…Я давно был готов к этому…

В самом начале, когда ко мне пришла мысль поставить на вершине Абай православный крест, я поделился этой идеей с некоторыми из своих знакомых. Одни говорили, что это хорошая задумка, мол, село погрязло в грехах, и давно бы надо сотворить что-то эдакое. Другие пожимали плечами: «Чудишь, парень…» И только один заметил: «Наши Алтайские горы особые, не простые… Прежде со старым Эзендеем посоветоваться надо».

 

Мне это имя ни о чем не говорило, но чуть позже удалось выяснить, что Эзендей-ака – старейшина великого рода мундус, уже в почтенном возрасте; когда-то камлал, а теперь из-за груза лет доживает с дочерью в К – не.

 

Вскоре случилось мне по своим журналистским надобностям проезжать через это селение, и надо же – «уазик» забарахлил! Съехали мы на обочину, шофер под капот полез, а я вышел ноги размять. Несмотря на позднюю осень, тепло стояло – не хуже летнего. И листья не все облетели, висели прозрачным золотом, красивые и одновременно печальные, удивительным образом не сочетаясь с празднично-бирюзовым небом.

 

Неподалеку от тракта, за низенькой оградой, стоял в удалении от основного дома крепкий чадыр*, над которым белым кружевом вился дымок, разнося по округе непередаваемый запах алтайского сыра. Рядом, у большой кучи наколотых дров, на круглом чурбаке, сидел старик с трубкой во рту. Невольно подумалось, что все это могло бы стать оригинальным сюжетом для живописного полотна, с многозначительным названием «Вечность»…

 

За спиной неожиданно послышалось: «Опять Эзендей-ака с Чайныш поругался». По тропинке вдоль тракта шли две молодые алтайки, споро щелкая кедровые орешки. Одна из них кивнула головой на старика: «Как поссорятся, он садится на свой пень и ни за что в чадыр не пойдет, пока дочь раз двадцать ему в ноги не поклонится!» Женщины засмеялись, с любопытством поглядывая в мою сторону. А во мне вдруг поднялось непонятное беспокойство и непреодолимое желание немедленно поговорить с этим загадочным дедом. В полной уверенности, что он – именно тот, кто мне так давно нужен, я решительно перемахнул через невысокий забор, напрочь забыв, что во дворе может быть злющая собака.

 

Странно, но старик даже не шелохнулся. Он и смотрел-то мимо меня, и если бы не дымящаяся трубка во рту, его можно было принять за искусно вырезанную скульптуру, материалом для которой послужило корневище старой морщинистой лиственницы.

 

В голове у меня вертелась банальная для такого случая фраза, что-то наподобие: «Эзендей-ака, давно искал с вами встречи…», но беседу повел не я. Не успев перевести дух, услышал:

– Ты русский… – в голосе старика прозвучал вопрос. Я смешался, хотел было рассказать о том, что, несмотря на мою внешность, в ней много от наших общих предков, но в итоге произнес:

– Я всем говорю, что русский, хотя…

– В наших духов веришь? – он словно не слышал меня.

– У всего живого есть душа. И у горы, и у речки, и у дерева, и у животных...

– Ты неспокойный, – теперь дед не спрашивал, а будто бы размышлял. – Ты думаешь, что перед всеми виноват…

– У меня много грехов…

– И ты веришь, что можно исправить грех? – Почему-то прозвучало «исправить», а не «замолить». – Грех не исправить. Но можно знать, что это грех. Если ты будешь знать и помнить, твой бог простит тебя. Главное – не забывать, за каждый забытый грех твоя душа там, (он показал трубкой вверх), шибко мучиться будет.

– У нас над селом гора возвышается, Абай ее название, так я хотел…

– Там дух хороший, – старик закивал головой, – он солнышко встречает. Еще там лиственница есть, ее прадедушка моего прадедушки помнил. Под ней когда-то родник жил, вода целебная была – людям души лечила. А когда война шла с белыми и с красными командир то ли тех, то ли других девушку из нашего рода снасильничать хотел, да не далась она. Он ее с досады шашкой, с плеча… Кровь попала в родник – вода испугалась, в землю спряталась. А мужчина, когда вниз шел, споткнулся, по склону покатился и шею себе сломал…

 

Он замолчал, а я не знал, как же задать свой главный вопрос. Из чадыра вышла пожилая женщина, одетая в спортивный китайский костюм и в ичиги, на голове тюрбаном был завязан цветастый платок. Вероятно, у нее было намерение поругаться, но, заметив меня, только вздохнула и устало сказала:

– Тьякши, балам**, – это мне, а потом старику. – Отец, шестой час уже, а вы не обедали. Скоро ваш сериал начнется…

Дед даже не посмотрел в ее сторону. Вынув изо рта трубку, он проговорил:

– Когда яму для креста копать будешь, не испугайся – вода побежать должна. Сначала красная течь будет, потом прозрачная пойдет… А дух не рассердится. Если чистый придешь, он рад будет. И твой бог порадуется… Только грехи не забывай – все вспомни! А я с духами говорить буду – тебя охранять надо… неспокойный ты…

 

Женщина нетерпеливо топталась рядом, потом решительно подошла и взяла старика под локоть.

– Папа, ну пойдемте, вам покушать надо. – Она помогла ему встать, и он, словно прощаясь, посмотрел на меня:

– Ты русский. – Теперь в голосе старика не было вопроса.

Я провожал его взглядом, и у меня было такое ощущение, что старый Эзендей-ака благословил мою задумку...

 

С той памятной встречи прошло немало времени, пока все мои приготовления были закончены. Зимой я несколько раз встречался с отцом Сергием, молодым настоятелем нашей церкви, и он с энтузиазмом поддержал мое решение. Мы тщательно обсудили эскиз креста, технологию его установки и прочие мелочи. Затем я заготовил материалы: брус, тросы, цемент, краску. Крест пришлось делать составной – иначе нужной высоты не получалось, а хотелось, чтобы из села он смотрелся отчетливо.

 

А жизнь неслась своим чередом. В декабре прошли выборы депутатов и глав сельских поселений. Было много недовольных моими публикациями, в которых я крепко задевал выдвиженцев от местной правящей группировки. Грозились даже «голову оторвать по-тихому». Жена не на шутку тревожилась обо мне, сердилась за вечное отсутствие, но все как-то обошлось. Однако последовавшие в марте региональные выборы также не прошли мимо меня. Время было суетливое и тревожное, борьба с газетных полос нередко выливалась в реальное противостояние. Пару раз в окна моего дома бросали камни, а однажды, явно не случайно, подвыпившая компания молодых парней спортивного вида встретила меня в темном переулке и все могло закончиться серьезным мордобоем с увечьями, если бы не проходивший мимо наряд милиции. Временами я начисто забывал о своей затее, занятый предвыборной суетой, скандалами и разоблачениями. Хотел приурочить установку креста к Пасхе, но что-то постоянно мешало и отвлекало.

 

Май, как часто бывает в горах, преподнес свои сюрпризы: холодную погоду с внезапными снегопадами и заморозками. С началом огородных работ страсти по выборам улеглись, люди озаботились посадками, отгоном скота на летние пастбища и бесконечным оформлением своих земельных паев. Наступило привычное летнее затишье и мне удалось, наконец, вплотную заняться выполнением своего плана.

 

Первым делом в редкий свой выходной, пешком взобрался на гору, обследовал подъезд к вершине и выяснил, что немалую часть пути придется весь груз нести на себе, потому что машине до верха не добраться. С соседом договорился о доставке материала на его бортовом «уазике», а трое товарищей согласились помочь поднять на вершину все необходимое для установки креста. Отец Сергий приболел, но обещал непременно прийти через несколько дней и совершить обряд освящения креста.

 

Заранее афишировать свое мероприятие не хотелось, поэтому выезд запланировали до восхода солнца. К тому времени у моей затеи появилось, на удивление, много противников, особенно среди тех, кто на прошедших выборах был в лагере моих политических оппонентов и, во многом благодаря моим стараниям, не получил вожделенных депутатских мандатов и постов в районной администрации. Снова в мой адрес поступали недвусмысленные угрозы, не единожды мне по-дружески советовали по селу «ходить с оглядкой»...

 

В эту ночь я почти не спал. Едва забрезжил рассвет, разбудил соседа. Все было загружено с вечера и мы пораньше прибыли на пустынную площадь села, где договорились собраться остальные участники «экспедиции». Время тянулось медленно, ребята запаздывали. Сосед спал, уронив голову на руль, а я думал о том, что лето подходит к зениту, и не успеешь оглянуться, как отзвенит август, и снова до декабрьских заморозков зарядят тоскливые дожди.

 

Стало совсем светло, и село неспешно входило в свой трудовой день: забегали собаки, важно прошла через площадь корова, совсем скоро должны были появиться мужики, подрабатывающие извозом. Стало понятно, что помощников уже не дождаться, и я размышлял, что сейчас предпринять – отставить выполнение своей задумки на завтра или все же попытаться в одиночку выполнить свой замысел. Кто-то внутри меня склонялся к первому варианту, но я уже давно взял в привычку поступать вопреки желаниям своего ленивого советчика. Растолкал шофера и объяснил, что сегодня разгрузим материалы на горе, а назавтра мы с друзьями все перетащим на вершину. Соседу очень хотелось спать, деньги с меня он получил, а мои планы его решительно не интересовали.

 

Через несколько минут выехали из села. Переехав мутноватую после дождей речушку, двинулись вдоль горы, мимо запущенного детского лагеря, мимо умершего асфальтового завода, мимо вросшей в землю животноводческой стоянки, непаханых полей, заросших конским щавелем и двухметровой крапивой. По мере продвижения вверх, мотор звучал все напряженнее, и также напряженно становилось у меня на душе. Шевелилась предательская мысль: «Зачем тебе это надо?»

 

– Все, дальше не лезет! – Сосед выключил мотор, стало оглушительно тихо. Мы остановились как раз у того места, до которого я планировал довезти материалы. Тут же виднелась едва заметная тропинка, ведущая к вершине. Мы без проволочек разгрузили разобранный крест, стальные тросы, мешок с цементом, упакованный в рюкзак, ранцы с водой, кувалду, лом и все остальное. Куча получилась большая. Закрывая борт, сосед спросил: «Поди, не свистнут?» Он оглядел ворох добра, и сам же ответил: «Да кого сюда понесет – здесь и в добрые годы никто не ходил. Говорят, тут в гражданку коммуняка девку оттрахал, а потом шашкой зарубил. А его самого кто-то тоже того, приголубил – вот и обходят люди это место стороной». Он нетерпеливо переминался возле машины, а во мне боролись два человека. Один предлагал отложить все на день, другой доказывал необходимость исполнить свой долг.

 

Долг, как всегда, победил, поэтому я заявил соседу, чтобы он меня не ждал. Мол, самое ценное отнесу наверх и там припрячу, а назад пешком прогуляюсь. Сосед вопросительно глянул на меня, словно хотел о чем-то сказать или предупредить, но затем молча вскочил в кабину и накатом стал спускаться в долину. У самого подножья горы мотор фыркнул, завелся и вскоре затих за поворотом, а я остался один, рядом с большой кучей материалов и инструментов. Все это, по моему замыслу, должно было в скором будущем помочь селу стать гораздо чище. В голову пришла совсем уж идиотская мысль, что у Иисуса, по крайней мере, был только крест да и то меньших размеров…

 

…Когда они появились около полудня следующего дня, я принял их за своих товарищей, которые хоть и поздно, но все же пришли мне помочь. Только было их почему-то пятеро. Жутко хотелось есть, но всё во мне пело и трепетало оттого, что смог почти в одиночку выполнить такое нелегкое дело. Даже злости на этих ребят не было. Они, вероятно, вчера здорово поддали, и им было не до установки какого-то креста. Главное, что они все-таки пришли, а значит, помогут донести тяжелый инструмент до села.

 

Душа трепетала в радостном предвкушении того, как они будут охать и удивляться, каким это образом без чьей-либо помощи я смог собрать и установить такую махину. Больше всего хотелось услышать от них рассказ о том, как, по меньшей мере, полдеревни по утру неожиданно увидали с восточной стороны на самой вершине Абая черный с позолотой крест, как все удивлялись и спрашивали, кто и когда его соорудил. А я бы стал с достоинством, неспешно рассказывать о своем титаническом труде. Как до кровавых мозолей содрал руки, пока выдолбил в скальной породе глубокую яму, как неожиданно из нее вырвался поток с красной, пахнущей железом водой. Он долго булькал и пузырился, а затем непостижимым образом зажурчал в стороне, под корнями могучей, наполовину засохшей лиственницы, с каждой минутой становясь чище и светлее. «Прости, Господи, меня грешного за тщеславие…»

 

…Но это были не мои товарищи…

Двоих я узнал: один прилюдно грозился оторвать мне голову за своего брата, не ставшего главой сельского поселения; половина района хохотала над моей статьей о его скрытых махинациях, а второй был в штабе кандидата на пост депутата в Законодательное собрание, и тоже, моими стараниями… А, к чему теперь эти воспоминания?

 

Было ясно, что пришли они сюда отнюдь не для дружеского разговора. Можно было, пожалуй, убежать, рвануть с крутого склона вниз. При известной ловкости, мне бы это удалось. Но этот проклятый грех тщеславия! А хуже тщеславия только грех трусости… Кроме того, я подумал, что вечно-то бегать не будешь, когда-то нужно выяснить отношения. Ну, побьют меня, сломают ребро или два – эка невидаль! На мне все, как на собаке, заживает. Зато – не струсил! Их-то вон – пятеро!

 

…Эх, как же я так неловко упал?..

Первым меня ударил незнакомый парень, с видом профессионального боксера. Он и удар нанес, как профессионал: сначала в солнечное сплетение и сразу же – в челюсть. Сильно ударил – у меня, наверное, ноги от земли оторвались и на какое-то время отключилось сознание. Меня сосредоточенно били ногами, а я ничего не ощущал, только видел, что особо стараются те двое, наиболее сердитые. Боли почему-то не было, только стало трудно дышать, и во рту явственно ощущался привкус крови.

 

Вдруг боксер, растолкав остальных в сторону, остановил избиение. Склонившись надо мной, он приподнял мою голову и тут же уронил обратно. Все пятеро горячо заговорили о чем-то, но до меня их слова доходили как бы издалека, а голоса звучали так, словно пленка на магнитофоне крутилась в два раза медленнее. Еще один парень склонился ко мне, стал ощупывать мой затылок. Видимо, что-то ему сильно не понравилось, потому что он тоже заговорил, обращаясь к боксеру и показывая ему свои руки, перепачканные кровью…

 

Видимо, я потерял сознание, так как очнулся от сильной боли в груди. Теперь меня подтащили к кресту и прислонили к черной, еще не высохшей крашеной поверхности. При каждом вздохе внутри меня булькало и хрипело и все тело наливалось тяжестью. Скорее всего, мне сломали ребро и не одно… Рядом крутился боксер, других драчунов не было видно. Он двумя руками поднял мою опущенную голову. В его глазах читалось и жалость, и страх, и досада, и еще что-то… Что он говорит?.. Скорая, врач… Да, врач мне, пожалуй, не помешал бы…

 

А затем исчез и боксер. В наступившей тишине все громче и громче слышалось журчание священного родника. Ниоткуда появился Эзендей-ака с трубкой во рту и большим, украшенным лентами бубном в руках. В дневном мареве его образ расплывался и таял, и было непонятно: то ли я и впрямь вижу обряд камлания над возрожденным родником, то ли мне стало настолько плохо, что… Вдруг близко-близко передо мной предстало лицо старого шамана и где-то у меня внутри раздался его голос: «Не бойся, урус***, все хорошо будет. Смерти нет – есть другая жизнь, а твой бог уже простил тебя, и духи этих гор о тебе не забудут…»

 

Боли совсем не было, даже дышать стало легче. Я смотрел вниз, на родное село, которое за последние годы стало значительно больше. Отсюда, сверху, почти с небес, оно казалось таким маленьким, таким незащищенным…

А я парил над ним, без устали перечисляя свои грехи…

 

Примечания:

*Чадыр – традиционная алтайская постройка, наподобие юрты или островерхого аила с земляным полом и очагом, расположенным в центре помещения. Вверху сооружения оставляли круглое отверстие для выхода дыма.

**Тякши, балам – приветствие незнакомому человеку, который явно младше приветствующего. Балам – дословно: ребенок.

***Урус – дословно: русский; но и – обобщенное название всех, относящихся к европеоидной расе.