Смотрит. Молча смотрит, настороженно, решительно. Аж мурашки по коже. Жутковато.

Вглядываюсь. Какие глаза странные. Огромные, на пол лица. И ресницы длинные, черные. Только не загнутые, как у всех, а прямые. (неудобно, наверное, с такими) И взгляд от этого совсем колючий. Неприятные глаза. Да синий цвет слишком яркий. Как в детских маркерах. Холодный и глубокий. Нельзя давать людям такие глаза… А тем более один… Ух! А почему только один? Не понимаю. Ах, ну точно. Потому что второй – зеленый. И блеклый весь, с поволокой. Как будто болезнь какая. Такие обычно у шахтеров. Потому что света не выносят. Только у тех оба глаза мутные. А тут – один…

А вместе глядят так жутко, будто насквозь видят. Хотя, конечно, только кажется, что насквозь. Так только у врачей глаза могут. А у них они всегда желтые, как у кошек.

Зверь, говорят, такой раньше был. Только потом вымер весь. Давно уже. Как в космос летать стали да живность от скуки с собой брать, так и вымерли кошки все. Поголовно. Уж очень они свободу любили. Умные, видать, были твари. А в колониях, какая она свобода? Тем более тогда. Коморки метров 5 на 5 на десятерых, а больше – никуда.Вот они и гибли с тоски… Вообщем, жаль зверя. Красивый был, независимый, гордый. И как ни приручали его, все равно от людей особняком держался. Видимо, тоже их насквозь видел, как врачи.

…Так что же смотрит-то так внимательно? И молчит.

Лоб высокий. Ума, видать, много. Брови странные – прямые. Да и ростом не обиделили. Глаза-в-глаза смотрит. А уж я-то со своими 1.90 – редкое явление. Мне на других привычнее сверху смотреть.

Волосы. Алые волосы. Много их. Густые, тяжелые. До пояса. Шикарные волосы. Только прямые, как прутья. Не люблю такие. Да только кто тебя спросит, какие больше нравятся? Какие… нравятся…

Понимаю. А ведь это страшно: понимать. Лучше вообще ничего никогда не понимать. А понимаешь только когда задумаешься о чем-то. Так что лучше всего не думать. Жить и не думать.

Пятится… Страх появился в синем, потом в зеленом. И отвращение. Ничего, не впервой. Справится. Приведет мысли в порядок, сбросит с лица эмоции… Нет, пятится. Натыкается спиной на стену. Замирает.

Кусаю губы. Липкие, сладкие. Сползаю по стене вниз. Сил нет страшно.

И самое жуткое, что не бьются. Не бьются эти проклятые куски равнодушного стекла. Зеркала не бьются!!!

Раньше по-другому было. Бились, то есть. Вдребезги. На мельчайшие осколки. Со звоном и хрустом. Даже примета такая была. В осколки на себя смотреть – к несчастью. Только она давно уже смысл утратила. Раньше все по-другому было. А теперь вот книги не горят, и зеркала не бьются. А по мне так это в целые зеркала смотреться не стоит, неправильно это. Не хорошо. Холодные они, злые.

Не хорошо, а отвернуться не могу. Рассматриваю себя. Гадко. Жалкая, нелепая. Скорчилась на полу. Руки рубашку теребят – не могу успокоить. Рубашка белая, до колен. Рукава длинные. Сижу на полу. А он холодный такой, аж до костей пробирает. И зеркало до пола самого. Зачем же они такие большие? И рубашка белая. Белая-то почему? Я ведь биолог. Мне зеленая положена, в пятнышках.

Были такие у военных когда-то. А потом, когда занялись генной инженерией, солдат стали особыми делать. Маленькие, коренастые, юркие. А силы на десятерых хватит. Только вот в чем беда. Сильными их сделали, выносливыми, неприхотливыми. А с побочным эффектом до сих пор ничего сделать не могут. Крови они боятся. Врожденное это, как и рост, и сила. И не то чтобы самой крови, а ее цвета. Бегут с поля боя без оглядки.

Профессор один тогда нашелся. Придумал… Нобелевскую премию получил. Придумал глаза им серые делать, цвета не различающие. Так что с тех пор у них и глаза бесцветные, не то, что у остальных, и в форме комуфляжной необходимость сама отпала. Теперь в черном ходят.

А я – биолог, я - в зеленом. Только не сейчас почему-то. Что ж я в белом-то делаю? Белый… Белый… Я ведь не могу в палате находиться. Нет. Не могу. Я ж почти не болею. Но раз белый, значит больница. А что я тут забыла? Может навещаю кого?

Смотрю на ноги. Странно. Ни ботинок, ни, на худой конец, тапочек, ни носок. Нет, все-таки это, наверное, хорошо, что без тапочек. Уж если тут белое все, то лучше без тапочек. Рановато еще в белых-то щеголять.

Нда, похоже что это меня навещать надо.

Произошло-то чего? Пусто, ничего не помню. Шрамы. На ногах, на руке левой. Красные, свежие. Только не болят совсем. Видимо, врачи постарались. Господи, совсем ничего не помню. Может, авария какая была?

Голова болит. Ух, если одна и та же мысль приходит на ум дважды, значит в этом что-то есть: по всей видимости много думать действительно вредно. И глаза самопроизвольно закрываются. О! Это идея. Спать! Куда-нибудь, где нет зеркал, и можно спать.

Осторожно выглядываю за дверь. Никого. Тихо. И кровать… Самая чудесная на свете. Честное слово, даже лучше. Тоже белая. Огромная, мягкая.

Доползаю кое-как, забираюсь наверх. И с головой под одеяло. А в голове нахально так: «Тук-тук! Тук-тук!» - стучит кто-то. Мешает страшно. Я давно заметила, что чем больше спать хочешь, тем сложнее заснуть. Тем более кто-то в голове так нагло стучит. Или это за стеной что-то? Открываю глаза. Темно. Ничего не видно. (А чего я ожидала (?), я ведь не рентген)

И мысли лезут в голову. Настырно и бесцеремонно. Ох, ну чего же их всех так моя голова привлекает?!

Детство вспоминается. Помню, как обидно было читать старые книги. Не понимала сначала, почему дети обязательно на кого-то похожи. На родителей в основном или еще на каких-нибудь родственников. А потом однажды поняла, что не бывает так. Сказки.

Мои родители на ребенка долго деньги копили. Хотели выбрать все самое лучшее.

Впринципе мне еще повезло. Могло быть гораздо хуже. Но родители почти во всем схожие вкусы имели.

Внесли в анкету рост (1.90 – редкий выбор, но и такое бывает), цвет волос и длину (и то, что волосы прямые – тоже их заслуга), склонность к изучению ботаники и зоологии, хороший музыкальный слух, обоняние выше среднего и много еще чего, на что хватило средств.

Только цвет глаз стал предметом ожесточенных споров. Поэтому мать выбрала зеленый (под цвет детской), а отец – синий. Правда, за то, чтобы это совместить, им пришлось еще приплатить крупную сумму сверху. Но принцип оказался важнее денег.

В роддоме сделали прогноз, исходя из анкетных данных. Жить ребенку отводилось 147 лет.

Вот так. И ни шагу влево или вправо.

Даже длина волос оказалась делом решенным. Это я прочувствовала раньше всего. В 5 лет попыталась остричь себя самостоятельно. Я до этого и не подозревала, что волосы резать – это больно. А потом были слезы, истерики. С тех пор ненавижу свои волосы. И глаза. И брови.

А мама сразу объяснила, что я такая, какая есть. И ничего с этим не сделаешь.

Господи, как же это страшно! А ведь никому и не объяснить, что страшно до изнеможения. Не объяснить, потому что сидеть в лечебнице для «психологической реабилитации дефектов анкетных реализаций» еще страшнее. Видела я этих «обработанных». В мире просто нет людей счастливее. И не понимают. Они ведь совсем ничего не понимают! Ходят на работу, отдыхают, пьют пиво и ничерта не понимают.

А я слишком рано поняла. Вовремя. И не стала сопротивляться. Вот и проглядели. Оставили такой, какая есть. С мелким дефектом – непредусмотренной любовью к истории…

Книги. Это ключ ко всему. Я ведь думала, что по-другому не бывает. Да, не бывает. Было. Горящие книги, бьющиеся зеркала, хлопающие двери. И дети. Совершенно непредсказуемые, но всегда на кого-нибудь похожие дети.

Читать, наверное, тоже вредно. Жить тошно становится. А иначе – никак. Станешь без книг как эти, счастливые.

А я не хочу! Не буду я так. Не дождетесь. Лучше в больнице, под белым одеялом, на белой кровати и в белой рубашке, но не как все.

И так мне вдруг хорошо стало! Не поверите. Хорошо и спокойно. На своем месте себя почувствовала. И в голове стучать стали не так нахально.

Только что же это я? Добровольно себя хоронить собираюсь? Заживо. В этой больнице. Чтобы ко мне студентов-медиков толпами водили в назидание? Смотрите, мол, что ваши ошибки с людьми делают. А те будут кивать хором и смотреть добрыми такими, желтыми глазками.

Нет. Не нужна мне ваша жалость. Сами ей давитесь. А я как-нибудь без нее протяну, не беспокойтесь.

Глупо это, наверное, так дергаться, когда тебе искренне добра желают. Только странное оно у них, это добро. Звери и то человечнее. Уж если убивают, то не медленно и не из наилучших побуждений. Без фальши, без обмана. Не люблю я лицемерия. Не выношу. И от этого еще хуже. Потому что всю жизнь скрываюсь, как вор. Зачем? Нет, звери все-таки человечнее. Не потому ли чтобы покончить с собой я именно этот способ избрала?

Мысль пришла из ниоткуда. Жестокая, без прикрас. Пришла и впилась в память намертво, вытягивая из нее все. Раскладывая по полочкам все мысли.

Сон как рукой сняло. И голова на части разваливается. Больно! Отпусти! Не хочу ничего знать. И думать не хочу. Не надо. Ну скажи, что я тебе сделала? Оставь. А память не слышит. Издевается. Хохочет надо мной: «На! Любуйся!» И в голове картинки слайдами бегут, одна за другой. Аж кровь стынет.

Вот я со шприцем. Не понимаю, что за шприц. Себя колю. Зачем? Странно это все. А вот бассейн. Я там исследования проводила. На совместимость акул с местными видами фауны. А потом страшно. И не больно совсем, а очень страшно. Вода вокруг и зубы. Огромные. Сотни. И вода красная. А мне не больно. Видимо не зря я укол делала, предусмотрела. Значит, не несчастный случай. Значит все-таки решилась. А потом люди. Много людей. Бегают. Суетятся. А я не чувствую ничего. Даже дышать сложно. Ни одной мысли не ухватить. Разбегаются все. А потом ничего…Пусто. Только обрывки какие-то бессмысленные. Кабинеты. Люди. Говорит со мной кто-то. А потом зеркало….

Холодно. Озноб бьет. И плакать хочется. Многие, кто плакать умеет, говорят, что легче становится. А мои родители не хотели сопли и слезы ребенку утирать. Так что даже плакать не суждено. Несправедливо это. Хочу плакать, реветь хочу! А не получается. Только глаза горят, а легче не становится.

А дальше не знаю, что произошло. Все быстро встало на свои места. Может кто-то меня осудит, может не поймет. Да только мне все равно теперь.

Встала. Солнце в окно светит. Оно здесь красное. Как мои волосы. И как кровь.

Умылась. Успокоилась. Жидким мылом написала на полу письмо папе (больше здесь писать просто нечем). Села на кровать и стала ждать.

Прошло часа три. Достаточно, чтобы обдумать все досканально. Достаточно, чтобы заглушить совесть. Достаточно, чтобы перестать думать.

Все произошло быстро и как-то слишком заурядно. Почти обыденно…

…Я сижу в камере 2 на 2. Стены серые. Окон нет. Серая жесткая койка. И глухой гул со всех сторон. Летим. Я точно знаю куда. Я именно туда и стремлюсь.

И врача не жалко. Он всего-лишь задушен, а поэтому его быстро приведут в чувство. С нашими технологиями раньше положенного срока не умрешь даже при всем желании. Конечно, в случае, если есть что восстанавливать. Так что он наверняка уже оправился от шока. И счастлив, как все эти ненормальные.

А меня везут в тюрьму. Она у нас остроумно устроена. На отдельной планете. И людей там просто высаживают и предоставляют самим себе.

А мне даже повезло. Раньше как было. Высадят людей в лесу. И ни зажигалки не оставят, ни одежды, ни еды. Кандыбаются сами как могут. И звери их ели периодически. И друг друга они тоже ели, если совсем невмоготу. А потом приноровились. С огнем совладали. Вообще начали все с нуля. Так что мне повезло. Теперь там даже города есть. И транспорт. Вообщем-то не так и плохо. Только жить в таких условиях поменьше предстоит. Но, Господи, как здорово, когда не знаешь, сколько именно!

И дети там нормальные. Такие, какие вырастут.

И солнце там не красное. И небо не оранжевое. Пронзительно синее. Папа всегда говорил, что такое небо самое красивое. Вот и глаза мне такие хотел.

Спасибо, папа, за Выход! Земля называется.