- Фрида-аа!.. - пронеслось по замкнутому со всех сторон убогостью двору.

 

- Ну шо тебе, Варя? - со второго этажа высунулась кудрявая голова моложавой женщины.

 

- Шо-шо! Твой опять, сидит, весь никакой, с шантропой этой... И мой там. Уже тепленькие. Так твой-то - хоть смирный. Как всегда, в общем. А мой уже и песни орет, кричит на всю округу, мол, жить стало веселей.

 

- Тьфу, ты! Веселей! Я так и знала-так и знала! Эти разгрузки по ночам добром не кончатся. Сидел бы дома, бумаги считал, так нет же, туда же. Денег мало-денег мало... Он же пить совсем не умеет! Горе мне луковое. Потом не откачаем... Ну, я тебе ща покажу - чего тебе мало!..

 

- Покажи-покажи, Фридушка! Моему заодно наука будет. Это все железнодорожная шваль эта. Мой ведь тож - токо по праздникам... Не пустишь Соломона своего больша, так и мой Петя дома сидеть будет. Пусть лучше по воскресеньям в шашки играють. Вон... как Михалыч со старым Драгой.

 

- Ладно... где они там? Пошли... задницы драить! - спускалалась с лестницы Фрида.

 

Мужей женщины нашли возле депо. Налетели, словно сороки.

 

- Сколько ты будешь жрать мои усопшие мозги?! - кричала худенькая, быстрая в движениях, Фрида своему Соломону.

 

- А шоб тебе уже повылазили усе способности пить! - перевизгивала ее толстая краснощекая Варька.

 

Соломон, глупо и радостно улыбаясь, покачивался из стороны в сторону, а Петя налитыми бычьими глазами упрямо смотрел и пыжился что-то сказать, но так ничего и не вытянул из себя - вдруг все разом рухнуло. К ним бежала какая-то женщина и дико орала:

 

"Война! Война! Родненькия-яяя!..."

 

Так начинался тот несчастнейший в жизни наших героев день. Утро двадцать второго июня.

 

Соломон с Петей ушли через несколько дней. Одного убили уже через месяц, другого - аккурат в последний день войны.

........................................... ................

... Год за годом уходил в неисчерпаемую пропасть, а Фрида с Варькой всегда в этот день накрывали стол, наливали в стаканы и вспоминали, как дали своим мужикам тогда прикурить. Смеялись, а потом ревели, не жалея слез. Сидели, обнявшись, и заунывно пели, выливая всю тоску свою куда-то наверх, туда, где должен обязательно быть знающий все, который, может быть когда-нибудь, скажет им - почему так случилось и зачем... У женщин никого не осталось, кроме них самих. Две, навеки впаянные в далекое прошлое, души.

 

А за окном продолжалась жизнь. Страна, так и не долизав до конца старые раны, палила в воздух ракеты. Гремели марши, а дети воевавших отцов с трибун упоенно рассказывали о своей благодарности павшим...