Это было смешно. Лежать в больнице с панарицием. В хирургии. Здесь люди без ног, с аппендицитами, ножевыми ранениями, а я с панарицием. Но тёща, по всему видать, решила отдохнуть от меня пару недель, потому что её знакомый доктор – зав отделением, – был бескомпромиссен.

– Хочешь без пальца остаться?

Я замотал головой.

– Тогда ложись в больницу!

Так была решена моя судьба.

Если взглянуть со стороны, то это было даже неплохо. Во-первых, смешно. Я гордо разгуливал по коридорам с перевязанным средним «факовым» пальцем на правой руке. Во-вторых, внезапно. Ещё вчера я строил планы на завтра и послезавтра, договаривался с какими-то людьми, назначал время, обсуждал детали. А сегодня позвонил диспетчеру и наказал не принимать никаких заявок. И всё! Жизнь моментально остановилась, словно с рельс сошла. Не чувствуя себя больным, я воспринимал своё лечение как нежданный отпуск. Только вот набор развлечений был несколько однообразен…

– На перевязку! – рявкнула толстая медсестра, сунув рыжую голову в палату.

Сосед кряхтя начал подниматься с койки.

– Пойдём, – и поковылял по коридору, придерживаясь за правый бок.

У перевязочной очередь. Стоим с соседом, беседуем. Интересуюсь, что да как. У него гнойный аппендицит, шов разошёлся. В больнице всегда найдётся, о чём поговорить. Пожалуй, тема про болячки далеко обошла все остальные по рейтингу.

Сосед долго не выходит из перевязочной. Появляется бледный и ещё более скособоченный. Сочувственно киваю и захожу вместо него. У медсестры над повязкой стальные глаза. Не только цветом, но и твердостью взгляда. Эти глаза становятся большими.

– Почему руки такие грязные?

Вяло оправдываюсь, что мол работа такая, масло въедается, отмывать не успеваю. Не дослушав, наливает тазик горячей воды с порошком и выставляет нас с тазиком в коридор – отмачиваться. Сижу, мочу руки. Щипит. Через полчаса зовут обратно.

– Ну вот, другое дело! – грязь на самом деле сползла вместе с верхним слоем кожи.

Сижу, любуюсь красотой чистых рук. Сестра разматывает нагромождение пластыря, что я соорудил над поражённой частью тела. Вот и он – больной зуб. В смысле, палец. Но штука, что виднеется из опухшего пальца, и впрямь чем-то напоминает зуб. Желтовато-белый, плотный, присосавшийся корнями к недрам.

– Потерпи! – и, не давая мне времени испугаться, берёт пинцет и резким движением извлекает «зуб» из плена опухшей плоти.

От боли темнеет в глазах, с шипением выпускаю воздух и успеваю заметить белеющую кость в лунке, быстро заполняющейся густой кровью. Вот и всё? Стерженёк – причина моего больничного заточения – с негромким стуком падает в кювету.

– Сп… спасибо! – обретаю дар речи, когда ловкие руки умело бинтуют мой «окаянный отросток».

Я восхищён. Как ловко она это всё проделала! Какие у неё глаза! Я влюблён и иду по коридору в палату, выставив вверх перебинтованный средний палец. Но я женат…

– Молодой человек, помогите, пожалуйста, – пожилая сестра машет рукой из женской палаты, – давайте бабушку на каталку переложим.

Кивнув, захожу внутрь и застываю в нерешительности. Передо мной слабо шевелящийся скелет, обтянутый тёмной от времени пергаментной кожей. Скелет совершено голый, где-то между верхними рёбрами угадываются соски, внизу ямы живота пробиваются несколько седых волосков.

– Не бойся, заходи! Она ничего не видит и почти не слышит. Бери за ноги, а я подмышками возьму. Раз-два…

Неприятный запах бьёт в нос. На пальцах ног загнутые жёлтые ногти. Кожа покрыта какими-то мокрыми язвами с серо-некротическими краями. Берусь за щиколотки, ощущая руками остатки жизни в еле тёплой плоти.

– Три!

Скелет оказывается неожиданно тяжёлым, но успешно перемещается на каталку. Череп сверкает бельмами глаз, беззубый рот испускает слюну и бессмысленные звуки.

– Сколько ей лет?

– Да какая разница! – отмахивается сестра. – Всё равно отсюда ей только в морг дорога.

И накрытая простынкой чудом живая фотография из Освенцима едет по длинному коридору.

– Сосед, пошли на обед, – зовёт аппендицитный. Киваю, сильно сомневаясь в появлении аппетита.

У другого соседа совсем нет одной ноги, а вторая по колено, да и той осталось жить два дня. Атеросклероз. Одноногому лет семьдесят. Его положили сегодня вскоре после меня. Обед ему привозят в палату. Он не может самостоятельно сесть, мы вдвоём берём его подмышки и приводим тело в вертикальное положение. Точнее, я один, потому что первый сосед снова хватается за бок.

Когда возвращаемся, у кровати старика сидит пожилая женщина с крашеной рыжей причёской и скорбно поджатыми губами.

– Это криз. Криз… – повторяет она, обращаясь к медсестре, – что же вы ему давление не померили? И вот это ему нельзя. У него же диабет.

Одноногий полулежит на двух подушках, одна из которых не больничная. Глаза его прикрыты, грудь тяжело вздымается, дыхание подсвистывает. Тарелка с больничным супом стоит нетронутая.

Быстрым шагом заходит врач, нацепляет маску деловитости и начинает «осуществлять профессиональную деятельность».

– Это криз… криз…

– Маша, давление.

– Криз…

– Почему анализы сразу не сделали?

Я слушаю в пол-уха, пытаясь читать книжку, но строчки расплываются и съезжают вниз по странице. Отворачиваюсь к стенке. Скоро приходит Крис в маске чумного доктора. Он снимает маску и оказывается тёщей. Я бегу от неё в перевязочную, но дорогу преграждает голый скелет со стальными глазами поверх маски.

– Эй, проснись, – кто-то трясёт за плечо, – к тебе пришли.

– Кто?..

Выхожу в вестибюль. Это тёща. Сняла маску чумного доктора и надела маску заботливого участия. Принесла пельменей. Варёных. С майонезом. Как я люблю. Есть не хочу, но беру на потом. Надеваю маску безмерной усталости и ухожу в палату. Наверное, на самом деле многовато впечатлений для первого дня…

Почему время в больнице движется вдвое медленнее? С каким бы удовольствием дома повалялся денёк на диване, почитал книжку, а здесь еле-еле дожил до вечера первого дня. Минуты тоскливо проползают мимо со скоростью раненой черепахи. Снова пытаюсь читать книжку, но мысли о другом. О другой. Я же сразу написал, что в больнице, почему не ответила, почему телефон недоступен? Ем пельмени, одноногий кряхтит и стонет, аппендицитный спит.

Утренний обход. Врач, надев дежурную улыбку, интересуется самочувствием. Пожимаю плечами – как будто так не видно, что я здоров. Что-то записывает, переходит к другим. Сестра приносит какие-то таблетки. Весело…

Перед обедом одноногого начинают готовить к операции. Две санитарки, толстая и худая, обе страшные, точно сводные сёстры Золушки, совещаются.

– Давай его в процедурную отвезём.

– Да ну, он тяжёлый, зае… перекладывать. Давай здесь.

И тощая приносит кружку Эсмарха и тазик. Через несколько минут ужасная вонь выгоняет меня в коридор.

– Вот спасибо, девочки, – слышу на выходе смущённый голос старика, – а то я сам неделю сходить не могу…

Понятно, что обедать уже не хочется. Кое-как запихиваю в себя котлету. Ничего, у меня ещё тёщины пельмени остались.

– Там к тебе девушка, – манит рукой медсестра.

С замиранием сердца спускаюсь на первый этаж… Это всего лишь жена. На ней маска сочувствия. На мне – радостного оживления. Пустые, как глаза, вопросы, примерно такие же ответы.

– Выздоравливай! – машет на прощанье.

– Постараюсь! – салютую в ответ.

Почему же она не приходит? Может быть, завтра?

Ещё один бесконечный вечер. Старик давно спит, нещадно испуская газы из опустошённого кишечника. Аппендицитный играет в телефон. Жрать хочу. Пельмени съел ещё днём. Ага, жена же что-то принесла. Пирожки. С печенью… Знает ведь, что не люблю с печенью. Придётся спать голодным. Но как уснуть? За день выдрыхся уже на неделю вперёд. Почему она не пришла?

Утром старика увозят на операцию, а в палату подселяют другого одноногого. Молодой, лет тридцать, а уже ноги до колена нет. Атеросклероз. Не думал, что так много мужиков из-за этого становятся калеками. Но новенький не унывает, хоть ему и грозит очередное укорачивание конечности. Травит анекдоты, заигрывает с сёстрами Золушки, угощает мужиков сигаретами. Мир вокруг быстро становится интереснее, особенно, когда новенький достаёт карты.

Привозят старика. Он больше не одноногий. Теперь это полчеловека. Глаза безумные – ещё не отошёл толком от наркоза. Свежая культя напитала кровью повязку.

– Это я в будущем… – с новенького слетает маска веселья.

Но через минуту он уже скачет по коридору на костылях и отпускает сальные шуточки рыжей, от чего та становится цвета меди.

Среди по-настоящему больных я чувствую себя, как зрячий в стране слепых. Я не понимаю, почему меня закрыли в этом здании, почему не разрешают уйти домой, почему она не отвечает на звонки? То есть, насильно никто не держит, но на календаре март, и ещё не весь снег растаял, а одежда моя осталась на складе больницы, и без выписки мне её никто не выдаст.

С четвёртого дня начинаю готовить план побега. Прошу жену принести немного денег (на в магазин сгонять за… жаль не курю… шоколадками) и для этой же цели какую-нибудь обувь, чтобы не в тапочках. Приносит летние туфли (типа, нормально через дорогу перейти) и какие-то копейки. Вот жаба! Но на мне маска благодарности, поэтому вежливо говорю «спасибо».

Вечером подсчитываю финансы: в общем-то, хватает… Предупреждаю аппендицитного, что смываюсь на ночь домой (только т-с-с!) и по темноте выхожу через служебный вход, который почти никогда не запирается. И не очень-то холодно! Немного уши мёрзнут (поднимаю воротник пиджака) и тонкие трико продувает, но автобусная остановка рядом.

Люди не особо обращают внимание на чудика в летнем прикиде (вот в центре города один старикан вообще всю зиму по улице в одной майке расхаживает). Через полчаса я уже на вокзале. Вижу в ларьке копеечные серёжки-колечки. Покупаю. Не с пустыми же руками. Сейчас семь остановок на электричке – и всё! И что? Не знаю…

Выхожу из вагона на полупустой перрон. Пять минут до её дома. Первый этаж в обшарпанной хрущовке. Открывает её мама, перегораживая собой чуть ли не весь коридор.

– А её нету… – недоуменно оглядывает моё одеяние, – ещё не приехала.

Напроситься подождать? Но она не делает попыток пригласить. А, она же не знает. Думает, наверное, что я на машине, как обычно.

Иду обратно на станцию. Посёлок маленький, вокзал закрывается в шесть вечера. Сейчас восемь. Подмораживает… Подходят двое с предлогом «дай закурить». Дал бы сразу одному с разворотом, и что дальше? Туфли скользкие, далеко не убежишь. Да и куды бечь? Я здесь только дорогу до её дома знаю. Приходится блеять, что не курю, на всякий случай надев маску доброжелательности. Авось пронесёт… Двое намерены продолжить диалог на предмет «а если найдём?». На счастье, подходит следующая электричка.

Заскакиваю в вагон, подгадав перед самым закрытием дверей. Хмыри разочарованно провожают взглядом отъезжающий поезд. Если я правильно помню расписание (сам пять лет на этих электричках отмотал), то через двадцать минут идёт встречная. Благополучно проезжаю «зайцем» одну остановку и выхожу на следующей.

Затерянный полустанок, продуваемая ветром платформа посреди поля. А если я ошибся, и не будет электрички? Но вскоре на рельсы ложится свет мощного фонаря. Когда попадаю в вагон, уже чувствительно стучу зубами от холода. Иду по проходу, через тамбур, другой, третий. Сердце забилось. Она! С глупой улыбкой плюхаюсь напротив, вызывая её растерянный взгляд.

– Ты почему недоступная такая? – начинаю шутливо наезжать. – Звоню, звоню…

– Я… телефон разбила. Кстати, познакомься! Это…

Только тут замечаю, что дрищ с усиками, который жмется рядом, вроде как имеет к ней некоторое отношение. То есть, слишком нагло жмётся.

– … – дрищ произносит своё имя, которое я сразу забываю, и протягивает руку.

Я достаю из кармана перебинтованный «фак» и делаю ручкой на расстоянии.

– Ты откуда такой? – она окидывает меня удивлённым взглядом.

– Как откуда? Ты что, смс-ку не получала?

– Приехали, – говорит дрищ и направляется к выходу.

Дрищ выходит первым и подаёт руку ей. Потом вываливаюсь я. Переходим пути. Она с ним, но не под ручку, а просто рядом. Я семеню следом, но поспешно спохватываюсь, догоняю и беру её под локоток. И вовремя – на спуске с насыпи такой лёд, что точно упал бы, если б не её локоть.

– Осторожнее! – она улыбается.

Идём как бы вместе, но на самом деле только в одну сторону. У круглосуточного ларька на освещённом пятачке поджидают двое тех самых хмырей. Ну, не то чтобы поджидают… Стоят, короче. Делаю маску понаглее. Хмыри внимательно смотрят на меня, потом здороваются за руку с дрищом.

– Ну пока! – говорит дрищ и уходит с хмырями.

Теперь она берёт меня под руку, и мы молча двигаемся дальше. Я мёрзну.

Она тихонько открывает дверь своим ключом. Прикладывает палец к губам. Как хорошо! Тепло! В штанах перестаёт звенеть. Мы заходим в её комнату, которая первая по коридору, я хватаю за талию, прижимаю к стенке и начинаю обнимать. Целую в шею. Соплю в ухо. В смысле, соплю, а не соплю.

– Фу, вонючий какой! – она морщится. – Больницей пропах. Шуруй в ванную!

Хоть отогрелся в горячей воде! Выхожу, опоясанный длинным полотенцем. В коридоре по-прежнему никого. Она сидит на кухне в коротком халатике «на босу ногу».

– Иди чай пить! Только оденься, вдруг родители выйдут.

Пьём чай. С булочками. Булочки вкусные – «мама пекла». Заходит её отец в трусах и в майке. Протягивает мне руку с неестественно выгнутыми пальцами. Они были отрезаны циркуляркой года четыре назад, потом пришиты, приросли и даже более-менее шевелятся. Сую навстречу свою граблю, перевязанную мокрым и уже каким-то грязным бинтом. Смеёмся. Мужчина пускает дым в открытую форточку.

– Стой, сука! – с улицы раздаётся топот и пронзительный женский визг.

Делаем вид, что ничего не заметили. Визг затихает где-то вдали. Отец уходит. Я вспоминаю про подарок и достаю из кармана серёжки.

– Это тебе… В ухо.

У неё в ухе уже штук восемь таких. Ещё парочка не помешает.

– Спасибо! – кажется, находит подарок нужным, по крайней мере, маску разочарования я не замечаю. – Давай палец перебинтую.

У неё в комнате полумрак, узкая кровать, шкаф и компьютер. Негромко включает какую-то музыку. Шторы задёрнуты, в свете монитора её лицо выглядит по-другому. По-новому. Как будто без маски.

Она становится за открытую дверку шкафа, шуршит одеждой. Появляется в обтягивающей маечке, ложится под одеяло, делает приглашающий жест. Не заставляю себя долго ждать.

Прижимаюсь к тёплому телу, запускаю левую руку под трикотажную ткань, нащупываю упругую грудь, тереблю набухшие соски. Она не сопротивляется, но и не особо отзывается на мои ласки. Будто лапаю манекен. Не знаю, какую маску примерить. Разозлиться или обидеться? А, ладно, всё равно в полумраке не разглядишь! Принимаю решение удвоить усилия.

– У меня это… – хрипло шепчет она, – эти дни.

На секунду останавливаюсь, потом продолжаю с прежней энергией.

– Не веришь? Сам проверь.

Запускаю руку в трусики, пробегаю пальцами по шелковистым аккуратно подстриженным волосикам, пытаюсь раздвинуть складочки, но натыкаюсь на нитку.

– И что? Тебя это останавливает? Выходит, зря я сбежал из тюрь… э-э… из больницы?

Поднимаю голову, чтобы хорошо была видна жалостливая маска.

– Да нет… Подожди, – она выскальзывает из постели и скрывается за дверью. Слышен слабый шум воды.

Возвращается быстро и тут же юркает под одеяло. Наваливаюсь, целую жарко, жадно, ненасытно, стягиваю маечку, спускаюсь губами к соскам, ловлю их зубами, ласкаю языком. Слышу стоны, ощущаю ответные движения, в спину впиваются острые коготки.

У меня в трусах уже ураган. Фок-мачта вздымается всеми своими парусами. Дрожу, как в лихорадке, когда зубами стаскиваю с девушки трусики. Теперь она уже сама снимает с меня остатки приличия и направляет мой ушлый челн в нужное русло. Прерывистое дыхание, стоны, стук кровати в стену, за которой бубнит телевизор.

– Подожди, подожди… Родители не спят… Не так громко…

Но получается всё равно громко, как я ни стараюсь. Кровать скрипит и долбит в перегородку, как стенобитное орудие.

– Подожди… Давай подождём… когда уснут.

– Я не могу ждать! – шепчу я громче обычного. – И когда они уснут?

– Не знаю… Не скоро.

– Хренова кровать!

– Тогда лучше не надо…

Не надо?! Как можно остановить мчащийся под откос поезд? Хватаю её на руки и прижимаю к стене. Между шкафом и кроватью как раз полметра. Девичья гузка бьётся о стену едва ли не громче, чем спинка кровати. Устаю держать на руках, задыхаюсь, потею. Ничего не получается. Ставлю её на ноги, подсгибаю свои колени, чуть присев. Быстрее, ещё быстрее! Мышцы ног сводит судорогой, дыхание с хрипом вырывается из горла, шкаф раскачивается и стучит в стену. Звук телевизора становится громче. Идёт какой-то старый фильм про революцию. Залп Авроры!

Я мокрый, как курица. Колени дрожат. В горле свистит. Беру протянутую влажную салфетку, оттираю таран, вкладываю его в ножны. Теперь он не выглядит так, как будто я им кого-то проткнул насмерть.

Перед глазами всё ещё стоит её лицо. Без маски. Женщина только на краткий миг остаётся без маски. Увидеть её настоящее лицо – и умереть! Это награда для мужчины.

В шесть утра пьём чай. Входит её мама, заполняет собой всю кухню. Вот интересный момент: нужно ли здороваться? Жаль, не силён в правилах этикета…

У нас разные пути. В шесть сорок электричка повезёт её в университет одного города, а в шесть сорок пять меня в противоположную сторону – в больницу другого. В восемь я просочусь через служебный вход, который почти никогда не закрывается. К обходу буду в палате, надев маску «как ни в чём не бывало». На среднем пальце останется шрам, на безымянном – полоска, а на сердце… а в сердце пустота. Но на лице маска. Поэтому не верьте.

Набор масок – это наш багаж. За него не нужно доплачивать в самолёте, но и избавиться от него невозможно. Когда мы примерили первую маску? Когда побоялись сказать «нет»? Или когда впервые проглотили обиду, засунули язык в задницу? Причём, не обязательно в свою.

Я не помню своего настоящего лица…