделать сюрприз – не позвонила, чтобы встретил, – совершенно праздничным тоном пропела Надежда Васильевна. – А где Тёмочка? Здравствуйте, девушки!

В голосе моей свекрови сарказм. Девушки, местами поседевшие, неулыбчивые после разговора в спальне, ответили хором: «Здрасьте».

Тетя Наташа, подхваченная с места ликующим голосом Надежды Васильевны, тут же выползла на сцену:

– Здравствуйте, конечно, раз приехали, но здесь, пардон, поминки, а не именины.

Зеленые глаза Надежды Васильевны, уже съежившиеся от старости и не такие ехидные, молодо сверкнули:

– Ну, прошло сорок дней, мы ж не на похоронах.

– Мама, – выдохнул Костя. – это в Киеве горе не воспринимается, а здесь, для нас...

Спасибо, Костик, ты меня впервые защищаешь!

Надежда Васильевна стерла улыбку одним движением губ, жестко сказала:

– Я думала – ты сильнее.

– Прошу всех к столу-у! – пропела Валя, очень вовремя появляясь на пороге гостиной.

Кто-то открывал дверь своим ключом. Тёма! Тёмочка, родной! Вот это подарок на прощанье!

За Тёмой в прихожую шагнула тонкая фигурка незнакомой девушки. Пока Костя с мамашей мыли руки в ванной комнате и о чем-то раздраженно говорили, Тёма, обернувшись к девушке, выставил ее вперед:

– Тетя Кира, тетя Ядя, Вероника Евгеньевна, знакомьтесь – моя невеста Марта. Марта, это мамины подруги, а это – сестра. Они все любили маму...

Марта молча тискала руки старух, а я жадно изучала ее лицо. Я уже давно доверяла только первому впечатлению. Марта смущалась. У нее хватило такта не накраситься, хотя длинные волнистые волосы были явно крашены в светлый тон. Ее природную масть выдавали темные, почти черные глаза. Все, кроме этих непроглядных глаз, было мягким и словно припухшим: губы, коротковатый нос, круглый подбородок. Ей можно было дать лет семнадцать. Меня тронуло, как она смотрела на Тёму – искала в нем опору. В ней не было той раскованности, граничащей с нахальством, которая меня так огорчала в моих гимназистах, да и просто на улицах.

– Па-апа, бабушка, ты приехала?

Пока Тёма обнимался с бабушкой (папа только провел рукой по волосам сына), Марта снимала босоножки, вопросительно поглядывая снизу на Тёму: я, мол, правильно делаю?

– Ноги устали, – пожаловалась она Ясе, подавшей мои тапки, купленные ею накануне в подарок. Я смеялась: зачем мне две пары? Не знала, что более удобные, похожие на матерчатые туфли, уйдут со мною на тот свет...

Пока все рассаживались за столом и накладывали себе в тарелки еду, застолье походило на праздник. Все проголодались, кто-то давно не виделся, кто-то кого-то интересовал, так что царило оживление. Я вижу – мой портрет явно мешает передвижению блюд и тарелок, и Яся переставляет его на книжную полку, но так поворачивает ко всем, чтобы я могла наблюдать за родней и меня не забывали. Пустая рюмка на «моей» тарелочке наполняется водкой, хотя я помню – она была налита... Наверное, тетушка оприходовала под шумок.

– Еще кто-то придет? – спрашивает наивно сын, указывая глазами на мой пустой прибор.

Яся ему шепотом поясняет, и Тёма краснеет. На его светлой коже румянец выглядит по-девичьи. Марта издали рассматривает мою физиономию на портрете, Тёма ловит ее взгляд, шепчет:

– Я покажу тебе ее фотографии. Мама у нас была красивая...

– Как жаль, – шепчет Марта в ответ и трогает моего сына за руку, утешая.

А я рада Марте и даже ее весеннему имени. Рада, что она жмется к Тёмке, как ребенок к отцу в чужой толпе. Неужели она еще слабей характером, чем мой сын? Кто она? Когда появилась в его жизни? Надолго ли?

Валентина с неодобрением наблюдает за странными поминками, где рушатся всякие традиции. Почему никто не берет на себя роль организатора? Налили рюмки, наполнили тарелки и едят исподтишка, чего-то ожидая...

– Давайте выпьем за Ольгу, за помин ее души! – не выдерживает Валентина и поднимается. – Она была хорошей соседкой (ну и ну! Мы только здоровались!), ее все любили в доме (вот новости!), но я думаю, что вы еще скажете про покойницу? В общем, царство ей небесное! Пусть земля ей будет пухом.

Моя атеистическая компания только кивает головами и опускает глаза в тарелки. Потом все молча пьют. Тёма пытливо смотрит на отца – ждет слова? Отец кривится, как от зубной боли – его раздражает никому не нужная Валя. Тетушка вдруг тихо плачет, но есть не перестает – жует и плачет. Моя драгоценная свекровь с траурной улыбкой произносит двусмысленную фразу:

– Каждому воздастся по заслугам.

Все гости застывают одновременно. Даже Костя устремляет на мамашу непонимающий взгляд. Тёма выкрикивает:

– Ты что, бабушка?! Как это?

– Бабушка твоя хочет сказать, – вдруг громко вступает тетя Наташа, – что твоя мама заслужила столь раннюю смерть.

Теперь Надежда Васильевна застывает с вилкой у рта, потом некрасиво вопит:

– Чушь! Я хотела сказать, что там ей воздастся по заслугам! То есть, что она... попадет в рай! Я уверена!

Одновременный гомон показал, что мою свекровь поняли совсем наоборот.

– В какой рай, мама? – Костя даже салфетку откинул в сторону, и та приземлилась в Тёмину тарелку.– С каких это пор ты стала в Бога верить?

Валентина изумленно взирала на эту банду антихристов. Что они несут?!

Я-то понимаю, что фразочка про мои «заслуги» вылетела нечаянно и очень даже искренне (озвученная мечта!), а про рай – это так, выкрутилась, что называется...

– Царствие небесное – это метафора, Костенька, – говорит Кира под сердитым Никиным оком. – А вообще, кто знает? Может, и не метафора...

Вот, безбожница Кира тоже выкручивается. Поминки явно катятся не туда.

По команде Вали наливают по второй.

– Я хочу сказать! – вдруг вскакивает Тёма. – Я пью за мамочку! За самую лучшую, самую добрую маму в мире... Я не знаю, куда она попадет, но она была...

Он ставит стопку на стол и прижимает руку к сердцу:

– Она была...

– Нельзя рюмку ставить, пока не выпил! – кричит Валя в ужасе. – Это плохая примета! К новому покойнику!

– Господи, сколько суеверий! – машет рукою свекровь.

– Вы дадите мальчику сказать? – сердится Яся.

Все замолкают.

Тёма, стараясь не смотреть в сторону своей бабки, перехватив подбадривающий взгляд любимой тети Яси, снова берет стопку в руку и даже прокашливается. Становится тихо, одна тетя Наташа хрустит огурцом.

– Мы даже представить себе не могли, что самая... живая в нашей семье, самая... талантливая уйдет, а мы останемся одинокими. Потому что маму никто не заменит.

От Тёмки я такой длинной речи не ожидала. Обычно он ведет себя за столом совсем не артистически – всех скромнее.

– Ну, кто, например, знает, что мама была хорошим писателем? Я читал ее повесть о своем детстве... Она так и пролежала в столе. Обидно. Я хохотал, столько там юмора и как живо! И когда ее вторую книжку не взяли, а мама плакала, я...

– Какую книжку? – уставилась на Тёму Надежда Васильевна.

– Молодежную повесть. И очень даже приличную, между прочим, – подает голос Кира. – И ты, Тёмочка, не прав. Что твоя мама хорошо писала, знали все. Кто хотел знать. И книжку ее приняли, даже в план включили – рецензии были из Москвы, очень хорошие. Но тут – перестройка, и рукописи вернули всем, не только твоей маме. Потому что стали печатать только за деньги. За большие деньги. У Оли их просто не было.

Надежда Васильевна слушала страстную речь моей подруги с поднятыми вверх нарисованными бровями.

– Но писатель – это тот, кого уже напечатали! – наконец не выдерживает она.– Мало ли кто пишет! Я тоже стихи в молодости писала! А прозу – еще легче, там никакой рифмы не надо! И она ж не была членом Союза писателей! Правда, Костя?

Костя даже сморщился от стыда за мамочку, но промолчал, только плечами пожал. Вот так...

– А что, членство в Союзе писателей гарантирует талант? – вступает Ника. – И как это получилось, что все про Олю знали, а вы первый раз слышите? Сам журнал «Дружба народов» рецензии прислал – пре-кра-сные! Ей просто не повезло.

– Нет пророка в своем отечестве, – громко вздыхает Кира. – Если родные не поддерживают, то что ж тогда говорить...

Вот уж меньше всего я хотела, чтобы историю моего неудачного писательства обсуждали так бестолково за поминальным столом. Меня пытаются оправдать. Перед кем? Костей? Его мамочкой? Господи, тошно-то как!

 

8

 

Так в чем же было мое предназначенье? Если в каждый человеческий сосуд Творец ( или кто там? Высший разум?) вдохнул некую идею, замысел, а человек его не угадал или не воплотил, то в чем же смысл такого замысла? Вот я умерла со всеми своими мечтами и, получается, не оставив следа, и это справедливо? Земля заселена человеческими особями, так и не понявшими смысла своего существования или просто сведя его к размножению, – это нормально?! Если истина открывается бесплотной душе после гибели ее земной оболочки, то кроме боли она ничего не приносит, эта истина? В чем же смысл моей недопетой песни? Мне хотели сказать, что эта песня, оборванная на полуслове, была подхвачена с чужого голоса, то есть – не моя? Или мне намекнули ранней смертью, что я в тупике? Почему мне не дали насладиться продуктами моего воображения? Я недостаточно талантлива? И только гении имеют право творить на полную катушку и для всех? Но кто мне определил именно такую меру таланта или способностей, чтобы не состояться?

Если представить себе Высший разум как мощный компьютер с безграничными возможностями, то кто программист? А, может, в этом компьютере бушуют вирусы, и я – одна из жертв халатного программиста, забывшего о системе защиты?

Ясно одно: моя голова с детства продуцировала параллельную с реальностью жизнь. И это от меня не зависело. Процесс творения был бессознательный и протекал исключительно в голове, пока я не сообразила, что в хаосе воображения надо навести порядок. И для этого – поймать мгновение и зафиксировать его. На бумаге, на чем же еще?

Я проживала дважды любую ситуацию – в реальности, как свою собственную, и в воображении – уже исправленную, подчищенную, где торжествовала гармония справедливости. Я наводила в мире порядок. Возможно, творчество было лишь поводом гармонизировать мир. А нужные слова нашлись уже потом, в процессе творения. Не знаю, что первично... Но точно помню, что жалкий лепет, в который я облекала свои порывы, не вызывал во мне ни гордости, ни тем более – восторга. Я таилась от близких и подружек в полной уверенности, что ни на что не способна. Одноклассницы читали свои стишки во весь голос и на всех мероприятиях. Меня же коробило от чужого рифмоплетства, и я не желала «светиться». Дневники какое-то время выручали меня, разгружая мозг от впечатлений. Но в конце концов яркий мир в голове, созданный моей фантазией, просто померк от долгого воздержания.

Так мне казалось. Я не верила в себя и устала от самоедства. А мне просто не хватало опыта. Всякого. Я не знала о муках творчества – мне казалось, что нужные слова приходят свыше, их не надо искать. С семи лет и до шестнадцати я тихонько марала бумагу, а потом надолго отреклась от себя.

Косте сильно не повезло, что он купил кота в мешке. Мало того, что я казалась ему неприлично эмоциональной, так во мне еще и накапливалась энергия «сотворения мира», которая должна была прорваться.

Я работала в школе после филфака. Вот когда жизнь обрушила на меня ураган впечатлений, зато полностью украла свободное время. Так что я ходила беременная замыслами, образами, сюжетами и готова была лопнуть от напряжения. И однажды я взорвалась... повестью. Молодежной, с кучей болезненных для всех проблем. И нашлись свои слова, и как-то быстро вырулила на свою стилевую тропинку. Но я писала тайно...

Пишущей машинки у меня не было, писала от руки. Свое творенье я отдала в машбюро и получила назад в виде увесистого «кирпича», запакованного в канцелярскую папку. Пока я раздумывала, что делать дальше, куда нести свое «дитя», горячо обласканное сестрой и подружками, Костя обнаружил его в мое отсутствие. Я только вернулась от тети Наташи, которая уговорила меня забыть про столицу и двигать в местное издательство, «держа хвост морковкой». Мне так не хватало уверенности в себе, несмотря на полное одобрение «первого блина» теткой и близкими. « Блин» оказался вполне съедобным, даже вкусным, я же не могла его распробовать.

– Что – это?

Так встретил меня мой супруг, держа за тесемки мою папку, словно то была дохлая крыса, обнаруженная среди чистого белья, и теперь он держал ее за хвост, не зная, куда швырнуть. На его породистой физиономии застыла гадливая гримаса... Тесемка развязалась – папка шмякнулась о пол, бумажный пласт веером улегся на ковре.

Я молча опустилась на колено, собрала свое добро. Во мне как-то враз погасла обида, готовая пролиться слезами, и воспряла гордыня – злая, кусючая:

– А чем ты конкретно недоволен?

Он не готов был расшифровывать. Он понимал, что я понимаю. Ему пришлось бы рассекречивать свои мысли и убеждения, давно мной разгаданные. Но одно дело – намеками загонять собственную жену в рамки допотопной мечты, а другое – все это непотребство озвучивать. И про то, что мое место на кухне, в детской, у корыта, на грядке с луком, а для душевной разрядки – на работе... И что среди писательниц не было ни одной талантливой, сплошь графоманки, а если им дали свободу в наше время, то сие не означает, будто мир обогатился свежей мыслью.

Если бы я возмущалась и плакала от обиды, ему было бы легче. Он бы утешил меня поцелуем и милостиво позволил «марать бумагу дальше», если уж так припекло. Но я молчала, уставясь в его лицо непонятным взглядом, и он, истощив запас историко-литературных примеров, перешел на сравнительный анализ мужской и женской физиологии в области мозга (?). Наверное, его сбивала с толку моя сосредоточенность – он пытался угадать мои мысли. Ведь обычно у меня не хватало терпения выслушивать его сентенции, я вступала в спор. «И где ты набрался такого сора? – думала я между тем. – Что же толкнуло тебя в юности (или в детстве?) на такую убогую философию? Почему мы читали одну и ту же классику, а пришли к разным полюсам? Ты делаешь современные ракеты, одеваешься по моде нашего времени, слушаешь Хакамаду, Старовойтову, Новодворскую, даже иногда снисходишь до книг Татьяны Толстой или Щербаковой, и всех этих женщин вроде бы уважаешь. Но почему остальных в упор не видишь? По какому праву ты отказываешь им в независимости и оригинальности мышления?»

Мысли мои были попроще, чем у моего умного мужа, признаю. Но в них была последовательность. А он, философствуя, загнал себя в болото пошлой обывательщины, да так и не вынырнул оттуда, даже сообразив, что произошло.

– Ну, пока! – сказала я, поднимаясь. – Было очень интересно. Спасибо за лекцию.

Я ушла к Кире. Сократив все сказанное мужем до одной фразы, я передала смысл ситуации и в свою очередь выслушала старый совет:

– Беги от него подальше.

Бежать было некуда – мы жили в квартире моих родителей. Во-первых, прошли те времена, когда Костин завод строил свои дома, во-вторых, Костю я любила. Не как человека, а как мужчину. Любовь стала ловушкой. А Косте и в голову не пришло бы уходить. Куда? Я его кормила, одевала, обстирывала, ночью обслуживала – пусть и не по высшему классу, но все же... К моему строптивому характеру он почти привык. Почти. Ссоры, конечно, были, ведь воспитывал он меня без устали...

История с рукописью затянулась на три года. Сначала ее приняли, но печатать не спешили. Да что – печатать! Ее просто не читали. Очередь из местных писателей, охваченных «союзом», была так длинна, что я без всяких связей в такой компании была просто обречена на застой. Однако где-то что-что сдвинулось, поступил сигнал сверху про необходимость омоложения писательских кадров, и я попала в список «почти молодых». С двумя положительными рецензиями из Москвы была включена в план на год, уже приготовленный к кончине, – девяносто первый. И когда всей писательской братии вернули их творения – на разной стадии близости к финишу, – мне было обидно, но не так одиноко в горе. Новые правила игры, в которых все решали только деньги и наличие бумаги (она вдруг исчезла из всех магазинов), оказались для меня убийственными.

Такое крушение надежд пережить было трудно, тем более после хороших рецензий из журнала «Дружба народов». Дружбе тоже пришел конец. Русскоязычным писателям на волне национального движения к независимости дорожка была перекрыта. Я ничего не имела против такого исторического поворота, а потому смирилась.

Я помню тот день, когда принесла копию договора с издательством и сунула Косте под нос:

– Читай! Сначала это, потом рецензии.

– У меня свое мнение.

– Но ты не прочел ни одной моей строчки!

– Я знаю, что ты не можешь писать хорошо. С этим рождаются.

Я готова была растерзать этого самовлюбленного осла!

– Я и родилась с этим. Меня назвали талантливым автором.

– Мало верится. Что ты любишь приврать, что ты фантазерка, – это есть. Но чтобы писать профессионально...

– А ты почитай, – упорствовала я.

– Не хочу, боюсь обидеть тебя критикой.

– А сейчас не обижаешь? Отрицать – не читая, это не обидно?

Ночью я перебралась на диван в гостиную и проревела там почти до утра.

И вот наконец через много лет появилась надежда. Рукопись (новую) приняли в другом городе. Она понравилась, сошла за бестселлер...

Но я не дождалась... Торчу теперь под потолком и не могу вставить ни единого словечка в этот дурацкий разговор про свои несбыточные мечты увидеть собственную книжку. И не могу ответить на ехидные словесные шпильки моей свекрови. И вынуждена смотреть на кислую физиономию Кости, так не любившего, когда меня хвалят.

 

9

 

– В стол пишут только графоманы! – чванливо произносит Надежда Васильевна. – Да и о чем может писать человек, всю жизнь протрубивший в обычной школе?

– Ма-ма, ну что ты в этом понимаешь?

– Дайте и мне сказать, – властно обрывает моего Костю Кира. – Через пару месяцев выйдет Олина книга в приличном издательстве. В твердой обложке. Мы вам, Надежда Васильевна, пришлем экземплярчик.

Врет, но как уверенно!

– На обложке фотография вашей любимой невестки. Прочитаете и поймете, какой след на земле оставила мать вашего внука. А многие так и проживут – бездарно, критикуя всех, ни в кого не веря, никого не уважая, кроме себя, любимого! А потом от зависти лопнут.

Боже, куда несет мою подругу? Прямо обвинительная речь в суде. И направлена сразу в две мишени, это ясно всем. Надо спасать положение, но как? Что я могу? Только любоваться смущенным мужем да кривой ухмылкой его мамаши. Костя даже разрумянился...

– Правильно, тетя Кира, – подхватывает Тёма и почему-то встает. – Папа, налей всем, я хочу еще сказать.

– Положено три раза, – с умным видом встревает Валя, которой наскучил непонятный разговор. – Но можно и еще. Но не меньше трех раз.

– У мамы было хорошее правило – никого не поучать. Мама любила людей. То есть – жалела. Она умела восхищаться другими, потому что никому не завидовала. Я редко встречал женщин с этим качеством.

– Ты их, Тёма, вообще редко встречал, – улыбнулся Костя. – Не успел еще.

– Она умела радоваться чужому успеху или таланту. Вот ты, Марта, не знаешь про это, потому что с нами не училась... А у нас в училище все маму знали. Она за всех переживала. Она не пропустила ни одного нашего концерта! Я выпью за маму, чтоб ей там было хорошо. Может, Бог и есть. Очень хочется, чтобы он был. Папа, ты ничего не хочешь добавить?

Каким требовательным тоном говорит мой сын! Как он выжидающе смотрит! Неужели мой мальчик решил расправиться со своими комплексами? Или он просто вырос без меня?

Костя как-то дернулся, но промолчал. Как странно они себя ведут! Молчаливый сын произносит монологи, самонадеянный муж смотрит затравленно в тарелку. Он внутренне спорит с Тёмой или оправдывается? Или просит замолчать, потому что и так на душе тошно?

Еще несколько минут я слушала, как меня расхваливает Яся, Кира, потом тетя Наташа, затем – уже со слезами – Ника. В их дифирамбах я представлялась ангелом безгрешным. Словно Кира никогда не кричала мне по телефону, что я дура и эгоистка, а тетя Наташа не возмущалась, что я редко езжу на кладбище к родителям! Забыла, мол, сволочь такая! Два раза в году, куда это годится?!

Боже, сколько народу я обидела за свою жизнь! Всех начальников своих – раз (в количестве трех штук), всех их подлипал (больше десятка), Темкину классную руководительницу (ни одного персонального подарка – только цветочки с дачи). А скольким митингующим идиоткам – я мимоходом нервы попортила!

Да разве всех перечислишь, обиженных? Многие меня считали особой неприятной, надменной, непонятной. Они прошли мимо меня, не получив своей доли внимания или тепла. Как же мы все грешны, как не умеем прощать чужих грехов. Вот и свекровь сводит со мною счеты даже на поминках, радуясь, что я не могу ответить.

– Да-а, Тёмочка, твоей маме очень повезло при жизни.

– Ба-абушка, что ты такое говоришь? – Тёма возмущенно упирается в нее взглядом. – Умереть так рано – это везение?!

– Что рано – жаль, я ж понимаю, не дура, – отбивается наша добрая старушка-бабушка, но с двусмыленной улыбкой. – Я про другое. Она вышла замуж очень удачно, не станешь же ты спорить?

– Мама! – одергивает ее Костя, морщась.

– Да, удачно! И родила ребенка, который ее прославит!

– Бабушка!

– И еще одного родила да потеряла, – в тон ей подсказывает Кира.

Яся и Ника переглядываются с таким видом, словно готовятся к бою. Марта опускает глаза. Я чувствую, что она, толком ничего не зная про нашу семейку, понимает главное – расстановку сил.

– Не всем так повезло, – не сдается Надежда Васильевна, в упор расстреливая глазами Киру.

Тут уж не выдерживает Костя.

– Кого ты имеешь в виду? – В голосе его вызов. Это что-то новенькое. – Все здесь, то есть наши друзья и родные, нашли свою дорогу. Ядя – доктор наук, Кира – кандидат, обе преподают в вузах. Валя имеет прекрасную семью (вежливый кивок в сторону довольной соседки), все ее дети поступили в институты. Я не ошибаюсь? И наш Тёма, кажется, себя нашел.

– Не кажется, а точно, – поправляет мой сын.

– Я рад. И девушка у него – красавица, и...

– Не девушка, а невеста. Мы хотели расписаться, но... Марта мне маму напоминает: так же умеет внимательно слушать, терпеливо.

Мой сынок куснул-таки папу, который всех и всегда слушал со скучающей миной, так что хотелось заткнуться на полуслове. Я так и делала. Интересно, как его подчиненные на работе с этим мирятся? Или он там другой? Но если другой, то почему у него нет друзей из коллег по работе?

– Да, – неожиданно соглашается Костя. – Слушать она умела. Но я хочу сказать о другом...

Вижу, как все замерли. Костя сегодня практически промолчал, словно ему нечего было сказать про свою жену. А ведь его подбивали на это не один раз!

– Оля была... настоящей.

Ого! Это тоже что-то новое! Я же была притворщицей, фантазеркой, актрисой! Значит, ты, мой милый, говорил это просто так, чтоб ущипнуть? Что это с тобой сегодня? Даже выступил адвокатом моих «дурочек и неудачниц»! И когда ты прозрел? За эти сорок дней или прямо сейчас, внезапно?

Как же мне не хочется покидать свой дом теперь, когда что-то сдвинулось в сознании моего сурового мужа! Я должна во всем разобраться!

– Давайте выпьем за покойницу еще раз! – не выдерживает Валя, которая сидит с обалдевшим видом.

Ну ничего она не понимает в этом семействе! Вроде бы все ясно, надо о покойнице вспоминать, а они будто выясняют отношения, культурно ссорятся. Ну, и о чем ей потом там, внизу, на скамейке рассказывать? Ведь спросят непременно! А она толком не поняла ничегошеньки! Что свекруха не любила Ольку – ясно. Что сынок – хороший паренек, культурный, – тоже ясно. А почему муж молчал – не ясно! Что значит – жена «настоящая»? А какая же еще? Может, они не расписаны вообще? Понятно, что три немолодые дамочки, хоть и намазались, как в театр, но Ольку любили. И все равно: рассказывать – не-че-го! Про какую-то книжку талдычили... Скука, прости, Господи! Еще и про кутью забыли. Срам. И вилками лопают, а надо ложками. Вот и сейчас – вместо того чтобы тут же налить и выпить, как положено, друг с дружкой лясы точат. Только тощая тетушка Ольки молча подчищает блюда на своей территории, шумно вздыхая... Не наелась, что ли? Или поговорить не с кем? Все разбились по парам, как сидели, шепчутся.

– Так выпьем, что ли? – уже повышает голос Валентина. – За царствие небесное, куда покойница сегодня отправляется навсегда!

– Ну, за царство, так за царство, – бормочет свекровь, поднимая стаканчик, и ищет, с кем бы чокнуться, но не находит и чокается с моей рюмкой.

– Нельзя! – пугается Валентина. – Чокаться нельзя! Это ж не именины!

Похоже, что сейчас и начнутся именины. Все наелись, напились. И я на какое-то время забыта. Все заняты друг другом. Только Костя остается в одиночестве... Неужели это отныне его крест? Или приведет в дом другую женщину? Какую, интересно? И где он найдет свой идеал жены – помесь послушницы с эмансипэ?

– Ну, я пойду, – говорит Валя, оказавшаяся в изоляции.

– А у меня билет на поезд, – заявляет вдруг свекровь.

Костя поднимает глаза:

– Что ты, мама? Побудь хоть с недельку! Вон и Тёма приехал. Как же так?

– Ну, я всех увидела, убедилась, что у вас все хорошо.

– Да уж, все хорошо, прекрасная маркиза...

В голосе Кости усталость. Хоть сегодня он понял, насколько бестактна его мамаша? Просто патологически...

– У меня, сынок, дел полно в Киеве. Твоя сестра...Ты хоть еще помнишь, что у тебя есть сестра? Так вот, она больна, надо ехать.

– Она здорова, – жестко отвечает сынок. – Я с нею вчера по телефону разговаривал.

Ну, не дипломат – мой супруг. Редкие набеги своей столичной мамаши на нашу территорию никогда его не радовали. Мать по уши окунала его в густое варево под названием «киевская родня», посвящая свой визит именно этой сюжетной линии. Костя отбивался, как мог. В Киеве она чувствовала себя королевой при власти, у нас, в провинции, ей было скучно. Ибо внук ее не интересовал, невестка (я) была ей глубоко несимпатична, а сын не скрывал своего равнодушия к киевской ветви родственников.

Валя ушла, Тёма отправился провожать бабушку на вокзал, прихватив свою молчаливую невесту. Думаю, по дороге Надежда Васильевна обрушит на свежие головы кучу новостей из столицы. Наш город она называла только провинцией.

Яся отправилась в кухню мыть посуду, а Костя закрылся в спальне. Кира с Никой убирают пустые блюда, носят в кухню. Как только они скрылись там, тетя Наташа деловито сгребла в полиэтиленовый пакет остатки колбасы, ветчины и сыра. Она уже опускала в сумочку свой трофей, как вдруг Ника, вернувшись, резво перехватила руку тетушки:

– Оставьте это, пожалуйста! Ведь Косте вечером чем-то надо кормить сына с девушкой?

Моя прожорливая родственница вспыхнула:

– Когда Олечка была жива, она всегда передавала моей кошечке остатки!

– Наталья Ивановна, ваша кошечка обойдется без сырокопченой колбаски и дорогущего сыра, а мальчики этим поужинают.

Какой конфуз! Ника, ты с ума сошла! Хотя и права. Кошечек в доме тетка не держала никогда по причине неприязни к этим загадочным существам, а я ей заворачивала остатки торта, если на них не покушался Тёма или Костя.

Но Ника какова! Вот такой экспроприации от нее я не ожидала. Она заботится о моих осиротевших мальчиках. А ведь и правда: всё гости с роднею умяли, только колбаска с сыром и остались... Наверное, я сильно преувеличивала тетушкину любовь к моему семейству и ко мне.

Сколько же мы узнаем о ближних задним числом!

Свои сумочки Ника и Кира оставили в комнате, где закрылся Костя, и теперь они топчутся под дверью, не решаясь его потревожить. А тот в это время приводил в порядок свалку из фотографий, устроенную гостями. Потом сунул пакет в ящик комода, лег на мою кровать лицом кверху и уставился в потолок.

Кира поскреблась в дверь, и Костя вскочил.

– Извини, мы тут сумочки оставили.

Натолкнувшись на тоскливый взгляд Кости, Кира вдруг сказала, усаживаясь рядом на кровать:

– Костя, все... отболит.

И тронула его за руку. Он очень не любит чужих прикосновений. Даже моих, если это не в постели. Но тут мой супруг как-то по-детски ткнулся ей лбом в плечо и замер. Потрясенная Кира осторожно погладила его по голове.

– Кира, скажи, чего ей не хватало? Чего я ей не дал?

– Понимаешь...

Я видела, как Кира боится разрушить хрупкое доверие, вдруг проснувшееся в Косте.

– Понимаешь, женщине вообще нужно не то, что вам. То есть, мы принимаем физическую любовь в комплекте... извини за дурацкое слово...с уважением. Даже вернее так: уважение плюс любовь.

– Но зачем ей нужно было мое уважение, если я ее любил?!

– Любил, – согласилась Кира послушно.– Она говорила... То есть, она это понимала, но рассудком. Она ведь была сложным человеком, понимаешь? Ей не хватало гармонии...

– Какой еще гармонии? Люди живут и без любви, а она... из-за ерунды заводилась.

Кира вздохнула, поднимаясь.

– Ты меня, Костя, извини, но я бы с тобою и недели не выдержала рядом. Ты не умеешь принимать человека, каким его природа сотворила. Или мама с папой. Ты всех хочешь причесать по своему вкусу. Господи, о чем мы тут говорим?! Ведь уже ничего не вернешь и не изменишь!

Кира молча собрала сумочки, но в дверях обернулась:

– Живи себе... ну хотя бы ради Тёмки. Он – тонкий, понимаешь? Его нельзя ломать. И успокойся. Но если захочешь жениться еще раз, то не надо экспериментов. Тем более – во имя собственного комфорта.

Это она напрасно! Такое обвинение требует оправдания, а Костя не привык оправдываться.

...Надвигается ночь, приближается мой час. Все разошлись. Спасибо девочкам, что все убрали, не трогая Костю. Но где Тёма? Я хочу его увидеть!

Он появился без Марты.

– Где ты девочку оставил?

Костя подходит к сыну и неуклюже обнимает его.

– А что, все разошлись? – спрашивает Тёма просто от неловкости – он не привык к отцовской нежности. – У Марты тут родня. Не захотела у нас оставаться. Тебя стесняется.

– Бабушка сильно обиделась на нас?

Тёма удивленно поднимает брови:

– На кого – на нас?

Тема снимает носки, потом джинсы, швыряет их на кресло.

– Мне показалось, что мамина компания не очень-то ее жалует.

– А мне показалось, – в тон отцу отвечает Тёма, – что это она никого здесь не жалует. Хорошо, что уехала.

– Ладно, – примиряющее говорит Костя, – рассказывай, как у тебя дела?

Тёма влезает в шорты, отвечает, не поднимая глаз:

– Тебя что интересует конкретно?

– Ну, что-то же у вас происходит.

– Да, папа, происходит, – чуть ли не весело отвечает сын.

– Так давай, говори.

– Я не знаю, что ты хочешь услышать. О моей работе? Или про Марту? Как я вообще живу или что? Может, о моих планах?

Мне так не хочется, чтобы они ссорились! Я хочу оставить их примиренными! Иначе – как существовать с болью в сердце? Ведь я сейчас – сплошное сердце!

– Понимаешь, – говорит Тёма, наконец усаживаясь в кресло, но не поднимая глаз. Господи, да смотри ты прямо, сынок! – Я не знаю, я и правда не знаю, что тебе интересно. Я не привык, как вот маме рассказывать – по мере поступления новостей. Она была в курсе всего, а тебе надо – с нуля. Вроде как по пунктам.

Костя насупился, но держит себя в руках.

– А я и согласен – с нуля. Хорошо, конкретно: ты собираешься возвращаться домой?

– Да, если не один. Тебе Марта понравилась?

– Извини, я не рассмотрел, не до гостей было. Но вроде симпатичная... И при чем тут мое мнение? Ты же выбирал. Хочешь – женись. Если тебе кажется, что пора.

– Я не знаю, когда пора наступает. Я ее люблю, – отвечает Костя с некоторым вызовом и поднимает на отца глаза.

Боже, как они похожи! Как меня радовала эта похожесть, когда она определилась! Эти светлые глаза с зеленцой...У Кости они похожи на льдинки, у Тёмы – как подсвеченная морская волна, такая же теплая. Мальчики, не ссорьтесь!

– Это твое дело. Ладно, давай ложиться спать, я устал. Да и тоже, наверное.

«А поговорить?! – кричу я сверху. – Ты же, Костя, спрашивал, как у Тёмы дела?! Пусть же ответит!»

Тёма порывисто встает:

– Спокойной ночи!

Он обижен, он обижен! Костя, верни сына! Спроси о театре! Спроси о чем угодно, только не отпускай его! Ты же сам задал вопрос, забыл?

Тёма поворачивается к отцу:

– Мама была бы рада моей женитьбе. Она хотела мне счастья. Ей бы Марта понравилась.

В глазах сына слезы.

Какой детский порыв! Костя, не вздумай обижаться на эту...

– Мама всех жалела, она брала на себя чужие проблемы.

– А это – плохо? – почти кричит Тёма. – Это плохо, по-твоему! Но я... но мы так не думаем. Просто она была женщиной. Она и должна была жалеть, а ты папа, ожесточен, и это – плохо!

– Хорошо, плохо... Какие детские категории! Пора уже мыслить в соответствии с возрастом. Если задумал жениться – значит вырос? Оставим эмоции, давай рассуждать здраво.

– О чем, папа? Сейчас не о чем рассуждать. Я тебя не устраиваю с детства, не таким получился. Но и ты...

– Тёма, хватит, остановимся. У нас начинается новый этап, понимаешь? Забудем все расхождения во взглядах, будем просто жить. Все, перевернули пластинку.

– Перевернули, а там все те же песни, – вдруг говорит Тёма с незнакомым мне выражением глаз.

И это мне не нравится. Теперь его глаза похожи не на морскую теплую воду – в них лед... Впрочем, горечь желчи ему сейчас полезней вкуса слез, потому что это – сигнал тревоги.

– Все, сынок, завтра у меня рабочий день. Если не уедешь – поговорим. Но мне кажется, что это лишнее. Я тебя люблю, но...

Тёма потрясен. Как и я. Эти неожиданные интонации, безмерная усталость в голосе... «Сынок»? Да он никогда не произносил этого словечка, оно было из моего репертуара, а Костей чуть ли не презиралось. Он и годовалого Тёму называл Артемом!

– Папа, – почти шепчет Тёма. – Как ты меня назвал?

– Ладно, не будем, мы ведь не женщины, – смущенно отмахивается Костя. –Я тебе постелю в детской. Спокойной ночи.

– Папа, я тебя прошу... Не женись сразу же, ладно?

Костя удивленно оборачивается:

– А что – есть признаки, что я собираюсь жениться? Успокойся, сюда не ступит ни одна женская нога.– Он смущенно улыбается (тоже новость!).– Если припечет, найду другой вариант.

– А Марта? – пугается Тёма. – И ей сюда нельзя?

– Вам и детской комнаты пока хватит.

Костя делает шаг к сыну и ерошит его волосы. Обнял бы! Но и за эту ласку спасибо. Я так и чувствую, как сдерживает себя мой эмоциональный ребенок, чтобы не броситься на шею отцу. Тот выходит, а Тёма стоит с глупой улыбкой маленького мальчика, получившего конфетку вместо ожидаемого шлепка.

Хэппи энд? Почти. Я бы еще погрелась в тепле родных стен, но что-то толкает меня к распахнутому окну в гостиной. Я пытаюсь удержаться, мне не хочется в ночь... Здесь мой рай, пусть и залитый слезами. Но лучшего я не знаю. Бо-оже, что же меня ждет? Я больше не могу сопротивляться... Проща-айте-е!

 

Сентябрь 2006 г.