Мытарства

 

Грохот стих, и правый берег стал заполняться белыми фигурками. Фома напряженно всматривался вдаль, надеясь различить среди них Лику. Спрашивать что-либо о ней у обиженного стражника, скорее всего, бесполезно, надо прежде помириться решил Фома, позабыв, что его мысли у Балахона, как на доске написаны.

- Слушай, ты не сердись,- начал Фома осторожно.- Я же не со зла, просто не знал, как назвать. Вот и получилось, нечаянно. Ну, хочешь, я тебя Стражем буду звать.

- Слово - не воробей, - забрюзжал собеседник.– Вылетит – не поймаешь. Кстати, о воробье. ОН за что-то проклял бедолагу и лишил права прилетать в ирий. Вот чирикалка в холодную зиму в городе и мается. Посмотрим, как тебя здесь будут звать.

- Кто звать будет?

- Найдутся.

- Да ладно тебе бычиться. Нам здесь, может, вечность торчать вместе, зачем собачиться.

- Тебе, может, и вечность, а мне…- неопределенно заметил Балахон.

- А тебе?

Молчание.

- Ты что, уходишь?

- Не могу я отсюда уйти,- мрачно бухнул страж.– Пока.

- Пока что?– допытывал Фома.– Пока смена не придет?

Нет ответа.

- Тебя сменить должны?

- Это как получится,- тосковал страж.

- А если не придет сменщик?

- Уйду!– в отчаянии крикнул стражник.

- А меня кто охранять будет?

- Ты и будешь?

- Сам себя?– изумился Фома.

- Себя и других.

- Кого?– теперь уже орал самоубийца.

- Найдутся, не кипятись!- прикрикнул охранник.

Фома измученно опустился рядом с ним на берег, опустив полупрозрачные ноги прямо в огонь.

- Вот-вот, привыкай, оно полезней, чем орать,- проворчал Балахон.

- Что ты все загадками говоришь, мытаришь?– уныло проговорил Фома.

- А ты и есть мытарь, время у тебя такое. Тебе до сороковин сколько осталось?

- Тридцать дней.

- Успеешь.

- Что успею?!– снова взвился Фома.

- Отмытарить,- засмеялся - закаркал Страж.

Фома поднялся, плюнул в огонь и пошел прочь. Но поразмыслив, что идти некуда и незачем, да и помириться не получилось, вернулся.

- Слушай, а монстр одноглазый где?– спросил он у неподвижной, светящейся спины.

- Где ему быть? Он всегда с тобой рядом, огрех твой. Только свистни, он тут как тут.

- Почему огрех?

- Ну, грех. Хрен редьки не слаще. «Грех» - изначально означал неправильность, кривизну, отступление от нормы, грозящее не только самому отступнику, но и окружающим. Это уж потом он стал виной человека перед Богом (с усилием выговорил страж последнее слово). Но твои отступления погрешностью не назовешь, ты не портной, что слегка костюмчик попортил. Ты матери жизнь сломал, сердце разбил. Только одним глазом, только на себя глядел, как тебе бедняжке тяжело. А ей каково, ты об этом подумал? Оттого грех твой и одноглаз.

Фома взвыл от боли, куда большей, чем от разорвавшейся пули в голове. Вот как, оказывается, может быть больно. Он-то думал, нажмет на курок – и все кончится. Кончится бесконечная тоска и боль от утраты Лики. А еще где-то в глубине светился огонек надежды – вдруг ТАМ встретится с ней. Хотя ни во что такое раньше не верил. Не кончилось. Продолжилось. И теперь закончить его нельзя. Вечная боль за свой эгоистичный уход, за мать, за Лику, которую можно видеть, но достичь нельзя. Фома снова завыл - по-волчьи, надсадно и жутко.

- Вот, очеловечиваешься, хоть и волком воешь,- безжалостно заметил Страж.– Гляди-ка, затлел. Сгоришь еще раньше времени, без толку,- снова что-то несуразное и непонятное толковал Балахон.

- Дай-ка, я тебя притушу малость.

Стражник зачерпнул в ямке, откуда до этого брал червей, горсть воды и брызнул на Фому. Неожиданно полегчало.

- Значит, все зря. И я никогда не смогу с ней даже поговорить?- прошептал Фома.

- О чем?– прагматично поинтересовался страж.

- О л…

- Не-не-не, мы так не договаривались,- перебил Балахон.

Хотя они ни о чем не договаривались вовсе.

- Да и что толку? Тебе ведь никогда на тот берег не перебраться. Ты в курсе, что самоубийц ОН не прощает ни при каком раскладе? Никогда!– припечатал.

- Я в курсе. Но мне бы только один раз, только поговорить, только раз,- с надеждой уговаривал Фома.

Стражник поднялся и, поднеся рукава к капюшону, что, видимо, означало поднести ладони ко рту, закричал. Как ни странно, звук легко достиг другого берега и даже отозвался эхом.

- Николай! Никола-а-й!

После третьего зова из ворот вышел на берег здоровенный мужик в белой рясе и лениво пробасил: «Ну!»

- Коля! Тут мытарь один - кандидат,- стражник замолчал.

- Ну, знаю,– лениво отозвался Николай, поигрывая связкой ключей.

- Никола, лично для меня, по-дружески,- душевно попросил страж.

- Для тебя? Для тебя – можно. Но недолго,- благодушным тоном сытого барина ответил толстяк.

- Вот спасибо! Век не забуду!– пошутил Балахон.

Николай захохотал раскатистым басом и ушел за ворота. Некоторое время эхо играло осколками слов: «смешил», «век», «ха». Но и оно смолкло.

- И что теперь?– тревожился Фома.

- Теперь все,- довольно произнес Страж.

- Что все? А Лика? Где Лика?

- На месте Лика. Никола, он такой, он слово держит. Пошли.

Балахон легко взвился над землей и вмиг оказался на дороге, по которой пришел к реке Фома. «Класс! А я всё шагаю по привычке»,- подумал он. «Привыкнешь, надоест еще»,- прокомментировал страж у Фомы в голове. Фома остановился от неожиданности. «И к этому привыкнешь, и много еще к чему. Ну, где ты там?» Фома оторвался от земли и оказался на дороге. «Можешь, когда захочешь!»- запырхал Балахон хриплым смешком. Резко оборвал смех и напряженно произнес: «Ну, с …Богом!» И толкнул Фому вперед.

 

Дорога

Подскочил, как мячик, и заскользил по колее (дороги?). Постепенно перешел на привычный шаг.

Не видно ничего, только серая мгла придавливает со всех сторон. Кажется, так уже было, когда-то давно. Вспомнил! Года в четыре ездили в лес, отец ещё был жив. Родители собирали грибы, а они с бабушкой сидели на краю лесного околышка. Вернее, бабушка сидела, а Фома, как щенок резвился рядом.

На лесной дороге между колеями после дождя трава вымахала взрослым выше колен. Малыш потоптался по колее и свернул в травяные джунгли. Стало темно и щекотно. Высокие стебли навалились со всех сторон, он испугался. Рванулся обратно, но не получилось – то ли трава не расступилась, то ли не в ту сторону шагнул. Мальчик заметался и неожиданно для самого себя закричал: «Аву – аву-у-у!» Мама недавно читала ему сказку о ребятишках, заплутавших в лесу. Они покричали короткое слово и были спасены. Отчего в «ау» вплелось «в» - не ясно, но сработало. Бабуля прибежала и выручила потеряшку из травяного плена. «Заблудился? Куда ж ты все уходишь, Раван? Гулял бы здесь, рядом со мной».

«Потому и ухожу, что Раван. Я от бабушки ушёл, я от … мамы ушел… А Лика от меня ушла».

В последнюю их весну поехали на острова. Лика шагала впереди по лесной тропинке. Неожиданно свернула в сторону и пропала. Пряталась за деревьями, аукала. Эхо откликалось, и Лика смеялась. Раван притаился. Девушка не дождалась ответа, выдала себя - выглянула и попалась. Прижалась к груди, затихла. Он уткнулся носом в золотистую курчавую макушку и тоже замер. Звериная нежность тронула под ложечкой, перебралась в грудь, залила сладкой волной тело.

Фома вдруг ясно увидел окровавленные, забитые грязью золотые волосы, глубокую вмятину на лбу. Взвыл надсадно и протяжно: «Ав-в-в-у-у-у!» Но звук оборвался. А боль сменила дикая, бессильная ярость, ненависть к извергу исковеркавшему, лишившему жизни хрупкое тело. Рванулся вперед по дороге, но та неожиданно раздвоилась. Не останавливаясь, свернул на правую и увидел, что на него несется огромный бесформенный ком. Отчаяние сменилось жутким страхом. Не от опасности быть сметенным, раздавленным, а от невыносимой злобы, волнами исходящей из комка, способной разнести, размолотить, уничтожить.

Раван побежал в обратную сторону, достиг развилки и рванул по левой дороге. Немного погодя, почувствовав, что леденящий ужас отступает, рискнул оглянуться. Монстр исчез. «Что это было?» Сам собой пришел ответ: «Моя злость. Ужас! Ведь попадись мне водитель сбивший Лику, я мог убить его только своей ненавистью. Ещё и потенциальный убийца. Обошлось. Бог миловал. Бог?..»