Она не знала, что ей надо от мужчин.

Да, хотела нравиться, но не слишком. Хотела кокетничать, но не было большего желания. Хотела флиртовать, но не могла. Хотела, чтоб просто кто-то был рядом, но не получалось. Хотела, может быть, влюбиться... Но не разрешала себе этого, боясь снова получить душевную травму... Всегда была окружена мужчинами, представительными и устойчивыми в жизни; но приблизиться не позволяла никому: или сразу же ставя резкий барьер, или дипломатически лавируя между иными настойчивыми излияниями, чувственными проявлениями или сомнительными взглядами. Предпочитала спокойный нейтралит, называемый дружбой, умела дружить и поддерживала отношения с мужчинами на расстоянии, не углубляясь в их любовные терзания, но требуя абсолютного понимания, почитания и обожания.

Отношения близкие, интимные, она могла иметь лишь в том редком случае, когда нервные точки ее разума, сердца и тела сливались в совершенную гармонию, и всем своим существом она желала этого соединения.

О, нет! Она не была монашкой, закатывающей глаза к небу и молящей о всепрощении при нечаянном взляде на мужчину. Но из своего удачного и неудачного опыта она сделала вывод, что каждый мужчина несет в своих генах неисправимую патологию, и что она не способна приспособиться к обслуживанию этой патологии, что ей нужен мужчина совершенно особый: любовник-мама, который бы давал ей необходимые чувства, блага и удобства, оберегал ее как маленькую девочку и не слишком бы давил своими требованиями и капризами.

Так она совершенно серьезно думала на сегодняшний день, поэтому в своей сентиментальной жизни и была одна.

Анализируя себя, она приходила к выводу, что иметь семью, мужа она не хочет совершенно. При мысли о бесконечной стирке носок и рубашек, о каждодневной женской обязанности наполнять мужской желудок, постоянно слыша лишь отрыжку, но не простое человеческое «спасибо», ее начинало трясти. Этот образ жизни вызывал у нее неприятие, потому что в сознании ассоциировался с постоянным унижением, отказом от своего времени, своих привычек, потребностей, вкусов, – в конце концов, от самой себя. И хотя она понимала, что ее собственный печальный опыт не дает ей право оскорблять саму структуру семьи и значимость ее в обществе, возвращаться к попыткам организовать еще раз эту структуру ей не хотелось.

 

Сколько раз ей было грустно и одиноко, когда подкрадывалась лунным воем тоска, когда хотелось вырвать сердце из груди и броситься в пропасть от несчастья, слез и плотной неизвестности; но никогда она не бросалась искать легковесных, ничего не дающих и ничего не значащих приключений со знакомыми и незнакомыми мужчинами; старалась переживать свое классическое одиночество сама, ясно осознавая невозможность нового счастья, спокойствия и устройства для женщины с такими претензиями и требованиями, как у нее.

Маленькая дочка только усугубляла эту ностальгическую тоску, лаская маму, вытирая ладошкой ее беспричинные слезы и невинно давая надежду на жизненные изменения в недалеком и далеком будущем.

По ком или по чем она тосковала – трудно было сказать: может быть, по утерянной любви... и увядшим хризантемам... может быть, по своей далекой земле и высокому небу... по своей неустроенной жизни... по ненайденной родственной душе... по смутному желанию любить и быть любимой...

Бог мой! Сколько всего туманно-сиреневого проносилось в ее неспокойных мыслях!..

Тогда включалась родная русская музыка, убаюкивалась дочка, до краев наполнялся легким белым вином бокал и, если была возможность смотреть на звезды, она чувствовала себя счастливой в своей

звездно-лунной печали..

 

И когда совершенно случайно, в одном из переводческих офисов, где ей давали подработать, она подняла глаза на очередного клиента, принесшего довольно сложную работу по медицинскому переводу, то... не поняла сама себя, смутившись под смелым и пристальным, совсем юным взлядом. «Господи, о чем это я ? – Промелькнула грешная мысль. – Какие глупости! За работу!..За работу!»...

Работа потребовала времени и внимания; он не уставая смотрел на нее, не находя ни слов, ни предлога для такого долгого ожидания...

Они вышли вместе, и он пригласил ее на чашечку кофе, обрадовав возможностью приятно поболтать.

Бар был почти пуст; и интригующая тишина с деликатно мерцающим светом и дизайном, в котором резкая контрастность тонов не мешала спокойствию, а наоборот, поглощала все лишние шумы и яркости солнечного дня, доверительно сблизила их.

Он закурил, и она заметила, что его пальцы чуть-чуть подрагивают. «Нервничает...Почему?» - подумала она и взяла ведущий тон в разговоре, пользуясь своим старшинством как неоспоримой привилегией. Но он не дал ей верховодить ни в чем,

по-мужски поставив ее, женщину, за собой, как и полагается в обычаях востока, откуда он, по ее подозрениям, и происходил.

Они разговаривали о своей стране, о природе, моде, политике, искусстве, о музыке, театре, о медицине и эмиграции, вспоминали знакомые истории, смеялись над проходящими, расспрашивали друг о друге, рассуждали о вкусах, об интимных вещах – не выбирали тем, не искали их, просто поддались интуитивной проникновенности своих взглядов и улыбок.

И такая придирчиво-недоверчивая, на пушечный выстрел не подпускающая к себе никого, не желающая иметь абсолютно никаких сложностей ни с кем из мужской половины человечества, она как бы покорялась этому жгучему взгляду с первых мгновений.

«Боже мой! Что со мной?.. Что это такое???.. Что это???»

 

При прощании он неожиданно и страстно, в порыве какого-то внутреннего неконтролируемого экстаза, прижал ее к своей груди; она услышала учащенное биение его сердца – и ее колени непроизвольно подкосились... Сила мужской взрослости, уверенности, напористости, горячесть его страстности сводили с ума, как будто так и должно было быть.

- Это - твоя девушка? – любопытно-ироничный вопрос прозвучал откуда-то сбоку и снизу, разбивая вдребезги интимную деликатность их прощания.

Молодое и толстое существо мужского пола, засунув руки в карманы и отставив кокетливо жирную ножку, рассматривало ее такими беспардонно-оценивающими глазами, что ее невольно передернуло от отвращения и неприязни и, словно ища защиты, она прижалась крепче к своему спутнику.

- Да, это моя девушка,. – строгость и фирменность ответа ее нового знакомого сразу же привели ее в чувство, заставили отпрянуть от него и стеснительно оглядеться вокруг.

 

Бог мой! Город был полон движения, людей и солнца!

Маленькое приключение, случившееся с ней в это утро, оказалось в результате таким неуютным, что она захотела забыть этот эпизод и уйти немедленно от неприятной ситуации. Словно почувствовав ее намерение скрыться, он с нежной силой взял ее руку и романтически замедленно поднес к своим губам, словно желая продемонстрировать перед всем миром свое таинственное превосходство над ее страхами и сомнениями.

- До свидания, моя хорошая! Будь осторожна! Пожалуйста, береги себя! - он проникал в нее своим взглядом, своими словами, своим присутствием, как сладкий фимиам...

Чертыхаясь про себя, она простилась с вежливой холодностью, как и полагается при расставании со случайным человеком, которого больше никогда не увидишь в своей жизни; но почему-то стала ждать звонка этим же вечером.

Он позвонил.

Сказал, что надо поговорить.

Теперь уже у нее учащенно забилось сердце.

 

Она собиралась на свидание, осознавая, что не должна этого делать, что давно уже выросла из того юного возраста, когда от приглашения встретиться замирала душа и рдели щеки. Сто раз говорила себе – «нет... не пойду; это бессмысленно; это совсем не нужно мне, это не мой стиль»; но потом решила, что, может быть, действительно, человеку необходимо сказать что-то важное, может быть, он нуждается в совете, в помощи, а она необоснованно отказывает ему в этом... может быть, это... может быть, то... Думала долго...

Наконец, вышла из дома, обрадованная своей решительностью и совсем не огорченная так и не найденным предлогом для предстоящей встречи.

 

 

Его отчаяние почти двухчасового ожидания, галантность, нетерпеливость, почтительная нежность, необычность его легкого армянского акцента, непринужденность и невинность разговора, безукоризненность его костюма – ее придирчивый женский глаз был беспощаден. «Теперь не часто встретишь такого мужчину» – вздохнула она про себя, забыв, что рядом с ней находится почти мальчишка.

Последовавшее приглашение посмотреть только что сделанную картину из китайской соломки, над которой он работал долго и упорно и о которой рассказывал ей раньше, она восприняла как нечто само собой разумеющееся, как и прогулку рука в руке по городу уже с зажженными фонарями.

Просто в ее такой взрослой женской голове честно не умещалась мысль о возможности какой-то еще близости, кроме почти как сыновней.

 

 

Они пришли в очень милую квартиру, удивительно уютную для живших в ней двух молодых мужчин... Младший брат деликатно отсутствовал...

За мягким ласкающим разговором была открыта бутылка вина. Cкорей всего это было очень недорогая марка – но ее приятно удивило, что он уже помнил ее вкус именно к белому вину. Ароматный букет почти ликерно-бархатной жидкости напитка сгладил неизвестно откуда взявшуюся нервозность.

Необходим был тост: она ничего не могла придумать, и мудрость его восточной юности побеждала ее снова. «Подожди» - сказал он и, вернувшись из другой комнаты с двумя высокими хрустальными бокалами, подал ей тот, в котором она нашла изумительно нежный белый цветок, невинно плавающий в белом вине. Маленькие, изящной овальной формы, по краям чуть мохнатые лепестки этого природного изваяния казались неземными от радужной игры отблесков хрусталя, переливов вина и пламени зажженных свечей.

Это было выше всех ее ожиданий.

Потрясенная до глубины души, замеревшая от восхищения этой прелестью и мужчиной, который поднимал ее к небесам, она совершенно растерялась и... молчала, не зная, что ей надо сказать и сделать, чтобы отблагодарить его за такое неожиданное волшебство; но он произнес слова, от которых у нее пробежал мороз по коже.

- Знаешь, еще недавно, я был там, где люди перестали любить друг друга; где мои горы и мои глаза видели страдания и смерть; где старые камни плакали кровавой росой, а белые горные цветы были залиты кровью моих братьев... Выпьем же, моя любовь, за оставленных нами в пути; за то, чтобы этот белый цвет никогда не был запачкан, и чтоб идущие сегодня вместе - не терялись»

Пригубив, она медленно поставила бокал с цветком, почти ритуально опустилась на колени и обняла его со слезами и благоговением.

Пряча их в своих тенях, торжественно горели свечи...

Они молчали...

 

 

Потом они говорили... Потом танцевали...

Дальше она не знала: кто первый сорвался – полетели в пропасть оба...Только остались его обжигающие слова: «Расслабься, моя любимая, не бойся ничего, я с тобой»...И в вихре сумасшедствия и страсти, получая ласки, наслаждения и восторги, она познала высшее наслаждение отдавать себя.

С каждым прикосновением к друг другу их возбуждение нарастало и достигало сокровенных глубин сознания, души и тела. Забыв обо всем на свете, презрев все свои нормы, правила и запреты, она отдалась вся чувственному счастью.

Три раза сливались они воедино, чувствуя и понимая душевные и телесные движения друг друга. Ей было так больно, так больно, что она судорожно впивалась в мускулистую спину, оставляя на ней следы своих пальцев, а он не давал ей кричать, закрывая рот глубокими поцелуями и не на миг не отпуская от себя ее хрупкое тело. Казалось, что холодная вершина Арарата тает от его нетерпения и страсти. Закрывая сладостно глаза, она видела сверкающие льды и снега, слышала бесшумное падение ломающихся ледников, ощущала порывистые прикосновения ветров, бросающих ее в эти сильные мужские объятия и уносящих их обоих в далекое вселенское никуда.

Они утопали в друг друге, растворялись, как льдинки, в звенящем горном источнике, берущем свое начало в этих девственных льдах и снегах; укутанные мягкой легкостью небесной ткани, поднимались в заоблачные выси, летели в свободном падении и снова поднимались, чтобы, падая и проливаясь холодными божественными каплями на лепестки горных эдельвейсов, в который раз познать непознаваемое... Обоим не хватало дыхания... «Люблю...люблю... люблю безмерно» – шептал он прерывисто и горячо... и мучил, мучил ее своей нескончаемой страстью... Но она не хотела, чтобы эти мучения оборвались, она жаждала их: они давали ей столько забытой сладости и блаженства, что она не могла остановиться, и после утоленной жажды оставалась все еще не утоленное желание.

 

После страстного забытья они усаживались расслабленно в высоких креслах и, забывая о мире и времени, болтали без умолку на самые отвлеченные темы, находя наслаждение и увлечение друг другом и в простом спокойном разговоре.

 

Он любовался ей: дотрагиваясь кончиками тонких пальцев до ее кожи, целовал место, до которого прикасался; рассчесывая ее мокрые волосы, ласково распутывал узелки и бережно играл с длинными прядями, закручивая, отпуская их и целуя; обнимая за талию, импульсивно прижимал ее к себе со вздохом замирания; беря за руки, благоговейно, почти неощутимо, прикладывался губами к каждому пальчику, с нежностью в глазах рассматривая их совершенную форму; застегивая на спине цепочку, не забывал ласково помассировать плечи.

И столько было в его юношеском теле заботы, опеки и мужского внимания – и это над ней, видавшей виды сорокалетней бабой, – что она буквально таяла под его прикосновениями, ощущая медленное возвращение жизни в ее исстрадавшееся «я».

Самое удивительное, что он не был прохвостом, не искал дешевых романов, красивых девочек, веселых развлечений. Он серьезно полюбил ее. Как верный страж, был предан ей. Звонил только ей. Искал только ее. Хотел быть с ней везде и во всем.

А она не знала, что с этим делать; такая решительная и надменная для всех, терялась, как девчонка, перед выражением его чувственности; краснела, когда он жадно смотрел на нее; стеснялась, когда он начинал медленно, с обожествлением, раздевать ее; убеждала себя в нереальности этого сжигающего пламени, смертельно боялась наступления момента торжества разума над сердцем; но отказаться от встреч с ним не могла. Просто не хватало мужества сделать это. Прирастала к этому мальчишке всей своей кожей, бежала к нему по первому же звонку, шепча: «Господи, прости! Господи, прости! Господи, прости!»

И вспоминая древнее изречение: «Если хочешь быть счастливым – забудь о житейской логике», - была счастлива, благословляя в душе слова и мысли неизвестного мудреца.

 

Впервые за последние неизвестно сколько лет она открыла истину наслаждения и была свободна от каких-либо компромиссов. Это успокаивало, ласкало ее дух, делало ее чувство красивым, интеллигентным и независимым. Не надо было мучиться бесплодными ожиданиями, терзаться сомнениями, ревностями, переживать, что будет завтра. Удивляясь легкости, чувственности и силе этого романа, была бесконечно рада, что позволяла себе эти мгновения эмоционального и духовного раскрепощения.

 

 

Ей нравилась его мужская зрелость: он давал ей серьезные советы и не стеснялся спрашивать совета у нее, анализировал ее политику, принимал или отвергал ее рассуждения, предостерегал от сомнительных лиц и ситуаций.

Ей нравилась его внешность: строгая и мужественная, с жесткими чуть вьющимися волосами, прямым носом и зелеными глазами восточного разреза.

Ей нравилось его отношение к жизни, к родителям, к брату и друзьям; его поиски, его культура и его начитанность...

Ей нравилось все в нем – он был без ума от нее.

Можно ли было назвать это гармонией?!.. Она не знала...

Но фортепьянный концерт Рахманинова №2 они сыграли бы дуэтом блестяще: так сплетены были их пальцы, так в унисон звенели их души, пели их сердца.

Русская женщина и юноша из Армении, повстречавшиеся в аргентинском полуденном зное.

 

 

А потом пришла осень: бал сожженных листьев, голых веток и грустных луж, закруживший ее в вихре проблем, звонков и деловых встреч...

Надолго пропал и он, превратившись в очередное светло-слезное воспоминание, которое, как всегда, ей необходимо было выразить или в красках или в звуках или в словах.

И одной бессонной ночью, когда толстые черные тучи, безжалостно проглотив милую ее тоске луну, застучались в окно дождливой песней, с бокалом традиционного вина в руке, почти без страданий и исправлений, родились такие строки.

 

Ах, аргентинские дожди,

Сплошной туман и сердца слякоть,

Ты шепчешь тихо мне: «Не жди»

И как же небу не заплакать.

 

Ах, аргентинские дожди,

Буэнос Айрес замирает...

Лишь черно-желтые такси,

Как призрак, в нежных каплях тают.

 

Ах, аргентинские дожди,

Холодных слез не лей, не надо.

Я возвращусь – ты жди, ты жди.

В забытый шум родного сада.

 

Жизнь развела их: иначе и не могло быть

Но она не страдала, потому что открыла для себя гораздо больше, чем потеряла, а единожды открытое и познанное, никогда уже не сможет уйти, даже из самой прогоревшей души.

Белый цветок, нежно плавающий в белом вине, исчез навсегда, оставив ей свой девственный образ и неумирающий аромат юности.

 

 

Он нашел ее, когда она уже и не помнила хорошо о его существовании.

Прочитав предназначенные ему строки, опустился на колени перед ней.

- Я знал, что все, к чему прикасается твоя душа и рука, божественно, талантливо... незабываемо... И ко мне ты прикоснулась незабываемо... Его восточные глаза преданнейше смотрели на нее и плакали непроливавшимися слезами.

Но она уже была недосягаемой для него.

- Я пришел за тобой

- Ты пришел поздно, я уже забыла тебя

- Не смей сказать мне, что ты забыла меня... Ты не могла меня забыть, потому что я – не забыл тебя.

- Хм... Логика – совсем нелогичная...

- Ты, хоть, понимаешь, что случилось со мной... Что ты сделала со мной? Ты вошла в мою кровь, понимаешь?! Тебя долгое время не было рядом, это да, но ты все равно была во мне... в моих жилах... в каждой... в каждой моей клеточке... Поверь, это страшно! Ты у меня в крови навсегда, как неизлечимая сладкая болезнь... Я хотел избавиться от тебя, не знал, что мне делать... хотел что-то сделать с собой... перерезать вены... но... побоялся, что когда уйдет кровь – уйдешь и ты... побоялся, что я перейду в другой мир, и тебя станет меньше во мне, что я потеряю твою эссенцию, что перестану ощущать тебя...

- Какие глупости и страсти ты говоришь.

- Тебя просто невозможно забыть...

- Меня надо забыть. Мы давно расстались... Так случилось... И возврата быть не может.

- Нет, нет... мы не расставались. Я никогда не хотел этого, ты знаешь. Мы должны изменить все и быть, как раньше, вместе.

- Милый мой друг, - она специально так назвала его, чтобы своим несколько учительским тоном немного охладить его горячую настойчивость, которая заставляла ее сильно нервничать. – Есть обстоятельства, которые мы не в силах перешагнуть, например: мои дочь, отец, твоя семья... Им ничего не объяснишь... Они не виноваты в наших ошибочных чувствах и шагах... Их нельзя волновать зря... К тому же существует миллион других вещей, которые нельзя забыть, которые я не могу оставить или поменять или отбросить... У меня своя жизнь...

- Мы должны быть вместе, - его упрямство и настырность не знали границ.

Ни за что на свете она не хотела причинить ему боль, но необходимо было положить немедленный конец этому обоюдному страданию, чтобы не поддаться дьявольскому искушению ответить на эту любовь своей любовью.

- Послушай, Давид... – она помолчала и, наконец, решилась сказать ему тот главный

аргумент, против которого и он, мудрый и всезнающий мужчина, ей близкий и родной человек, не мог ничего противопоставить. - Давай поговорим о математике. Мы были бы глупцами, если бы попытались обмануть время. Я... я же старая женщина... Между нами двумя существует разница в...

- Мне неинтересно это, - прервал он ее. – Разве ты не знаешь, что календарь и сердце имеют разные измерения?

- Я – старая женщина, - повторила настойчиво она. – Женщина с несложившейся судьбой и целым ворохом почти не разрешимых проблем. Мне больно признаваться в этом, но твои лучшие года еще впереди, а мои уже нет. Ты имеешь полное право искать в любви счастье и спокойствие, которые я не смогу тебе дать, я - не имею никакого права ломать твою жизнь.

- Единственное, что я ищу в любви – это быть с тобой рядом и наслаждаться тем чувством, которое живет во мне и в тебе, очень долго – всегда. – Он нежно взял ее за руки и стал целовать ладошки.

- Нет.

Она отняла руки и спрятала их за спиной, отступив на шаг от него.

Голос ее был тверд, как никогда, но внутри она вся дрожала от жестокости своих собственных слов и душевной слабости, которую ни за что на свете не хотела показывать ему.

«Боже мой! Что мне делать?! Что мне делать?! Он так молод, а я ?! Я – это лишь бренные останки всевозможных катастроф и пожаров, оставивших незаживающие раны в моей душе.

Он сделал шаг вперед, как бы наступая.

Глаза его сузились, пронзая ее насквозь, и некуда было деться от их зелени.

- Ты же говорила, что любишь.

- Люблю, Давид.

- Осталось сказать – как сына? – усмехнулся он зло и ядовито.

- Нет. Как мужчину, который своей любовью спасал и оберегал меня. – Она кусала губы, чтобы не расплакаться и не броситься к нему в обьятия. Это была пытка, самоистязание, которое необходимо было немедленно прекратить... Она задыхалась...

- Я пришел, чтобы остаться с тобой.

- Нет .

- Тогда ты должна пойти со мной.

- Нет.

- Я дам тебе дом, какой ты хочешь, пойду на край света за тобой... выполню все, что ты потребуешь... приму все условия, которые поставишь...

- Нет.

- Не отталкивай меня, не вычеркивай из своей жизни. Прошу тебя... Я же люблю тебя!

Она знала, что он умеет говорить красиво и убедительно. В его глазах и словах было столько невысказанной мольбы и любви, что она стала сомневаться, что способна пережить это... Голос ее дрогнул...

- Нет.

Он бросал весь земной шар к ее ногам...

Он обещал беречь ее и в радости и в болезни, убеждал, как счастливо и хорошо они будут жить, расписывал, какая у них будет семья, каким он будет отцом, сколько у них будет друзей; предлагал ей свою жизнь, свое сердце, мечтал быть всегда вместе, быть ее охранником, любовником, мамой, - тем мужчиной, которого она так долго искала в своей жизни и в котором так нуждалась...

Но она не могла принять его жертвы....Не могла...

 

Проклятые сорок, от которых некуда деться!

Она поцеловала его, своего любимого и дорогого мужчину, свою радость, печаль, страсть, нежность, мечту, боль, тревогу, счастье...

Потом равнодушно произнесла:

- Ты должен уйти навсегда, - он не мог поверить в то, что слышал. Не хотел верить. Отказывался верить... Он задыхался...

Она знала, что наносит ему почти смертельную рану, но повторила еще более твердо:

- Ты... должен... уйти...

 

 

Больше не было слов. Не было слез. Не стало надежды.

Он ушел навсегда в серые аргентинские дожди.