НАСТЮХИНО БОЛОТО

(окончание цикла "Деревенские истории. Подарок и другие рассказы")

 

1.

 

- …Как раньше называлось оно? Да кто ж это помнит-то? Уж и никто не помнит… Эт сколько лет уж прошло, сколько лет… Никто и не живёт так долго, чтоб помнить… Да и помнить, слышь, наверно, нечего было, коль позабылось то самое, прежнее, название.

Ведь вот как – село со своим названием – осталась. И название, и село. И деревня – и эта, и другая, та, через реку – тоже названье своё уберёгла. Потому как и там, и здеся люди жили, и их отцы жили. И деды с прадедами тоже здесь. Погосты-то все уж старые, заросшие – сам, небось, видел. Кресты каменные да плиты белеют во мху, рядом с ними ракиты старые все в белёсом лишайнике. И все они вместе – как кости чьи-то, веками выбеленные, проглядывают сквозь зелень. Церква старая в Тарусове, уж после войны порушенная, и та утонула в этой зелени, даже кирпич весь зарос лопухами да крапивою. Ничего не разглядишь. Пока под ногой не хрустнет, рассыпавшись песком, рыжее крошево, и не догадаешься, что сюда когда-то народ к заутренне ходил, и колокола слышны были вёрст на пять. Так вот ведь – и церква та забыта, и прихода давно уж нет. А кресты – вон они, торчат среди шиповника да малины одичалой. Будто кто из земли руки свои костяные протягивает нам в напоминание – не забывайте, мол, нас…

Эт я к чему тебе такую присказку делаю? А к тому, что человеческая голова помнит лишь то, что ей родное. Что дорого, что след в Душе оставило…

Я сидел на пропеченной солнцем лавке, бетонные опоры которой давно уж вросли в растрескавшийся асфальт автобусной остановки. Рядом со мною, прислонившись спиною к столбу с жёлтым флажком расписания, сидел старик Пантелеймон из Вотри, который отмахал к этой остановке четыре километра, чтобы попасть на автобус до Вербилок. И я, и Пантелеймон буквально на несколько минут опоздали к автобусу. И вот теперь коротали время за разговорами, ожидая следующего, который должен был быть только через час.

Через дорогу от остановки, в двадцати-двадцати пяти метрах от неё, просвечивая белёсо-красным полуосыпавшимся кирпичом сквозь заросли разросшихся побегов клёна и вяза, виднелись стены полуразрушенной Ново-Никольской церкви.

- Вот, смотри, - старик ткнул своим сильным, хоть и скорюченным, но будто отлакированным и блестящим, как бивень мамонта, указательным пальцем. – Вот она, память. Кому она теперь нужна, церква эта? Да никому, как и та, в Тарусове. Зайди как-нибудь – если желание имеется – в эту вот божью храмину. Вон она, снаружи вроде и ничего – тока листы на ржавый купольный каркас настлать, крест сверху воздвигнуть да стёкла в окна вставить – и вроде бы почти и новая. А внутри – как будто нечисть какая свой шабаш правила. Всё порушено, росписи со стен сбиты, повсюду – дерьмо человечье – прости мя, Господи… Воняет – как в отхожем месте!..

Пантелеймон в сердцах махнул рукой. Помолчал, подбирая слова. Видно было – накопилось в душе его, а излить накопившееся некому было. В деревне кому изливать-то? Таким же старикам и старухам? Да они и сами всё это знают. И тоже душой все изболелись. И помирать чаще и быстрее стали от этого «знания», наверно… Приезжим дачникам или москвичам, купившим за гроши оставшиеся без хозяев дома? Их это совсем не заботит – свои у них «проблемы» - житейские, городские. Своя память… Поселковой администрации? Да у той на все эти «излияния» стариковские один ответ: «Нет финансирования. Нет ресурсов. Нет указаний. Нет в плане… Нет…Нет…Нет…» Такое после этих ответов ощущение, что и памяти у них – тоже нет…

От этих мыслей меня отвлекло деликатное покашливание. Видно, старик заметил мою задумчивость…

- Так вот, - как бы продолжая мои мысли, подитожил он. – Это с церквой всё кто учинил? Не враг ведь какой – немца здесь и не было, почитай. Не успел дойти. Не завоевал нас, Слава Богу… И не безликие какие хулюганы. Мы сами и учинили. Кто-то для гаража своего – иль для чего ещё – ворота выломал и двери. Другой – жесть с крыши. Третий по кирпичикам ограду для своих нужд растащил – потому как жаба душит свои деньги на кирпичи тратить… А все остальные видели – да не сказали, не устыдили. Потому как бы это ведь не ихнее – Божье. Да они и сами под это дело – кто железку-другую, шпингалет там али ручку дверную, иль петли, кто доску с пола, кто раму из окна – и себе тож. А детишки ихние, видя такое безобразие и безнаказанность его, изгадили дом Божий до непотребного самого конца. Ну, а государству на это начхать было – не до Бога и не до Храма… Вон она теперь – память вся. А что они, которые это паскудство учиняли, потом вспомнят, что в наследие передадут потомкам своим? Сворованную доску, да поколотое стекло от окна в ризницу? Иль надпись похабную поверх полустертого Лика Святого? Вот – и нету потому сейчас памяти этой самой. Потому как – будь она – и стыд бы был… И совесть. Которая раньше Душевным Порядком звалась…

Рядом с остановкой притормозил слегка припорошенный дорожной пылью «Опель-Корса». Водитель открыл окно, из которого вырвался на волю непонятный, будто потусторонний, нечеловечий ор в сопровождении какого-то подобия музыки из скрипа, звона, воя и лязганья, и поинтересовался, прокричав, чтоб было слышно – в какую сторону повернуть, чтоб до Тарусова доехать…

Когда машина скрылась в облаке пыли, Пантелеймон посмотрел ей вслед, потом обернул ко мне свое совсем коричневое морщинистое лицо и спросил, как бы утверждая свою, давно уж просившуюся из глубин его простой мужицкой Души на волю, мысль:

- А, может, и завоевали нас уж. А я и не заметил под старость-то…

 

2.

 

Матвей в последний раз тюкнул по коньку избы топориком и огляделся.

После звонкого топорного разговора с деревом вокруг, казалось, разлилась первозданная всепоглощающая тишина.

Снова затренькали на ближайшей к избе берёзе синички, где-то в глухомани, за стеной черного ельника, устроили перестук дятлы. Две сороки, умостившись на колодезном срубе, обсуждали свои птичьи дела. Да в пристройке к избе, больше похожей на сараюшку, чем на хлев, хрустела свежими побегами хвоща и осоки дородная Хавронья. А на чердаке стоявшей поодаль низенькой баньки шебуршились и квохтали куры.

Анастасия ни свет, ни заря ушла в Тарусово – отнести гостинец и пригласить тамошнего батюшку отца Козьму на освящение жилища. А Ерёма да Кифа еще вчерашним днём как ушли в Глинки поработничать, так ещё и не вертались. Потому с коньком и пришлось самому Матвею управляться…

 

Долго они скитались-то – после того, как Никоновский порядок в силу свою зверскую вошёл. Так всё переиначил, что сама Царевна Софья пострашней Никона оказалась...

Стрельцы всех из их села тогда согнали к околице – а само село со старой, ставленой ещё прадедами, церковью сожгли. Будто тати и бесермены какие, а не свои, правоверные. Бабы тогда в голос ревели. Мужики ворчали глухо, уперев потемневшие глаза в землю. А что ещё сделаешь, коль вокруг полсотни краснокафтанных с бердышами да верховые.

Потом, вот так, на телегах с немногочисленным скарбом, который вынести смогли, да со скудным припасом дорожным потянулись невольные погорельцы в сопровождении десятка стрельцов – остальные ускакали к другим «упрямым» деревням да сёлам – в сторону восхода солнца, к далёкому Каменному Поясу. Таков Царевнин Указ и Патриарший Приговор – всех непокорных и несогласных – в далёкие земли да на тяжёлый труд при новых монастырях или государевых заводах… А батюшек, что по дедовым заповедям да по старым книгам святым служили, а, паче того – стародавними запретными словами пользовались и Бога славили, да бунтовщиков непокорных – в железо, в цепи да и в ямы на хлеб-воду…

Эх-ма, многие тогда селения пожгли. Какие – и с селянами вместе, кто не захотел подчиниться власти… Проходили мимо тех остовов чёрных, дымных… Крестились по-дедовски украдкой…

Решились на побег не скоро – нельзя было матушку бросать. Совсем она после отъезда расхворалась. Почти с телеги и не вставала-то. Всё лежала в ней, глаза в небо вперив. И шептала что-то иногда. Губы шевелились, а слов не слыхать было. Матвей знал – повторяла молитвы, что запретными стали, на запретном же языке да поминала святых, коих вычеркнул ещё Никон-Антихрист

Близнецы Еремей и Акинфей за тот месяц, что прошёл с Исхода, как-то быстро повзрослели, куда-то делись их непоседливость, задиристость и насмешливость. В свои шестнадцать лет они враз остепенились, незаметно, наравне со старшим братом приняв на себя тяжкий груз ответственности. А как иначе вести себя осиротевшим наполовину поповичам, отца которых в кандалах увезли отдельно куда-то на Север. А матушка, вся больная, лежит в телеге на укутанных в несколько слоёв рогожи святых книгах, которые удалось прямо под носом стрельцов вынести из уже занявшегося огнём Храма и спрятать под ворохом одежд и скромного скарба…

В один из последних августовских дней Матвей с близнецами враз осиротели – уже полностью. Матушка с прояснившимся и умиротворённым лицом, которое неспешно омывал мелкий и пока совсем не холодный дождик, лежала на телеге и всё так же глядела в мутные безмерные глубины пасмурного неба. Только вот уже не дышала.

Постояли у наспех сколоченного креста на пригорке. Вдалеке виднелись размытые очертания очередной мордовской деревушки, стоявшей тоже на возвышенности. Сколько таких убогих бедных селений они оставили на своём пути в стороне – проходить через жилые сёла и деревни запрещалось. А по низинам, вдоль дороги, иногда скрывая её под плёнкой воды, растекались ручейки да речки, собираясь в топкие бочаги да в болотные луга…

Понукаемые хмурым уставшим стрельцом, Матвей с Ерёмой и Кифой догнали неспешно тянувшийся караван телег. И в ту же ночь, когда остановились на ночлег у какой-то широкой и величаво-неспешной реки, три брата, прихватив с собой лишь немного съестного, кое какой скарб да убережённые книги, ударились в бега.

Шли скорым шагом трое суток подряд вверх по берегу этой незнакомой реки, делая короткие привалы и хоронясь на это время в узких скальных расщелинах крутого речного берега. Потом, поняв, что погони нет, углубились в попавшийся на пути прибрежный сосновый лесок, начинавшийся прямо с песчаной косы. Поплутав по нему, нашли заброшенную медвежью лежанку под корнями большого соснового выворотня, забились в неё и как-то одномоментно все трое провалились в глубокий и покойный сон…

 

Матвей проснулся оттого, что безуспешно спросонья пытался отогнать что-то, ползающее у него по лбу и носу. Открыл глаза – и сразу же резко сел, вжавшись спиною в засохшие твёрдые корни выворотня. Перед ним на корточках сидела незнакомая девчушка с длинной травинкой в тонких, почти просвечивающих на солнце, пальцах. Рядом с Матвеем под боком сопели во сне, прижавшись друг к другу, близнецы.

- Ты кто? – еле ворочая сухим со сна языком, спросил он незнакомку.

- Нереяна, – открыто улыбнулась ему девушка.

Улыбка у неё была мягкая и добрая.

Матвей осторожно, стараясь не потревожить братьев, поднялся на ноги и вылез из-под выворотня.

Солнечные лучи пробивались сквозь теряющиеся в вышине макушки сосен. Лёгкая паутинка зацепилась за сухой корешок вывороченной сосны и, развеваясь на почти незаметном ветерке, сверкала мелкими изумрудными искорками. Было тепло и покойно. И даже трава в глубине этого соснового бора не успела ещё пожелтеть и пожухнуть – и отливала той же сочной зеленью, что и в середине лета.

Девушка стояла прямо перед ним. Стёганый льняной сарафан, измазанный по подолу зелёным травяным соком, серая рубаха с широкими рукавами, вышитый бисером красный поясок. Черный длинный завиток выбился из-под платка, куда были убраны все волосы, и чуть колыхался у самой девичьей щеки. Глаза – такие же зелёные и искрящиеся, как та паутинка под солнцем, смотрели снизу вверх на Матвея спокойно и доверчиво.

- Да откуда ж ты, такая… - Не найдя дальше слов, Матвей вопросительно повёл ладонью по воздуху.

- А живу я здесь. Уж года три. Как тятька с мамкой от лихоманки померли, так и живу. Люди сюда не ходят, слава Всевышнему. Нету людей вокруг. Не живёт никто. Лес да болота. Только далеко у реки деревеньки стоят. Да и до них отсюда аж целых три дня по лесу идти-то, пробираться, - певуче рассказала незнакомка, легко вплетая в свою речь слова на запретном языке.

Вот так и встретил Матвей свою Судьбу.

 

3.

 

…Пантелеймон прищурился, глядя на теряющуюся в летнем мареве ленту дороги.

- Воон, наверно, и автобус наш. А то уж надоело сидеть здесь, пыль глотать.

И в самом деле, минуты через две подошёл обшарпанный, с мутными от пыли стёклами, ЛиАЗ.

В салоне было ещё жарче, чем снаружи. Пахло бензином, прогретым дерматином на сиденьях. И ещё – равнодушием. Оно, это равнодушие, словно навечно отпечаталось на лицах немногочисленных пассажиров – немолодых, с обречённой усталостью в глазах, женщин и мужчин, трёх старушек в черных платочках и совсем уж согбенного старика, который по виду был намного старше моего восьмидесятилетнего невольного спутника.

Зайдя в автобус. Пантелеймон привычно поздоровался со всеми пассажирами. Кондуктор, такая же пожилая усталая женщина, как и её пассажирки, прошла сразу ко мне.

После оплаты билета она дала знак водителю, и автобус, пару раз чихнув двигателем, поехал.

Пантелеймон присел рядом.

- А зимою намного труднее, - как бы ни к кому не обращаясь, проговорил он. – Дорогу вовремя не расчистют, вот и трепыхаешься в сугробе все десять километров. Пока на почту доберёшься, совсем из сил выбьешься…

Старик, сидевший перед нами, не оборачиваясь, поддержал разговор неожиданным густым басом:

- А ты, Пантелеюшка, что ж зимой-то зятя свово не попросишь. Он же у тебя в колхозе на тракторе работает. Вот и свёз бы тебя тогда. И по сугробам не надо…

- Ой, Никанор, тебе б только что поперёк сказать. Сам ведь знаешь прекрасно, что у Вовки не трактор, а горе одно. Опосля уборочной всю осень и зиму ремонтирует его, окаянного. – Видно было, что это их привычная и давно уж начатая перепалка стала как бы некой традицией при встрече этих людей.

- Ну, ты слышь? – мой попутчик обратился ко мне. – Он меня моим зятем попрекает, коряга старая. У самого-то двое зятьёв, у обеих машины, могуть в любой момент – фьюить! – куды угодно отвезть этого юмориста. Ан нет – вместе с нами трясётся в этой консервной банке. Потому как дешевше выходит для зятьёв его. Чё, не так, да?

- Да я младше тебя на целых полтора года! – вскинулся старик. Повернувшись лицом к нам, он зыркнул на Пантелеймона из-под совсем белых кустистых бровей. – А тебе, небось, завидно, что зятья мои машины имеють, а у твово Вовки окромя ржавого велосипеда из личного транспорта ничего в жисти и не было. Михал Сергеич всем свободу дал – выбирай, какую работу хошь. Вот мои зятья и выбрали. А твой – всё по-старинке, не со свободой, а с совестью своей живёт. А кому она нужна сёдня, совесть эта, а? Без деньгов? То-то же!

И с победным видом отвернулся от нас.

Мой попутчик махнул рукой на своего оппонента и, как бы невольно оправдываясь, чуть слышно пояснил мне, шепча почти в ухо:

- У Никифора-то старший зять, Валентин, начальник МТС. Потому у него и «Нива» имеется, а у тракторов запчастей как не было, так и нет. А другой, Николай, лесопилкой командует. «Волгу» вон в прошлом годе купил. И сразу же на, как её – прохилактику – в ту же МТС поставил. А механизаторы её облизывают, вместо того, чтоб трактора да комбайны ремонтировать. Иначе им начальник ихний, Валентин, ни премий, ни какой подработки не даст. Будут на голом тарифе лежать под тракторами с утра до ночи… У-у, шкуродёры, советской власти на вас нету! А перестройка эта тока народ к лени приучает и шкурничеству.

Дед в сердцах чуть не плюнул на пол, спохватился..

- Помяни моё слово – наплачемся мы с этими всякими «свободами слова» и другой хренью. – Уже не шепча, а нормальным голосом произнёс он. – И-и-и! Ведь человек тока тогда свободен, кады у него порядок во всём – в голове, в семье, в деле. А без порядку – эт не свобода, а бардак. Анархия, одним словом…

Он замолчал, подумал о чём-то, вздохнул. Потом понурил голову и что-то «про себя» зашептал. Из еле улавливаемых сквозь скрип, дребезжанье и рыканье автобуса слов я разобрал, что Пантелеймон ругался…

Автобус затормозил у остановки перед железнодорожным переездом. Я, Пантелеймон да ещё две старушки сошли. Старушки сразу же двинулись по заасфальтированной когда-то, давным-давно, тропке в сторону платформы на Москву. И, кроме нас, на остановке больше никого не осталось.

Автобус подождал ещё чего-то, потом, видно, поняв, что никто больше не выйдет и не войдёт, недовольно фыркнул черноватым дымком и покатил дальше.

Пантелеймон вынул из кармана старенького, подлатанного на локтях, серого пиджачка, конфету, освободил её от фантика и положил в рот. Обёртку же спрятал обратно в карман.

- Вишь, как переволновался с этим зазнавшимся дурнем – даж курить захотелось. А врачи-то мне и запрет на курение-то наложили. Нашли чёй-то в лёгких – и наложили. А чё там находит окромя дырок от пуль, что в войну получил. Вот и приучил себя вместо папироски конфетку сосать. Пососу это детское баловство – вроде б и полегшает малость.

Мы неспеша перешли железнодорожные пути и двинулись в сторону деревянного вокзала, к боку которого притулился небольшой сарайчик с вывеской «Почта».

- Знаешь, паря, чё я заметил, давно ещё. Раньше те, у кого мысли поганые в голове были, али дела такие же, в лес наш почти и не ходили-то. В лес, что за рекой – ходили, в этот вот, за Вербилками – тож ходили. А в наш – и пряником не заманишь. Вот тот же Никифор – за всю свою жисть ни разу в лесу не был. Да и зятья его – тоже сторонятся. Даром что младшой Николай к лесопилке приставлен – а сам дальше её в лес – ни ногой. И всегда так было. Правда вот, тока в самое последнее время все этакие людишки чёй-то осмелели – прям на машинах в лес заезжают. Ломают, всё, гадют…

Пантелеймон почесал затылок.

- Чуют, небось – Порядок кончается. И всяка власть, что к Порядку приставлена – тоже…

 

4.

 

Почти до самого конца осени беглецы с Нереяной, хоронясь от людей, сторонясь дорог и селений, шли к закатному солнцу, оставив большую реку да далёкие неувиденные колышущиеся тени Уральских гор за спиной. Но, то ли сбились с непривычки, потеряв направление, то ли велись какой-то им самим незнаемой силой – только вышли они как-то к вечеру, перейдя вброд текущую попутно им быструю холодную речушку, к неширокому полю с давно уже сожженной кем-то не успевшей войти в колос рожью. За полосой этого заброшенного мёртвого поля светлел в лучах заходящего холодного солнца необъятный – от края до края – лес.

Матвей почему-то вдруг решил, что дальше они уже не пойдут.

На краю выжженного поля нашли три сгоревшие, видать – ещё весною, избы – у самой кромки леса.

В не успевших ещё прорасти травой головешках отыскали топор без топорища да чудом уцелевший чугунный котелок. К тому топору, что взяли из Настиного «наследства», к двум ножам и косе, да к старому медному котелку с заговорённым узором по краю это была хорошая добавка.

До первого снега успели в лесу, под старой вековой елью, выкопать пару землянок – одну для Матвея с Нереяной, другую – для младших братов. В овражке, что начинался буквально в ста шагах от землянок, бил родник со сладкой чистой водою.

Попутно – недалеко от родника – наткнулись в кустарнике на чудом выживших в лесу курей – трёх квочек с выводком десятка цыплят и одного полуободранного, но всё ещё боевого, петуха. В землянке у близнецов сделали загородку и поселили там данную Всевышним живность.

С началом зимы Матвей с братьями наставил на зайцев силков – и через две недели пришлось уже завяливать зайчатину впрок, а долгими вечерами под светом лучины скоблить, дубить в желудёвом настое и мять заячьи шкурки…

После того, как несколько раз стая волков попыталась разгрызть дверь в землянку близнецов – видно, их привлекало куриное кудахтанье – Матвей с Ерёмой, состругав себе по рогатине, сунули за пояса топоры и ушли искать эту стаю. Акинфей с Нереяной остались оберегать жильё.

Через двое суток маленькая охотничья артель вернулась, нагружённая пятью волчьими шкурами. Матвей припадал на правую ногу – успел достать клыками до бедра вожак, прежде чем упал с прорубленной топором головой. А из котомки Ерёмы доносился визг и попискивание – тот подобрал в волчьей норе двух недавно народившихся волчат.

Три шкуры повесили на кольях рядом с землянками – и волки больше никогда не приближались к жилью.

А волчата к лету превратились в двух стремительных поджарых и верных помощников – и в охоте, и в сторожбе.

 

В полудневном переходе от их прибежища, ниже по реке, которую они когда-то осенью перешли, обнаружилось небольшое сельцо – со своей старенькой деревянной церквушкой и ещё более старым погостом за нею.

Худенький рябой попик с тихим сиплым голоском долго всматривался подслеповатыми глазами в статных, одетых в звериные шкуры, пришельцев, вокруг которых толпились испуганные сельчане…

Расспрашивал их, да и сам рассказывал – с какой-то светлой покорностью судьбе, изредка вытирая свой шмыгающий нос рукавом рясы…

И здесь побывали Антихристовы ретивые слуги.

Батюшка Козьма, радея о своей пастве, принял нововведения. С показной радостию, с молитвою и песнопениями во здравие Патриарха и Царевны Софьи, под конец заладив стол с угощениями для стрельцов, которые, как чужие бесермене-нехристи, уже успели пограбить его односельчан… Принял их ещё и потому, что был невольным и тайным свидетелем того, как стрельцы, ещё перед тем, как попасть в их село, запалили усадьбу упрямого и несдержанного на язык архидьяка Онуфрия-Мамалюя, и порубили его самого и его домочадцев и служек. Но, судя по тому, что Мамалюя они порешили ещё в начале лета, а к ним наведались только в конце его – архидьякон и словом не обмолвился своим палачам о далёком затерянном сельце. И лишь непонятно какая нелепая случайность привела безжалостных служителей Антихриста к ним…

 

5.

 

«Почта закрыта по техническим причинам до 15.00» было написано на тетрадном листке в линейку старательным детским подчерком. Листок был прикноплен на потрескавшийся деревянный щит рядом с дверью. На самой двери висел большущий чёрный замок.

- Лизка это писала, дочка Клавдии. Она матери помогает завсегда, хоть и третий класс только закончила. – Пантелеймон присел на один из стульев с откидным сиденьем, что ещё встречаются изредка в старых сельских клубах. Ряд таких старых облезлых стульев стоял под навесом крыльца, прибитый по краям двумя скобами к стене почты. – Обычно Лизок сразу после уроков к мамке на работу спешит. А в каникулы – так целый день на почте торчит. То письма перебирать помогает, то газеты аль журналы сортирует. Серьёзная совсем.

Достал ещё одну конфетку, положил в рот, пососал и продолжил.

- Клавдия ведь без напарницы уж года два как работает. Прежняя проворовалась – её в колонью упекли, а никто другой за такие гроши больше не хочет на почте работать. Вот Лизка матери как напарница и помогает. А мать за это полставки от своей зарплаты ещё получает. Всё какой-никакой прибыток в доме. – Пантелеймон вздохнул. – Ейный муж-то, Сашка, одноклассник Верки моей и зятя Володьки, в Афгане погиб. Привезли только гроб железный – и похоронили. А кто в ём – Сашка али нет – не известно.

С тех пор вот и живёт с дочкой – кому она с ребёнком-то нужна, когда мужуков и так дефицит…

К недалёкому перрону подошла Савёловская электричка. Выплеснувшийся из неё народ спустился с платформы и разбрёлся кто куда. Одни пошли на автобусную остановку, другие потянулись цепочкой вдоль дороги в сторону города, часть зашла в пристанционный магазинчик, несколько человек подходили к двери «Почты» и, прочитав объявление, так же молча уходили по другим своим делам…

- Вот ты, Василич, меня надысь всё расспрашивал про лес наш да про болото. А что, Анатолий тебе ничё об том не рассказывал-то? Он, поди, много больше меня знать должон – дед его правильным лесником был! Я пацаном к нему на двор бегал, в конец деревни – там изба лесника стояла. А для сына старшого свово он уж ту избу построил, где сейчас и живёт твой тесть… А Толька, внук лесника, в то время окромя сиськи мамкиной ещё ничё и не видел…

- Да говорил что-то… Но как-то неохотно…

- Неохотно, гришь? Ага, значит до сих пор ещё действует заклятье-то! Потому и папаша Анатолия в лес после одного случая не очень-то и ходил. Всё шорничал больше. А в лес – тока по великой надобности. И не в одиночку – кого-нить завсегда с собой брал. Знаешь уже, небось, про случай тот, а?

- Мне Анатолий Иванович как-то о нём рассказывал – как ему про это его отец говорил…

- Во-во! Рассказывал, да видать – не всё. Потому как остальное не в его власти рассказывать – ведь бабка евойная была поповной из Тарусова. Она заклятье древнее, нездешнее, на мужскую линию и передала. Не зря ведь церква Тарусовская, сколь её не ремонтировали, не перестраивали, то – сгорит, то, купол обвалится, а то – сама власть порушит… Но, видать, конец заклятью приходит, раз говорить о том начинают. Да вон и болото который год уж сохнет, и родник исчез. Всё к тому и идёт…

- К чему идёт?

- А! – махнул рукой мой собеседник и полез в карман за очередным леденцом. – К переменам идёт. К смерти веры…

- Какой веры? – непонимающе переспросил я. – Христианской?

- Какой-какой! Да такой! Любой веры – в леших, в Бога, в чёрта, в Христа, в Антихриста… В то, что нам ни понять, ни постичь никогда… В Душу самую, в человеческую, в самый её стержень. От которого Душа светлая была… Чистая, не замаранная поступками нашими – теми, которые ради выгоды али прибытку свово, а не обчества. Вот. А названья тому люди разные придумывали и придумывать будут…

- Эт Вы про грехи говорите так? Про нарушение Заповедей Божьих, да? – мне было интересно, что об этом скажет Пантелеймон.

Но старик, будто не слыша вопросов, молчал да усиленно, с показательным причмокиванием, посасывал конфету.

Чудом уловившая в воздухе молекулы мятного аромата, испускаемые тающим во рту леденцом, вдруг откуда-то сверху спикировавшая нахальная оса и, сделав примерочный круг над головою моего молчавшего собеседника, вдруг села тому прямо на лоб и поползла к носу.

Старик машинально махнул рукой, отгоняя «сластёну». Оса, недовольно жужжикнув, взвилась, покружила еще немного, будто выбирая более удобное для повторной посадки место. Но – вдруг отчего-то раздумала, взмыла свечкой вверх, к нависшим над «Почтой» тяжёлым ветвям старой липы, и исчезла в листве.

Пантелеймон задрал голову, посмотрел вверх, прислушался.

- Гнездо осиное на липе-то. Она к нему и поспешила – там шершень хочет похозяйничать. Слышь, как зудит натужно, расковыривает оболочку, к личинкам подбирается. Щас там форменная война будет, осы тучей налетят. Давай отсюда, покамест и нам до кучи не перепало…

 

6.

 

В Пасху отец Козьма – по просьбе Матвея и с согласия девушки – окрестил Нереяну. Теперь уже Анастасия хлопотала у них в землянках по хозяйству, пока братья лес валили да избу с банькой ладили.

Банька была как бы отдельным хозяйством новоокрещённой.

Рано-рано, с первыми утренними туманами, уходила девушка на луга да на лесные поляны. Искала да собирала цветки-травки разные, веточки да корешки, да потом в баньке сушиться развешивала. Скребла народившуюся живицу сосновую да еловую, в берестяные туески собственного плетения складывала – и тож в баньку, но уж в самый тёмный угол на земляном полу, пошепчет что-то да потом лапничком и закроет.

Отец Козьма приметил как-то это дело – да и попенял:

- Ты – дитя божие, а бесовскими делами занимаешься. Нехорошо…

Но вскоре поменял свое мнение – когда его, скорюченного от поясничных болей, привёз на телеге к лесным поселенцам сын единственный Прохор. И пока Настя хлопотала , травы втирая в немощное тело старика да отпаивая душистыми настоями, Прохор бирюком исподлобья глядел на все эти старания да угрюмо бормотал молитвы и часто осенял себя троеперстием, сидя на лавке в предбаннике.

К вечеру повеселевший и выпрямившийся отец Козьма тепло попрощался с девушкой и с братьями, благословил их и уехал с сыном обратно к себе…

Матвей знал толк в этих стараниях – кто, как не Настя, а тогда ещё Нереяна, усмирила и выгнала из его тела лихоманку после того памятного похода на волков. Бедро от той рваной раны воспалилось, самого Матвея жар обуял, в бреду метался на волчьих шкурах в душной землянке. Да так метался , что два брата еле удерживали, пока девушка в рот ему вливала настои горькие и пахучие. А потом аж целых две недели раза по три на дню выскрёбывала рану и вкладывала в неё смоченные в травяном вареве кусочки мха.

К весне Матвей уж и не хромал даже…

Свадьбу с Настёной Матвей решил сладить перед самым Новым годом – сразу после сбора селянами окрестных деревень урожая. Настя уж давно была согласная, и жених договорился с отцом Козьмой о времени венчанья.

Вечерами Матвей взялся учить свою будущую супружницу грамоте – по тем сбережённым святым книгам, что достались ему в наследство от батюшки с матушкой. Любовь девушки к своему суженному, терпение и природная пытливость сделали своё дело – за три летних месяца Анастасия полностью освоила и буквы, и составление слов, и их звучание – как на родном, так и на запретном, языке. К осени она уже довольно бойко читала вслух имеющиеся книги. Пришедший как-то за лисьей шкуркой для матушки, отец Козьма даже заслушался, внимая тому, как чистый и глубокий девичий голос рассказывал ему по книге сначала о Житие Святого Дамиана, а потом про мытарства и возвышение на небо Святого Пророка-Пчельника. Да так заслушался, что и не заметил тёмной тени за оконцем, затянутом мутным бычьим пузырём, всего месяц назад поставленной братьями избы…

- Да, Настасьюшка, голос у тебя словно ангельский. Слушал я тебя – и будто в Рай заглянул Душою, - прокашлявшись после недолгого молчания, отец Козьма погладил притихшую девушку по голове. – Даже не верится, что после стольких несчастиев сподоблюсь голос такой услышать, и про жития святых послушать.

Старичок в потёртой рясе вздохнул, поднимаясь. Обвёл своими подслеповатыми глазами поднявшихся вместе с ним братьев и глядевшую на него юную чтицу.

- Я уж совсем глазами плох, буквицы не вижу никак. А старушка моя и вовсе безграмотная. А теперь вот как будто и глаза мои лучше зреть стали – после твоего чтенья. Благодарствую тебе. – И отец Козьма в пояс поклонился смущённой Анастасии…

 

7.

 

- А, Анфиса Ильинишна, моё почтение! Какими судьбами? – Пантелеймон снял свою выгоревшую старую фуражку, здороваясь с крохотной худенькой старушонкой, выходящей из маленького пристанционного магазинчика с гордой надписью «Универмаг» над дверью.

- Что, правнуков приехавших побаловать решила? – зоркий взгляд старика приметил в авоське кулёк с конфетами и пачку печенья «Юбилейное».

- Нее, милай. Моим правнукам такой гостинец и не приглянется. Им это новое баловство подавай – кискерсы да чупсы… Эт для себя да для гостей –

нежданных, но ожидаемых… - не вяжущимся с её видом и годами звонким девичьим голосом ответствовала знакомица моего попутчика.

- Ну, Вы загнули, Анфиса Ильинишна – нежданных, но ожидаемых.

- А-а, баламут. ты, Пантелеюшка! В твои молодые года тебе ещё этого и не понять. Не дорос ещё…

Она шутливо ткнула сухеньким кулачком старика в живот, потом поправила слегка съехавший с головы на затылок лёгкий ситцевый платочек.

- Ладно, пойду я – автобус сейчас воротится с конечной – я на ём поеду-то. Вы не на него?

- Не, мы тут открытие «Почты» ждём. – Ничуть не обидевшись на «баламута» и на тычок, уважительно ответил Пантелей.

Старушка отчего-то вздохнула, поглядев на Пантелеймона, потом перевела взгляд на меня.

- А эт что за молодец? Чёй-то средь твоих сродственников я его не видала. Аль новый какой?

- Да нет, Анфиса Ильинишна, эт зять Анатолия, сына Ивана-шорника, Иваныча. Сергеем звать.

- А по-батюшке-то как? - спросила уже у меня пытливая старушка.

- Сергей Васильевич я. Здравствуйте.

- Он тут про наши места всё расспрашивает, интересуется историями всякими, - встрял Пантелеймон. – Про Настюхино болото расспрашивал. Что да почему. А я уж всего-то и не упомню…

Старушка вдруг ещё раз ставшим каким-то строгим и колючим взглядом зыркнула на меня снизу вверх.

- Про болото, значица? Ну, вечерком заходи, мож чё и упомню. Он покажет, где моя изба, - кивнула на моего попутчика старушка и, не попрощавшись, развернулась и скоренькими мелкими шажками засеменила к автобусной остановке.

Пантелей только хмыкнул отчего-то и, почёсывая плешивую макушку, проводил взглядом свою знакомую…

- Вот ведь надо ж! Хрена к ней в гости напросишься – всё отвадит под предлогами разными. А тебя вона – сразу пригласила… Интересно девки пляшут! – обратясь ко мне, недоумённо объяснил происшедшее старик. – Она ровесница моей матушки-покойницы, Зинаиды Власьевны, лет на двадцать меня старше, ещё при царе жила – а вон какая шустрая до сих пор. Ни одна болячка-хвороба её не берёт. Недаром, что Ульянина сестрица младшенькая. Их кровь, древняя, не местная…

И, произнеся этот непонятный монолог, повернулся к «Почте», замок на двери которой отмыкала полненькая молодая женщина.

- Во, открылась, наконец-то! Айда быстрее, а то щас за пенсиями набегут – очередь вмиг образуется. А потом уж, опосля, когда пенсюю энту получу, надобно бы ещё и подарок Веруне купить на именины. Завтрева у ей день рожденья, во как…

 

8.

 

Так уж случилось, что первенец у Матвея с Анастасией появился в тот же последний августовский день, когда скончалась два года назад его матушк, и он ударился с братьями в бега. Девочка родилась. Серьёзная да молчаливая.

Настя в своей баньке над нею часа два шептала, что-то. Потом понесли крестить к отцу Козьме. По дороге-то Анастасия и поведала мужу тайное родовое имя новорожденной – Лелеяра, Лелея…

Старый священник нарёк девчушечку – по просьбе Матвея – именем его умершей матушки – Ульяна.

А вечером, когда в лесной избе собралась вся их семья, Еремей и Акинфей смущённо признались брату, что уже выбрали себе в двух дальних деревушках, куда постоянно ходили работничать, своих будущих супружниц. И даже уже начали ставить каждый себе по избе в этих деревнях…

- Как поставим, так и посватаемся, – добавил почти что молчавший весь этот разговор Акинфей – говорил за двоих Ерёма… - А то, чё – в эту избу все уж и не влезем-то. Ты уж подмогни нам, братец, а?

И на следующий день вновь заиграл топор в сноровистых руках Матвея, вновь завёл свой извечный задушевный разговор с деревом.

А Анастасия , дожидаясь мужа, качала по вечерам сплетённую загодя из лозы лёгкую зыбку и всё напевала малышке песни на всеми забытом в этих местах запретном языке.

 

Братья не успели ожениться – за две недели до венчания и свадеб тихо отошёл совсем уж одряхлевший батюшка Козьма. А через три дня после него уснула и не проснулась старая попадья. В утро её кончины выпал лёгкий, тонкий – будто пуховый платок – снег. Но уже ближе к полудню весь истаял, даже лужицы не остались…

Сын отца Козьмы, угрюмый, будто чем-то вечно недовольный, сорокалетний Прохор, едва схоронив на прицерковном погосте отца и мать, запряг единственную в хозяйстве лошадь в телегу и куда-то уехал. Куда и по какой надобности – никому не сказал… Да никто и не допытывался.

После отъезда Прохора в селе даже как-то посветлело. Девушки уж не боялись показываться за воротами без своих отцов или братьёв – некому больше было дышать на них перегаром, никто не норовил залезть им под сарафаны да рубахи цепкими потными пальцами, шепча при этом срамные слова в покрасневшие от того девичьи ушки. Даже дворовые собаки уже не жались по своим углам да не прятались под первое попавшееся крыльцо от прохоровского пинка, удара палкой, или от просто окрика, а с весёлым задорным лаем день-деньской носились друг за дружкой по всему сельцу.

При всём при том Тарусово будто напряглось в ожидании каких-то будущих событий – церковь стояла без хозяина, а такого никак не должно было быть…

Ударили первые морозы, а снег больше и не выпадал. Будто чего-то тоже ждал.

В последних числах ноября в Тарусове появился Прохор. И не один…

 

9.

 

- Проходи, милай, не смушшайся. Чё застыл у порога-то, будто истукан какой?

Я прошёл на середину небольшой комнаты. За спиной смиренно покашливал мой провожатый Пантелеймон. Приглашение пройти относилось явно не к нему.

- А ты, Пантелеюшка, давай-ка к себе иди, дома у себя повечеряй, с внучками потетешкайся. На вот тебе, Алёнке приложи к левой лопатке и платком али простынкою чистой привяжи, хлопковой али льняной. К завтрему кашлять и перестанет. Выплюнется у неё всё. А то вишь, врачи эти удумали всякими операциями дитёв стращать… Да заодно малая отучится всякую гадость в рот совать. – Анфиса Ильинична подошла к старику и протянула что-то, завёрнутое в тряпицу. – Ну, всё, ступай-ступай. А то Вера твоя над дочкой совсем извелась, пусть отдохнёт. Всё ж завтра у неё именины…

Пока старушка выпроваживала Пантелеймона, я огляделся.

Небольшая уютная комнатка с опрятной, разрисованной по белому лазоревыми узорами печкой, стол у окна, пара лавок вдоль стен, застеленных узкими и длинными домоткаными сидушками. За слегка приоткрытой ситцевой занавесочкой, что огораживала часть комнаты от печки до стены, угадывалась кровать. Пол же был чисто выскоблен и ничем не прикрыт.

В красном углу, перед полкой с задёрнутыми шторками, висела маленькая лампадка. Видно было, что её потушили перед самым нашим приходом – еле заметный сизоватый дымок ещё струился из неё, да и запах лампадного масла настраивал на какую-то загадочную торжественность…

- Чё, оглядел мои хоромины? – Я не заметил, как хозяйка присела за стол, и смотрела со своего места, по-птичьи чуть склонив голову к правому плечу – будто что-то высматривала во мне. – Так вот здеся я и живу-доживаю. Все мои-то сёдня разъехались – без надобности они здесь вечером. Давай, присаживайся, чай пить будем с печеньем да конфетами. Да и разговаривать, долго ли, нет – не ведаю пока…

Анфиса Ильинишна кивком головы указала на лавку напротив себя, и пока я подходил да садился, успела уже налить мне в большую чашку душистого травяного чая из большого белого в крупный красный горох чайника, что стоял посреди стола, до времени прикрытый вышитой льняной салфеткой. Рядом, в обычной пластмассовой синей вазочке, лежало то самое печенье, которое ещё днём углядел в авоське старушки при встрече с ней Пантелеймон.

Мы неспешно пили вкусный чай, и хозяйка между глотками, как бы невзначай, расспрашивала меня о моей жизни – откуда я, как жил, учился, где и кем работаю, что люблю… Порой задавала наводящие вопросы или попросила рассказать о чём-то поподробнее.

У меня даже мысль мелькнула – а не работала ли она в своё время в соответствующих органах…

- Нее, милай, и даже отношенья не имела к этому всему, - будто прочитав мои мысли, Анфиса Ильинична этой нежданной фразой прервала нашу беседу. Я даже поперхнулся и закашлялся.

Старушка бодро вскочила со своего места, шагнула ко мне и похлопала своей маленькой сухонькой ручкой мне по спине.

- Ничё! После мово чаю-то твой бронхит вконец уйдёт. Так что – покашляй-покашляй. А вопрос твой в глазах твоих – как в книге – чётко был прописан. Вот так вот… - она не вернулась на своё место, а подошла к лампадке.

Спичек в её руке я не заметил – а, может, просто невнимательно глядел. Но лампадка снова затеплилась тихим домашним огоньком.

Старушка просеменила к двери и щёлкнула белым пластмассовым выключателем. Самодельный деревянный светильник под невысоким потолком погас, и в комнатку сразу вошёл мягкий пушистый сумрак.

- Ну, вот теперь можно и поговорить. – Хозяйка сняла с гвоздика в углу перед так и оставшейся зашторенной полкой цепочку с лампадкой и перевесила её на крючок над столом. – Спрашивай…

 

10.

 

Анастасия возвращалась из Глинок.

У одной семьи мальчик приболел. Вот она травки для настою для него и носила. Показала, как заваривать, дала испить. Мальчёнка после питья задышал вскорости ровнее и, чуть погодя, спокойно заснул…

Выпавший день назад снег чуть слышно поскрипывал в такт её шагам.

Девушка остановилась, присела возле тропки у края заснеженного поля и зачерпнула ладошкой невесомую пушистость. В ладони снег казался совсем не холодным, и как будто даже чуть грел. Потом вдруг разом осел и стёк на земь уже холодновато-тяжёлыми струйками.

Анастасия встала, глянула вдаль, поверх синеющего от лунного света на фоне тёмного неба леса – и охнула.

Из-за леса, там, где находится её дом, где её муж и её дочка, поднимался к небу, почти сливаясь с ним, чёрный дым, подсвечиваемый снизу огненными сполохами…

Она не помнила, как смогла так быстро добежать – напрямик, по полю, а потом и по лесу, к своему дому.

Огонь с неспешной жадностью пожирал когда-то статный и надёжный, совсем ещё новый, сосновый сруб – неторопливо и основательно. Крыша с резною замысловатою фигуркою конской головы ещё только занималась, а стены уж вовсю полыхали, будто облизываемые ненасытными оранжевыми языками неведомого чудища, вылезшего из под самой земли.

Вокруг горящей избы – на фоне бушующего огня – виднелись тёмные силуэты нескольких человек с бердышами и пиками в руках. Вокруг них бегал ещё один, что-то кричал и указывал на целую пока баньку, что стояла метрах в двадцати от пожарища…

«Там Лелея! Там Матвей!» - стучало в висках девушки, когда она подбежала в одном растрёпанном, разодранном ветками, сарафане – лёгкий полушубок скинула ещё в поле, чтоб бежать было легче – почти вплотную к трещавшему от жара дому.

- Вот она! Вона, сама прибежала, бесовское отродье! Хватайте её, богохульницу! – голос Прохора, который подбежал к стоявшим подальше от пышущей жаром избы стрельцам, что дня три назад приехали вместе с ним – баяли, что чуть ли не с самой столицы, хлестнул в ночном воздухе будто треск разорванного стужей дерева, заглушив даже ровный мёртвый гул пламени.

Анастасия его не слышала.

Она видело только неподвижное темное тело мужа, будто распластанное на земле, неподалеку от крыльца.

Матвей лежал на спине, откинув в сторону правую руку, в которой был зажат топор. Левая рука прижимала к груди какой-то серый свёрток. И вся та же левая сторона лица была раскроена страшным ударом бердыша – и вокруг головы блестела в отсветах пламени чёрная глянцевая лужа.

Подбежав к мёртвому мужу, девушка опустилась на колени и нежно высвободила из под тёплой, будто ещё живой, руки свёрток. И почувствовала – Лелеяра там! И она жива!

Анастасия встала со свёртком в руках. Волосы на её голове потрескивали от жара. От волглого сарафана её шёл пар – и казалось, что стоит она в лёгком белом облаке, по краю светящегося красным... Два стрельца, направившиеся было к ней, замедлили шаги, а потом и вовсе в нерешительности остановились.

Девушка поднесла свободную руку ко рту и чуть слышно свистнула.

Откуда не возьмись тёмными стрелами выскочили из бездны ночи две большие волчьи тени – и встали рядом со своей хозяйкой. Миг – и они уже вновь исчезли из глаз, унося с собой драгоценную маленькую жизнь. Только стрельцовые кони, запоздало почуя волчий дух, захрапели на краю поляны, а потом и заржали, просящее-жалобно.

Стрельцы попятились от девушки, истово крестясь и шепча молитвы.

Не обращая на них внимания, Анастасия нагнулась и, подхватив тело мужа под мышки, резко выпрямилась. Топор выпал из мёртвой руки, звонко ударившись о не успевшую ещё оттаять от жара землю.

Перехватив своего любимого поудобней, девушка, напрягая все свои силы, поволокла его к баньке. Стрельцы замерли, унялся даже бегавший вокруг них Прохор – и все они как заворожённые смотрели на тонкую девичью фигурку, тянущую свой огромный груз к освещённому пожаром срубу баньки.

С каким-то стоном – будто живая – вдруг рухнула внутрь горящей избы крыша, подняв к небу огромный столб искр – словно в последней своей воле пытаясь добавить живых звёзд в равнодушное беззвёздное небо.

Стрельцы очнулись и устремились к бане, за дверью которой в этот момент скрылась эта маленькая безумная женщина со своей тяжкой ношей. Но не успели.

Вокруг бани вдруг встало сплошное кольцо огня – но не оранжевого, жадного, а синего, с режуще-белыми высверками. Кольцо гудело, перекрывая даже треск горевших брёвен и разухабистый вой и шум самого пожара. Гудело предупреждающе и сурово.

Стрельцы подались назад. Прохор вдруг схватился за голову и покатился по не успевшему растаять снегу – на его плешивой макушке тоже вдруг заиграли синие язычки непонятного пламени. Кто-то из стрельцов кинулся к мужчине, на ходу снимая кафтан. Подбежал, накрыл кафтаном верещащего Прохора…

Внезапно гул исчез. Стало слышно, как горит дерево, как фыркают невидимые в темноте за деревьями стрельцовы кони, как воет – от боли или от страха – Прохор.

Кольца огня не было.

Не было и самой баньки.

На её месте корячилась и пучилась земля, выдавливая из своего нутра густую тёмную жижу, которая неспеша подбиралась к пожарищу, к ногам стрельцов.

В жиже маслянисто отражался огонь подарища, который вдруг стал сам собой гаснуть. Потом оставшиеся головни сруба вдруг разом ухнули в развёрзшееся неровной воронкой нутро земли. И на месте пожара возникла ещё одна, быстро разрастающаяся, лужа с тускло отсвечивающими под мёртвенным лунным светом жирными струями.

Стрельцы бросились к лошадям. За ними побежал и Прохор…

Утром в Тарусове неведомо откуда налетевший ветер враз разметал по брёвнышку дряхлую сельскую церквушку, оставив нетронутым лишь погост возле неё, да немногочисленные избушки сельчан…

А в зимнем лесу вдруг возникло огромное незамерзающее болото с двумя небольшими островками в его центре…

 

11.

 

Анфиса Ильинишна сняла аккуратно со стола скатерть, сложила её и отнесла за ситцевую занавесочку. Погремев там чем-то, она вышла, неся в руках небольшой медный котелок с туслым, неразличимым в полутьме, узором по краю.

- Ты говорил, что в Башкирии родился. Значит, на слух может, что и различишь, поймёшь. Я-то уж и позабыла давно язык тот, запретный. Но знаю – схож он чем-то со всеми этими языками, на котором Пророк-Пчельник разговаривал…

Она поставила котелок точно под лампадку.

- Встань у стола. А когда услышишь что – закрой глаза. Да не смей открывать, пока я не толкну тебя. И молчи. Понятно али нет?

Посмотрев испытующе на меня снизу вверх, она вздохнула глубоко – будто набирала в лёгкие побольше воздуха, как перед нырянием – указательными пальцами коснулась ободка котелка, что-то прошептала. Потом вдруг резко вскинула правую руку к лампадке и стукнула по своей сухонькой ладошкою.

Огонёк в лампадке вдруг из жёлтого стал голубовато-синим.

Послышался еле слышный гул, дробящийся на какие-то отдельные звуки. Над котелком возникла из темноты старушечья жилистая и тонкая, почти просвечивающаяся в синем свете, рука, которая что-то бросила в его вдруг ставшей бездной глубину.

Из глубины выплыла какая-то большущая толстая книга – и заслонила собою и котелок, и бледную руку.

На голубой её обложке переливались какие-то угловатые, будто вырезанные на доске, чёрточки, постепенно становясь, будто живые, зелёными травинками с завитками незнакомых букв. Весь этот меняющийся узор выстраивался, сплетаясь и расплетаясь, в слова, которые вдруг стали мне казаться каким-то образом очень знакомыми и понятными. Верх обложки вспыхнул медово-золотистым – будто из-под неё выглядывал кончик Солнца. И нарисованная пчела, до того смирно сидевшая в правом углу, вдруг зажужжала, зачастила ставшими сверкающим облачком крылышками, села на слова-травинки, а потом – раз – и нырнула прямо в сверкающее золото светила.

И я услышал…

И я – увидел…

 

Утром я проснулся в каком-то незнакомом месте.

Из-за изголовья старой железной кровати с никелированными дужками, на которой я лежал, сквозь небольшое оконце просовывало свои лучики утреннее солнышко. Ситцевая занавесочка, огораживающая это закуток с кроватью, слегка колыхалась от открытой где-то двери или окна.

Стенка печки была так же, как и вся печь, разрисована лазоревыми завитушками, вдруг отчего-то показавшимися мне какими-то незнакомыми, но где-то виденными, письменами…

Я вдруг вспомнил. И Анфису Ильиничну, и наш с ней разговор.

И то, что я услышал ночью.

- Что, проснулся уже? Тогда давай, выпрыгивай из перины, – я, оказывается, лежал на пышной и большой, как облако, перине, – да иди к столу, завтракать уж давно пора. А то вы, городские спать-то, гляжу, горазды…

Я ел гренки, обжигающе горячие гренки, обмакивая их в свежее земляничное варенье, и запивая всю эту вкусность обычным индийским чаем, жестяная круглая банка которого стояла недалеко от заварочного чайника.

Анфиса Ильинична сидела напротив, подперев двумя своими ладошками подбородок.

- Люблю смотреть, как мужуки кушают. Особливо с утра – чтоб на весь день заправиться. Прям любо-дорого! – она привстала, положила мне со старой чугунной сковородки, что стояла на алюминиевой подставке на табуреточке рядом со столом, ещё три больших, чуть ли не с лапоть, гренка.

- Ты давай, наворачивай. Твоё ночное хождение в прошлое много сил высосало. Так что давай, набирайся…

Да уж! Когда умывался во дворе, глянул в зеркало – и чуть было на землю не сел: щёки слегка ввалились, на них щетина трёхдневная – хотя ещё только вчера утром брился, да синюшные круги под глазами. Во страсть-то!

Старушка вновь будто прочла мои мысли.

- Хе-хе… Краше в гроб кладуть – эт верно. Но ничё! К завтрему выправишся, снова румяным да молодым станешь…

Я доел завтрак. Хотел встать с лавки – пошатнулся , и меня повело чуть влево. Схватившись за угол стола, поспешил присесть.

- Да не торопись ты, чумной! Отдохни после такой сытности. Голова-то как, кружится?

- Пока сижу – вроде бы нет.

- Ну, вот и славно, вот и хорошо. Тогда сиди пока, да слушай, что бабка старая тебе скажет, про что видения твои не рассказали. Это как бы довески – чтоб в мыслях ясность осталась…

Быстро собрав со стола посуду и остатки варенья, Анфиса Ильинична отнесла всё это на мост, где у неё была летняя кухонька. Потом так же села напротив.

- Значица, так. Как ты уже понял – я последняя от плоти Матвея и Анастасии. Это мои прабабка и прадед. А Лелеяра, которую сберёг и взрастил Еремей, бабка мне. Ульяна, сестра моя старшая, которую в её честь нарекли, померла в конце пятидесятых. Устала жить – и померла. Ей было тогда гдей-то под сто тридцать с гаком годочков… Да-да. Так она и старше меня годков эдак на двадцать пять была, во как. Но вот наследницами не обзавелась. Да и я тоже – одни сыны у меня, да внуки-правнуки. Девчонушки, из тех, кто силу б мою взял – ни одной… Знать, таков знак и задумка такая Анастасии, прабабки: хватит, мол, заклятью над людями тяготеть. Понадеялась, что выправятся, выпрямятся люди-то. Потому такой срок и отмеряла… Ан, вишь, не выправились…

Старушка вздохнула, разгладила на скатерти невидимые морщинки…

- Вишь. И у тя дочка появилась, а то ведь – у всех старших корня тарусовского одни мужики были. А проклятье через их младших сестёр шло. Небось, Анатолий, тесть твой, тебе ещё не говорил, что мамка его – дочка Тарусовского попа, коего то ли красные, то ли – просто бандиты какие, подстрелили. А, говорил, значит? И про старшего брата евойной мамки тож говорил? Нет? Дык, ентот брат, Николай, до войныо охранником был в лагере, что канал строил, служил – а больше над людями издевался, в войну же к немцу переметнулся – да и сгинул там. И тесть твой только чудом избежал заклятья Анастасии – и то только потому, что его на иконе домашней изобразили… С того времени и начало заклятье слабеть… Вишь, как получилось-то… Евдокия, богомазка, душа простая, светлая, всё на себя взяла, хоть и не знала, что за ноша такая – и истаяла с того…

Мы помолчали. Я уже понимал многое из хитросплетения этого почти что четырёхсотлетнего заклятья.

- А как же тогда Иван Алексеевич? Ну, то, что с ним произошло в лесу по молодости, а?

- А эт его Анастасия с Матвеем проверяли – а через него и людей других – на человеколюбие, на доброту, на верность и веру.

- Так что ж, выходит…

- Да, угадал – тот Хозяин, которого в лесу батя Анатолия встретил, и есть Матвей. Его наговор Анастасии из мёртвых в Хозяева лесовые перевёл. А они, охранители живого и мёртвого, долгооохонько живут, до тыщи лет, грят…

За окном вдруг ни с того, ни с чего закукарекал какой-то не в меру ретивый петух.

Моя собеседница улыбнулась

- Чует, Петухан Куриханыч, про кого сейчас разговор ведём. Эт днём он смелый. А ночью-то молчит всё, клюва не высунет из курятника… Так вот, таких Хозяев на земле не так уж много – потому как очень немногие собой жертвуют, чтоб любимого оживить. Пусть хоть вот так.

- Значит, Настюхино болото – это и есть сама…

Старушка вдруг проворно вскочила и хлопнула ладонью мне по губам.

- Понял – молчи. Мало ли кто услышит. Правда, Пантелеймон?

Я обернулся.

Дверь в комнату отворилась, и, согнув голову, чтоб не удариться о притолоку, в неё вошёл мой вчерашний собеседник.

- Что – правда? – лицо вошедшего выразило неподдельное удивление.

- То, что не слышал. А услышал – так забыл. – Быстро семеня ногами, хозяйка дома обошла вокруг ничего не понимающего старика, встала перед ним, и быстро стукнула того указательным пальцем по лбу.

Пантелеймон после этого застыл на несколько секунд. Потом вдруг будто бы очнулся и шагнул к уже сидевшей за столом как ни в чём не бывало Анфисе Ильиничне.

- Я это, я просто поблагодарить зашёл. За внучку-то. Проснулась-то вся здоровёхонька да румяненька. Благодарствую, Анфиса Ильинишна! – старик вдруг поклонился в пояс сидевшей старушке…

 

***

Два года прошло с той ночи.

Этой зимою умерла Анфиса Ильинична.

Тестю Анатолию Ивановичу позвонила его младшая сестра Римма и сообщила о её кончине.

В конце апреля – перед самой Пасхой – преставился и дед Пантелеймон.

Я как раз приехал в Глинки вместе с тестем – проветрить застоялый за зиму дом, наколоть дров, почистить погреб… Да мало ли дел накопится за зиму…

Вечером, сидя в уже прогретой от печи комнате, Анатолий Иванович, читавший за столом газету после простого, но свтного ужина, вдруг поднял голову, поглядел в синеющие за окном сумерки, и как бы спрашивая самого себя, проговорил:

- Вот ведь как интересно, я раньше-то об этом как-то и не задумывался даже – в его роду все первенцы были Пантелеймонами. Дед с прадедом – Пантелеймоны. Отец – помнишь, я про случай с сомом тебе рассказывал – тож Пантелеймон, знатным пастухом был. И сын его – Пантелеймон… Последний. Вот ведь как. У него дочка родилась, Верка. А больше детей Бог и не дал… Вот и не стало у нас больше Пантелеймонов… Ох, старый я склеротик, ты ж не знаешь - на прошлой неделе Пантелеймон из Вотри преставился...Вот ведь как.

Потом помолчал, с каким-то непонятным вздохом повернулся ко мне.

- Ты слышал – мне сегодня днём сосед рассказывал?

- Про что слышал?

- Ах, да, ты ж тогда колуном работал, где ж тебе слышать-то! Так вот, говорят, зимой кто-то в лес по надобности хозяйственной ходил – так набрёл на какой-то давно сгоревший домик. Только нижние венцы не очень горелые. А всё остальное – головешки чёрные из снегу как зубья гнилые торчат. Сторожки там никакой не было – эт я точно знаю, сам скока раз там ходил за черникой да за грибами. Может быть, кто прошлым летом что строить захотел, а потом и спалил, небось, по пьяни, а, как думаешь?.. Вот загадка-то…

 

Когда у моей дочери через 21 год родилась девочка – я понял: старому заклятью пришёл конец.