"Подсудимый, встаньте. Вставайте, вставайте! Вам предлагается ответить на вопросы суда. Вы готовы отвечать?"

Секунды тишины.

Неуверенное: "...Да".

"Громче!"

"Да".

"Тогда выходите на середину зала и отвечайте – громко и четко. Шевелитесь! Вы же военный человек! Не позорьте честь мундира, если это вообще еще возможно после того, что вы натворили!"

Скрип пола, шаги. Тишина. Резкий голос судьи разрывает ее. Слова, усиленные праведным, по его мнению, гневом, гремят на весь зал:

"Рядовой 256-13, вы обвиняетесь в убийстве. В убийстве офицера, в боевой обстановке, в убийстве, которое повлекло за собой гибель нескольких других людей, в убийстве, которому нет оправданий! Что вы скажете в свое оправдание?"

Тишина снова нарушена. Говорит рядовой. Он старается выглядеть спокойным, но голос его то и дело срывается. Ему тяжело дается каждое слово.

"Я... товарищ судья... я... я не хотел. Я не убийца".

Ропот в зале. Чей-то короткий смешок.

"К порядку! К порядку! Насколько я понял, вы не признаете себя виновным в том, в чем вас обвиняют? Виновным в том, что вы совершили!?"

"...Да… то есть нет, господи".

"Что? Говорите четко и громко! Мне надоело вам напоминать одно и тоже!"

"Нет... Не знаю... Не… Я..."

"Вы издеваетесь над судом?"

"Нет".

"Это хорошо, иначе ваше положение стало бы еще хуже, впрочем... это не так-то просто себе вообразить. Итак, отвечайте на вопрос: вы признаете себя виновным в преднамеренном убийстве офицера 33-2?".

После этих слов судьи 256-13 словно очнулся от гипноза безразличия. Он громко и четко, повторил:

"Нет, " – и сразу же продолжил, - "Все получилось случайно. Я не знаю, что на меня нашло. Первый бой…Это был наш первый бой... мой... наш. До того – только учения, бессмысленные крики и марши. И стрельба. На ученьях все было легко, был я, была мишень, был автомат, и было 20 секунд. Были удачи и были промахи..."

Рядовой сделал паузу, чтобы перехватить дыхание. Теперь его никто не торопил. За неделю, что его держали одного в грязном закрытом бараке на воде и хлебе, он о многом успел поразмыслить, многое понять и, конечно же, о многом мог теперь рассказать.

«Я хотел служить, служить в армии. Тогда, когда я так считал, я конечно же не мог полностью отдавать себе отчета в том, что это такое на самом деле, но тем не менее, я решился. Уверен, на меня повлияли эти ваши лозунги: "только в армии ты станешь настоящим мужчиной", "мужчина, не побывавший в нашей славной армии - потерял полжизни!", “мужчина без армии – тряпка” и что-то там еще про долг и патриотизм. Но я знал и правду. Мне рассказывали о своей былой службе знакомые, друзья, те, кто смог вернуться, я читал газеты, я все знал. И когда в первый же день «старшой» заявил, что мы все – дерьмо, а он – наша мама и папа – я не был сильно удивлен. У меня забрали имя, вместо него – дали номер 256-13. С первого дня я стал набором цифр, бездушным набором с которым можно делать все, что пожелает «старший». 256-13… Этот номер офицер может случайно забыть. Число – просто стереть, вычесть. Я все это смог пережить. Не принять, конечно нет, но пережить. Впрочем, вы вряд ли поймете о чем я».

Снова тишина, которую нарушает реплика судьи, явно начинающего раздражаться:

"Ну и что дальше? Ваша история жизни возможно и не безынтересна, но к обвинению никакого отношения не имеет. Вы совершили убийство! В дальнейшем я требую, чтобы вы прямо отвечали на поставленный вопр..."

"Вот я, как раз, и отвечаю на ваш вопрос. Через три месяца после того, как началась моя служба… все и произошло” – перебив судью, проговорил 256-13, "это был мой первый бой... нам ведь ничего про войну не говорили, проорали на построении что-то про ученья, и что это якобы плановая поездка в горы. Нас повезли на высокогорную базу в какой-то колымаге на еле живом антиграв-движке, которая и себя то с трудом тащила, а с нами грозилась развалиться в любую секунду. Но случилось иное. В один прекрасный момент прямо под нами что-то взорвалось. Гул двигателя замолк, и машина рухнула на землю с двухметровой высоты. Вместе с руганью водителя, который как-то успел выбросить шасси, спасая нас от переломов ног и рук, все и началось…" - рядовой запнулся, возможно, даже зажмурил глаза.

"Ну! Что потом?!" – с откуда-то взявшимся обычным, человеческим, живым любопытством в голосе, спросил судья. Слова подсудимого захватили безраздельно внимание зала, и в том было мало его личных заслуг. Все жаждали продолжение рассказа о том, о чем запрещено было даже думать. Любая новость с той закрытой тайнами войны передавалась шепотом, за зашторенными окнами. С десятка зрителей закрытого процесса были взяты все надлежащие подписки о неразглашении, применены достаточно меры устрашения – и все же, они были в числе избранных и старались использовать этот шанс по полной.

Рядовой 256-13, словно перед прыжком в воду, резко вдохнув в легкие побольше воздуха, продолжил.

"...Потом начался ад. Очереди выстрелов и крик раненного водителя. Мы все перепугались. Я уверен, что все! Даже «командор», 33-2, и тот на секунду вжался в свой деревянный трон, ящик из-под картофеля. Среди нас сидя ехал только он, остальных же нещадно швыряло на поворотах о стенки грузовика. Но растерянность "главного" была временной. Его-то, в отличие от нас, осведомили о том, куда на самом деле мы направлены. 33-2 приказал всем выпрыгивать из машины и занять позицию для обороны. Нападавшие вели стрельбу справа от дороги, и мы, используя машину как прикрытие, облепили левый борт. Снаружи уже вечерело, холодный воздух обжигал легкие. В нашей группе было тридцать новобранцев. К моему ужасу, число тех, кто смог выбраться из грузовика и занять позицию за укрытием, не превышало дюжины. Среди бойцов началась паника. Пули пробивали тенты кузова, казалось, вылетая отовсюду. С диким свистом мелькали рикошеты. Офицер что-то кричал, но из-за шквальной стрельбы ни слова разобрать я не смог. Справа от меня кто-то заорал. Обернувшись, я увидел, рядового 256-10. Он упал на землю прямо к моим ногам. Пуля попала лицо, и ни каска, ни бронежилет, который, из-за нехватки, носили только рядовые с четными номерами, его не спасли. Я уставился на залитого кровью случайного и теперь уже мертвого соседа. Впервые видя смерть так близко, я на секунду забыл о бое, и об опасности стать следующим. К реальности меня вернул, ударом приклада по спине, офицер 33-2. Теперь уже он кричал прямо у моего уха: "ОРУЖИЕ К БОЮ. ОТКРЫТЬ ОГОНЬ ПО ПРОТИВНИКУ! НЕМЕДЛЕННО!". Безумие вокруг помешало мне смирить ответную реакцию на унижение. Я резко обернулся к «командору», сразу же встретившись с ним взглядом. Как сейчас вижу перед собой его глаза... В них не было страха или паники, нет, не было там и злобы, в обычном, повседневном ее виде. Нет, не злоба. Не знаю… Но возможно что-то в сотню раз сильнее, чем она. Сумасшествие, азарт схватки, долго формировавшаяся и тщательно скрывавшаяся жажда чего-то дьявольского, непознанного. Сейчас я уверен, что запах крови и смерти в тот миг, от которого меня мутило, доставлял ему небывалое, долгожданное эмоциональное и физическое удовольствие”.

В зале кто-то что-то уронил: часы, ключи или очки. Но шум этот, никем не был услышан. У зрителей и так кружилась голова, без того гудело в ушах. Они сейчас были вместе с 256-13, где-то там, где – никто не знал.

“За время службы я привык выполнять приказы. Однажды определив для себя правило выживания в новой обстановке, я старался следовать ему: если просто выполнять приказ, без осмысления, без реакции, рефлекторно, жизнь в армии превращается в некое подобие игры. И если в нормальной жизни такое поведение унизительно для личности, среди военных – это как-то в порядке вещей. Потому, заставив себя забыть недавний удар прикладом, передернув затвор автомата, я лег на пыльную землю между шасси машины. С этой позиции я мог видеть противоположную сторону дороги, откуда велась по нам не прекращавшаяся стрельба. Шальная пуля, попав в какую-то бронированную часть грузовика и отскочив в сторону, поразила еще одного из наших. Послышался новый вопль, на который я даже не стал оборачиваться, боясь увидеть еще более страшную картину, чем ту, что мне уже пришлось видеть. Но крики, быстро перешедшие в стоны, не переставали доноситься. Потом их стало несколько. Я прижался к автомату щекой и стал вглядываться серую, пыльную действительность по ту сторону укрытия. Я сразу увидел неприятеля. Местность здесь была лесистая, но от дороги до настоящего леса, не считая нескольких редких деревьев, было метров сто-сто пятьдесят. Из этого буфера и неслась к нам смерть. Я насчитал не меньше десяти боевиков, и еще как минимум четверо лежали на земле, по всей видимости, уже сраженные моими сослуживцами. Те же, кто оставались невредимыми, вели бой совершенно сумасбродно. Они не прятались за одинокие деревья, не липли к земле. Нет. Они стояли в полный рост, цепью, шагах в пяти друг от друга. Двое поливали нас ежесекундно из пулеметов, остальные прицельно били короткими очередями. "ОГОНЬ, ОГОНЬ, СВОЛОЧЬ, Я ЖЕ ПРИКАЗАЛ, ОГОНЬ!", - выл в истерике 33-2. "ОГОНЬ, ОГОНЬ, ОГОНЬ", я прицелился. Перекрестье прицела установилось чуть ниже головы одного из стоявших напротив. Мне оставалось только, задержать дыхание и потянуть за спусковой крюк. "ОГОНЬ, ОГОНЬ! ОГОНЬ! ОГОНЬ!". Мне казалось, я не только слышал слова офицера, а видел, как он мечется за нашими спинами. С бешенным взглядом, с одной мыслью – “УБИВАТЬ, ОГОНЬ! ОГОНЬ!”. Я ничего не мог с собой поделать. Учения кончились. Это уже был не тир, в котором я наловчился выбивать порой по 96 из 100. Там, передо мной был человек, человек, чья жизнь сейчас была в моих руках, на кончике моего пальца. Еще одна пуля достигла цели, и еще один вопль донесся слева от меня. "ОГОНЬ, ОГОНЬ!", - орал офицер снова прямо мне в ухо, "ОГОНЬ, ИЛИ ПОЙДЕШЬ ПОД ТРИБУНАЛ, РАССТРЕЛ, СВОЛОЧЬ, ПРЕДАТЕЛЬ, ПОДОНОК". "ОГОНЬ, ТЕБЕ ГОВОРЯТ!". Все поменялось. Еще секунду назад сзади меня был 33-2, мой командир, а по ту сторону – враг. Так нам говорили, так нас учили. Но в первое из эти решающих мгновений я почувствовал фальшь, сомнение. А в следующее, уже был уверен в обратном – враг тот, кто заставляет меня идти против себя, против своей воли, идти на убийство. А тот, что вот там стоит и целит сейчас быть может мне в глаз… Откуда мне знать, кто он? Я его вижу в первый раз, может у него есть основания желать моей смерти… Может быть стоит вначале спросить у него, чего он хочет? Конечно этим должен заниматься не я, но все же. И вовсе не факт, кстати, что он хочет меня убивать… И вовсе не факт, что в итоге ему это удастся…. И совершенно не факт, что… Мысли путались. Глаза мои начали слезиться, рука, на которую опирался, затекла и нестерпимо ныла, я практически не чувствовал пальца на курке. Удар. «Командор» со всей силы ударил меня сапогом в бок. Сапогами, полученными им в подарок от командования за успехи его группы…нашей группы во время учений месяц назад. "ОГОНЬ, ОГОНЬ, ОГОНЬ" - пыткой гремело у меня в голове, кошмарным сном из которого не было выхода. Еще удар. Боль. “ОГОНЬ!”. Удар. “ОГОНЬ!”. Меня заставляли делать то, на что я не имею права, то, что я не могу сделать, то, что нельзя! “ОГОНЬ! ОГО..” - голос 33-2 смолк после нескольких пуль, выпущенных из моего автомата в его направлении".

Рядовой замолчал. На полминуты в зале снова воцарилась тишина. Долго так продолжаться не могло, и судья заговорил:

"Через 92 секунды после описанных вами событий, к вам подошла подмога. Противника оттеснили и уничтожили. Всех до одного. До одного! Пленных не брали! Добили, как собак. Из вашего отряда невредимым остался единственный солдат – вы, 256-13. Из вашего рассказа следует, что вы признаете себя виновным в том, в чем вас обвиняют!"

"Да, но..."

"Хватит! У вас было достаточно времени на то, чтобы донести до нас суть своих никчемных оправданий. Вы и так слишком долго и много говорили. Займите свое место, обвиняемый. Суд удаляется на пять минут для вынесения решения о приговоре. Прошу никого не покидать зал суда. Встать, суд ид..!"

 

 

Легкое нажатие пальца на кнопку "пауза" остановило движение аудио-пленки. Судья был неожиданно недозволенным образом прерван.

"Ну и как вам, товарищ полковник?” – говоривший фыркнул, “Понравилось? Что скажите?"

Друзья по долгу службы - генерал и полковник сидели за небольшим столиком на летней веранде генеральской дачи. Июльский вечер был прекрасен, хотя и немного душноват. На столе, рядом с магнитофоном, стояли две пустые чашки, которые еще совсем недавно согревал горячий чай. Генерал был стар, толст и развязен. Слова он произносил оглушительным басом, внушавшем его подчиненным страх и уважение, и без всякого намека на мимику, казалось, застывших навсегда черт лица. Полковник – напротив, был крепышом средних лет. Такие как он обычно далеко шли по службе, пока либо не превращались в генералов по типу его собеседника, либо не загибались где-нибудь в тьмутаракане, сосланные по навету завистливых и более удачливых сослуживцев или друзей.

Полковник не привык долго обдумывать ответы на вопросы вышестоящего по званию, поэтому сразу заговорил:

"Да что там... Молодой болван, бездарность, тряпка. Что о нем говорить-то? Мне только жалко время и средства, которые были потрачены нашей армией, нашей страной на него. Уж лучше бы их вообще не призывали. Выдумали же альтернативную службу, пусть там и горбатятся. На кой черт нам такие солдаты? Одни траты без толку!"

"Это-то все так. Полковник, да только что же с ними делать-то? Ведь призвали же, причем таких, по статистике, дай бог памяти… каждый пятый! Не верите?” – генерал на секунду задумался о чем-то. “Каждый ПЯТЫЙ! Ну, так что же делать-то?" – он посмотрел на собеседника, словно ожидал от него какого-то определенного ответа, как будто экзаменуя его.

Полковник, уловив что-то неладное, занервничал. Генерал явно хотел вынудить того сказать что-то определенное, придти к очевидным, по его мнению, выводам. Однако полковнику эти выводы никак не приходили в голову. Это его беспокоило.

"Ну как что? В карцер на года два... “ – попытка пошутить не прошла. “А если серьезно… то отправлять куда-нибудь в труднодоступные регионы, раз не могут воевать как нормальные люди, пусть выживают там, где выжить труднее всего даже в мирное время. Север, пустыни - наша страна огромна. Найдется место каждому. Убийство офицера? Это плохо, но это – война, а на войне бывает все. Ведь в какой-то степени его тоже можно понять, офицер запаниковал, даже ударил подчиненного, он ведь, несомненно, вел себя не совсем по уставу…” – взглядом узко посаженных телячьих глаз, украшавших круглое, пустое его лицо, полковник словно просил помиловать себя, но слова чеканились, как и было заведено, независимо от эмоций и умственного процесса. “Ситуацию можно было удержать под контролем до прихода подкрепления. Так что, сложив все за и против, я думаю рядового нужно примерно наказать и выслать куда-нибудь. Как вам выход?"

Генерал, похоже, не смог оценить глубину мысли во взгляде подчиненного. Напротив, смотря прямо ему в глаза, он продолжил, постепенно повышая тон:

"Вы так ничего и не поняли. А ведь вы глупы, полковник... Да, да. Глупы. В карцер на сотню лет... и даже тут вы бы попали пальцем в небо. Я же вам сказал: таких как этот 256-13 – КАЖДЫЙ ПЯТЫЙ! Альтернативная служба… Альтернатива? Да вы просто болван!" – генерал уже добрался до крика, однако полковник снес грубость, как и подобает по уставу, не дрогнув. Вскипевший военачальник продолжал: "неужели вашей черепушке непонятно, что именно таких мы и должны призывать! Именно для ТАКИХ КАК ОНИ и существует призыв в армию! Именно таких мы и обязаны кидать в самое пекло, без разбору, в ад, в самый котел! Туда, откуда только один выход – смерть, страшная смерть, неминуемая! Сегодня их среди нас – пятая часть, а завтра? Завтра каждый второй скажет - "нет, пусть все горит синим пламенем, я не буду стрелять", а каждый четвертый расстреляет своего командира? Вы этого хотите? Отвечайте!"

"Нет, товарищ генерал" – вскочив с места и вытянувшись по стойке "смирно" протараторил полковник. Генерал, не ожидавший такой его прыти, даже потерял нить рассуждения. Немая сцена длилась треть минуты, после которой нить была вновь найдена.

"Сядьте! Сядьте и слушайте, глупец!” – каким-то примирительно-снисходительным тоном промямлил старший. Но после этих слов в его голос снова вернулась стальная нотка. “Нам должно быть абсолютно наплевать на то, что эти четыре из пяти идут к нам на службу. Пусть они даже вообще не идут. К черту их! Они найдут свое применение на гражданке - криминал, реккет, самые тяжкие и не самые тяжкие преступления. Они будут служить нам там! Благодаря их усилиям уровень ожесточения в мире не убудет. Тот, кто может выстрелить в человека, насиловать, мучить, унижать – наш раб навсегда. Мы можем манипулировать им так, как нам будет угодно. Мы – государство, армия, генерал, полковник, президент. К черту различия. Человек, который может убить, физически не сможет понять сути таких понятий как Свобода, Любовь к жизни ближнего, смысла и надобность Прав человека. Одно это осознание права на убийство перечеркивает ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ! Насилие и Порядок – таковы их боги, таков их девиз. Таков наш девиз, нашей страны, нашей действительности. И никуда от этой истины не уйдешь, коль желаешь выжить.

Самое же страшное для нас – этот ПЯТЫЙ! Он против нас. Он сам поначалу даже этого не понимает, не осознает, иногда даже до своей смерти, но он – пр-р-ротив! Он наш враг, ОНИ все наши враги, кровные, смертельные враги» - генерал разошелся не на шутку, теперь он уже задыхался от перевозбуждения, - «в их жилах течет кровь, которая напичкана этими бредовыми идеями о ПРАВАХ и СВОБОДАХ, о ЛЮБВИ К БЛИЖНЕМУ, О МИРЕ во всем МИРЕ. Напичканы всем тем, что для нас означает только одно – смерть! Неминуемую гибель. Ты понимаешь, о чем я говорю?" - генерал орал последнюю фразу, в ярости даже впервые переходя с полковником на "ты".

"Так точно, товарищ генерал" – полковник опять вскочил с места как ужаленный.

"Сидеть! Сидеть и слушать! Ты думаешь я беспокоюсь о себе? Дурак, я защищаю мир! Мир – его уклад, его тысячелетний порядок, который строился исключительно на насилии. Любая другая попытка его устройства – обречена на провал, на полное уничтожение человечества, прогресса, силы. Ты слышал, ощущал как эти скоты слушали мальчишку? Этот слизняк видел то, что для них еще запретно. Их, видите ли, «оберегают» от всего этого «ужаса». Зажаты рты прессы, политики юлят вокруг да около, но молчат в тряпочку о правде, о той катастрофе, которая каждый день случается и усугубляется там. А между тем людская натура проступает, прорывается сквозь эту наносную цивилизованность, называемую гуманизмом. А как они ждут очередного теракта!? Боятся, но ждут! Как сигнала к атаке, сигнала к началу новой бойни, нового витка кризиса. Идиоты, они считают, что теракт – это страшно!! Этот глухой отголосок адской вакханалии, которую от них всячески скрывают – для них – вселенский ужас и трагедия. И при этом – они молчат. Никто не поднимается против насилия. Напротив, все готовы перегрызть соседу глотку. Теракт порождает страх, а зло, порождающее теракт, питается страхом. Эта банальность – самая великая истина со времен сотворения мира.” – сей вывод, показавшийся генералу в тот момент гениальным, немного остудил его пыл. Глубоко вздохнув несколько раз, тот продолжил: “Так вот… Я, и всякий военный, кто болеет за свою профессию, за честь мундира, за честь офицера и за величие своей страны обязан призывать, приказывать у-ни-что-жать всех подобных 256-13. Всех этих выродков! Лично для меня очевидно, что этого врага иначе победить невозможно. Если не мы их, то – они нас. И очень, очень скоро! Эти "болваны", как ты их назвал, если мы не вмешаемся, могут заполонить весь мир. Рано или поздно они это могут сделать. И что тогда? Неужели тебе не понятно, что будет тогда? Тогда будет конец! Конец тебе и мне, конец всему во что мы верим, всему святому, за что мы боролись, конец всему, за что положили свои жизни мои и твои отцы и деды. Оборона, безопасность, оружие, война - эти понятия уйдут в прошлое! Им на смену придет утопия – свобода, слово, разговор, мысль. Такого мира не может быть, потому что он – противоестественен самой человеческой сути. А значит – мир рухнет. Рухнет навсегда. Мы этого не имеем права допустить, и мы этого не допустим! Как стражники главной городской стены, мы принимаем бой первыми, среди ночи перерезая глотки первым, немногочисленным лазутчикам. Мы всегда на чеку. Спасти мир от хлюпиков и бездельников, трепачей и демагогов, которые не могут выстрелить в человека, на его глазах расстрелявшего три десятка его сослуживцев. Нет, в его крови не закипела месть, нет, он не ответил ударом на удар, выпадом на выпад, он готов снести оскорбление, только бы не убить, не лишить живое существо его свобод, его прав на жизнь. И при этом, вопреки своим убеждениям, загнанный в угол утопичностью своих же принципов, он стреляет в командира! Он растерялся после первой же встречи с реальностью, с настоящим миром насилия и предал все, ради чего, ему казалось, жил. Это – недочеловек, он не имеет права носить это гордое имя – царь природы, лидер, войн. Я уверен, если станут убивать его мать, он тоже будет стоять на месте и, в крайнем случае, увещевать убийц благими наставлениями. Контрактная армия? Это такой же прямой путь на свалку для тебя и меня, для всех нас. Если человек может убить, то он будет это делать и за деньги, и без них. Его заставит само его существо. Контракт – удобное прикрытие. Они могут сказать, что кормят свою семью, что страхуют свою жизнь... ЧУШЬ! Они получают кайф от риска, от возможности спустить курок, увидеть угасающий огонек жизни в глазах поверженного противника, взять силой жену и детей побежденного в схватке врага! Это естественные позывы плоти и долга, высеченные временем, историей! Поверь мне, на контрактную службу не пойдет НИ ОДИН из тех "пятых". Они, позвольте заявить, ценят человеческую жизнь выше денег! Мир без войны, без борьбы, без прорывов, гонки технологий под угрозой взаимной гибели - этого они желают нашим детям? Ты бы хотел, чтобы мир, наш мир состоял из подобных сопляков? Война на уничтожение, вот какую битву мы ведем сейчас. И эта война – наша священная война, ибо ведем мы ее за собственное выживание, за будущее мира! Забудь про террор, про повстанцев, про бандитов и убийц против которых якобы идет наша «официальная» война. Рано или поздно мы с ними будем по одну сторону баррикад, помяни мое слово, время придет! А сейчас, война с ними – это лишь сносное оправдание решения главной задачи – уничтожения таких, как 256-13! В самое пекло их. Никакой пощады! Устроить им ад на службе, издевательства, дедовщину, а потом… в самую заварушку, именно их, и никого более! А теперь - слушай внимательно..!"

Генерал, дрожащими от возбуждения руками, скользя вспотевшими пальцами по кнопкам, прокрутил запись на кассете немного вперед и "отпустил" кнопку "пауза".

В комнату опять просочилась атмосфера зала суда. Судья уже прочитал обвинительное заключение и даже начал произносить приговор.

"...виновен в измене Родине. Приговор – расстрел. Приговор обжалованию не подлежит и должен быть приведен в исполнение в течение двадцати четырех часов с момента оглашения".

Еще несколько минут пустая пленка едва слышно колыхала пустоту в динамике мнимой тишиной, а потом вдруг уступила место тишине настоящей...

 

31.8.2002 16:30-19:00

(цикл *Зона Отчуждения*)