ЗАДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР

 

«Ах ты, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй…» - крутилась чья-то пластинка.

- Это Лидка моя поет, тоскует. Ты не понимаешь, Боб, по мне сегодняшнему и тосковать-то нечего. Что я сегодня? Старик. А раньше… Вот по тому, что было раньше, она и тоскует, мне так думается. – Николай погладил собаку по голове, - да не смотри на меня так осуждающе, ну выпил я. Нет, не выпил, а напился. Один раз в году можно, сегодня ведь ее день рождения. Люблю я тебя, Бобушка, только с тобой и поговорить могу.

 

В керосиновой лавке было шумно. Она стояла, испуганно прижавшись к стене - маленькая, тощая, похожая на рыбешку, которую мы вылавливали в пруду. Сколько ей было тогда, дай сосчитаю, - старик склонил голову набок и зашевелил губами, - лет восемь, точно, она же моложе меня на два года. Ругались тетки - очередь не поделили. Они размахивали пустыми бидончиками, из которых вылетали брызги остатков керосина. Лидка вздрагивала от криков и закрывала глаза.

- Не бойся, - сказал я, - покричат, покричат и разойдутся.

- Знаю, но страшно.

Обратно шли вместе. Она была не разговорчива, моя Лидка. Только потом я понял почему - девочка заикалась. Иногда так сильно, что я не понимал ни слова. Куда только ее ни водили, и вот один из врачей порекомендовал петь. Теперь она не говорила, а пела. Голосок у нее был небольшой, детский, но пение доставляло удовольствие. Постепенно это вошло в привычку, а вскоре, все заметили, что заикание уменьшилось. Боб, ты спишь? Ах, ты мой славный, не спишь, слушаешь, - старик наклонился и чмокнул пса в макушку. – Годам к восемнадцати заикание стало совсем не заметно и возникало только тогда, когда она волновалась. Тогда она произносила слова нараспев, и это придавало ей шарм.

На первом курсе института Лидка была «сухой воблой». Прошел год-другой, и она изменилась так, что глаз не отведешь. Вот тут – то я и влюбился, да так, как будто увидел ее впервые. Я даже не знал, любит ли она меня, или это «братские» чувства. А спросить слабо? Ты прав Боб, слабо. Во мне открывались до того не известные мне чувства и одно из них, самое противное – ревность. Со мной творилось что-то неладное. Лида ничего не замечала, но однажды спросила:

- Коля, мне выходить замуж?

- За-а-муж? За кого это ты собралась?

В душевной смуте и растерянности я смотрел на нее, боясь ответа. Ну что ты скептически поднял бровь, осуждаешь?

Знаю, таких дураков надо еще поискать. Столько лет ходить рядом с любимым человеком и не понимать этого.

- За кого ты собралась? – повторил вопрос.

Она загадочно улыбнулась и крутанулась на каблуках.

- Пора бы и догадаться. Так, потом поговорим, я на «пару» опаздываю.

Лидка скрылась за дверью аудитории.

- И куда это ты пошел, Боб? Ах, да, прогуляться. Плохой из меня друг, забыл о твоей нужде. Знаю, знаю, сейчас ты скажешь, что бутылка отнимает у меня жизнь. Ты прав, я разбит, раздавлен и самое страшное, я ничего не могу изменить. Боб, ты знаешь, за кого она собиралась замуж? Да за меня, идиота. И я прозрел. Боже, какое это чувство, когда ты любишь и любим. Я летал! Ты никогда не видел у меня крыльев? Нет? А они были.

Первенец у нас родился в тот год, когда от мамы ушел папа. Мама говорила, что жил он с ней для видимости – взрослый сын, а у него любовница. В общем - « …что скажет Марья Алексевна»? оказалось главным жизненным кредо.

Боб, не тяни меня, справь нужду здесь. Не можешь? И у тебя условности – только там, где пометил. А если я не дойду туда? – Николай нагнулся и погладил собаку, - ладно, ты победил. Побежали.

Какие это были счастливые годы. Потом родилась Машка. Боб, ты знаешь, как это приятно, когда просыпаешься от детских голосов? Вот тут мы с тобой расходимся – «Кесарю – кесарево».

Машке было лет пять, когда мы решили провести отпуск на море. Лиде отпуск дали, а мне нет, на следующий месяц перенесли. И мы решили, что жена поедет с сыном, а за Машкой мы с мамой присмотрим. Плохо мне было без моей Лиды, тоска зеленая. Как-то вечером, когда мы ужинали, постучали. Не позвонили, а постучали. Да стук такой сильный, тяжелый. Удивленный, пошел открывать.

- Телеграмму примите, - сказали за дверью.

« Случилось что? Только бы все были живы - здоровы», - думал, открывая телеграмму.

« Прости меня, Коленька, влюбилась я, прости…»

У меня затряслись руки, телеграмма выпала и я сел на пол мимо стула.

Боб, ты знаешь, что такое зомби. Да и откуда тебе знать. А вот я стал зомби. Ты думаешь зомби это оживший мертвец? Нет, зомби это живой мертвец.

Я делал все - ел, дышал, работал, спал, но не жил. Так прошел год.

Квартира наша была небольшая, поэтому мама завела порядок – курить в подъезде у окна. Так вот, стою я у окна, снег идет, ветра нет, красиво, по улице люди гуляют, машины едут. Вот одна остановилась у соседнего дома. Водитель багажник открыл, чемодан вынул. Ребенок вышел. На сына моего похож, аж сердце защемило. Окно закрыл и домой. Не успел дверь закрыть, звонок. Даже не спросил, распахнул…

«Па-а-па», - сын с криком кинулся мне на шею. За ним стояла Лида.

Я был безумно рад сыну – вырос-то как, родной мой.

«Здравствуй, - сказала Лида, - можно войти?» Я пожал плечами. На душе было пусто.

Вот так, Боб, любовь переходит в равнодушие. Ненавидеть её я не мог. Куда ты под воду полез, еще не лето, простудишься. Дурашка Боб, душ не для тебя, а для растений. Собака с визгом отряхнулась, обдав брызгами хозяина.

-Давай посидим, устал я что-то.

Боб устроился рядом, положив голову на лапы. Глаза прикрыл – думает, уши торчком - слушает.

- Сколько лет прошло, жили не вместе, а рядом, детей вырастили, внуки бегают, а боль в душе не прошла, легла камнем, давит. Не простил, сердце моё не простило, не смогло. Молчишь, Боб, осуждаешь? Думаешь вру, сам себе вру. Конечно, когда она болела, я за ней ухаживал, жалел, страдал и смерть ее оплакиваю, до сих пор оплакиваю. Любил я ее, всю жизнь любил. Любовь - это как крест. Боб, ты знаешь, что такое крест? А вот если я встану, да раскину руки, получится крест, который каждый в себе несет сам. Другого не дано. Пошли домой, друг мой.

Собака подняла голову и печально посмотрела на хозяина.

- Осуждаешь. Ну, пьян я, пьян. Пошли, пошли, сегодня можно….