Проглотил «Лже-Нерона» Фейхтвангера. Лион Фейхтвангер мне всегда нравился, и когда я читаю его, просто упиваюсь историей и изяществом, с которым он плетёт, запутывает и затем распутывает все коллизии. Фейхтвангер пишет с подлинным размахом, и когда смотришь на вещи его глазами, не может не перехватывать дух от величия и мерзости людей, изображаемых им с подлинно еврейской мудростью. Фейхтвангер может научить величию, может вселить веру в тебя, что ты сверхчеловек; он может низвести тебя до положения скотины, падали; может сделать тебя мудрым, учёным, фанатиком, воином, целомудренным, развратным… Может провести тебя через все оттенки человеческого гения - как доброго, так и злого. И за это он мне нравится, нравится его Иосиф Флавий, его Варрон, его Альфонсо. Особенно первый. У него же, вроде, я полюбил и императора Веспасиана, того, у которого «деньги не пахнут», покорителя Иудеи, построившего Колизей, оба сына которого, Тит и Домициан, тоже были императорами после него.

У меня никогда не было жёстких, ограниченно-потребительских требований к жизни. Я бы хотел побывать и в шкуре императора, и в шкуре последнего раба, хотел бы познать всё, что движет людьми, до последней капли. И, кажется, пока это удаётся, и не только благодаря своим намерениям, но и судьбе. Весь вопрос только в том, успею ли я, и сумею ли передать всё это бумаге до наступления ночи - да простится мне «красивый» слог!.. В одном только Фейхтвангер слаб: в художественности, в том смысле, в каком говорил о ней Толстой. Надо, чтобы герой сам объяснял своё состояние и нутро, а не делал бы это за него автор. Надо, чтобы музыка художественности исходила от героя, а не от автора, чтобы автора не было видно, чтобы не было видно его мастерства. А у Фейхтвангера этого-то как раз и не хватает, его повествование скорее принадлежит журналисту, чем художнику.

И всё же очарование от фейхтвангеровских строк настолько велико, что нельзя не любить его…

Это какое - то сумасшествие по мудрому еврейству: всего года три назад так же я был очарован в Крыму старым, как на рембрандтовских картинах, евреем - врачом, тихо болеющим дома туберкулёзом, который спас мне жизнь, когда я, сам туберкулёзник, хотел поквитаться с нею… Звали его Аарон Самуилович, и седой он был, как библейский Моисей, только без бороды, а каждый день гладко выбритый, чему я в его положении очень удивлялся. И вспоминаю часто его мудрые, видящие тебя насквозь, впитавшие в себя всю скорбь земную серые с голубинкой влажные глаза, обрамлённые складками век…