Алматинская публика встречала легенду песни впервые. Да-да –

того самого Юлия Кима, автора текстов песен широко известных

кинофильмов «Двенадцать стульев», «Соломенная шляпка», «Формула

любви», «Обыкновенное чудо», «Дульсинея Тобосская», «Пеппи –

длинный чулок», «Бумбараш», «Про красную шапочку» и ещё

нескольких десятков фильмов. Это с песней Юлия Кима дети бывшего

Союза смотрели передачу «Спокойной ночи, малыши» и многие

напевали: - А-а, в Африке реки вот такой ширины…

 

Сразу из аэропорта Юлий Черсанович захотел прокатиться по городу и

удивлением была его неподдельная заинтересованность историей

города, его почти детский восторг от новой и старой архитектуры, от

загадывания желания на мемориале новой площади, от Медео и

канатной дороги на Чимбулак, от смотровой площадки Кок-Тюбе, от

Зелёного базара, и обилия вкусностей казахского гостеприимства, от

встречи с алматинскими бардами.

А мне, в свою очередь, вспомнилось детство и…

В семидесятых, когда ещё нормой для Домов культуры были

театральные кружки, мне довелось впервые услышать песенку с такими

словами - «Негаданно, нечаянно пришла пора дороги дальней…». Она

была абсолютно кстати для нашей агитбригадной программы – сочное

настроение, лёгкая бравада и, одновременно, какая-то грусть. Для

времени советских песен эта мне показалась какой-то особенной –

вроде бы для всех и в то же время – личная. Так началось моё

знакомство с бардовской песней. Фамилия автора песни была слишком

распространенной, но очень близкой мне – Михайлов (я иногда

подписывала свои стишки своим отчеством – Михайлов Н.А). И каково же

было моё разочарование, что этот псевдоним уже используется, и –

кем! – тем самым автором полюбившейся мне песни – Юлием Кимом.

Позже, уже в конце восьмидесятых, держа в руках большой виниловый

диск «Рыба-кит» стало известно, что Юлий Ким – не только известный

бард, но и драматург.

Могла ли я предположить, что спустя годы смогу организовывать

концерт Юлия Кима… Перед ответственностью организации концерта я

вспоминаю слова израильской бардессы Марины Меломед (соавтора

Юлия Кима, с которой мне посчастливилось познакомиться в 2008 на

Всемирном Слёте поэтов, бардов и музыкантов): - Волнение, испытываю

волнение от прикосновения к эпохе…

Юлий Черсанович любит называть себя ходячим мифом. Многие

истории, которые он рассказывал нам - участникам «Петербургского

аккорда – 2010» - настолько яркие, что их невозможно забыть.

Например…как в 1938 году расстреляли его отца и отправили мать в

ссылку, а его увезли родственники сначала в Калужское село

Малоярославец, а потом в небольшой городок Ташауз в Туркмении, где

он впервые вдоволь мог насладиться восточным фруктовым изобилием.

После окончания школы он возвращается в Москву поступать в

пединститут и со страху перед местными ребятами – поступает. В то

время он уже «баловался» игрой на семиструнной гитаре. По вечерам в

общежитии собирались толпы студентов «посмотреть на студенческого

Горация» (Юлий тогда сочинил песню о Горации). Т.е. период

студенчества и стал точкой отсчёта рождения Кима – поэта, Кима –

барда. Тогда же появляются его диссидентские стихи и песня об

учителе обществоведения, который никак не мог ответить на многие

важные вопросы, и печально закончил свою жизнь под обрушившимися

на его голову томами «Капитала» Маркса. Это был очень смелый шаг по

тем временам – исполнить такую песню на студенческом вечере… После

окончания института Кима направили на Камчатку, где за три года

жизни Юлий Черсанович показал себя прирожденным педагогом. Он

рассказывал, что любовь к педагогике дала ему его мама, в своё время

закончившая тот же московский пединститут. В камчатском посёлке,

куда был направлен Юлий Черсанович, народу было около двух тысяч.

Посёлок на полгода был отрезан от всех дорог. Но кипучая жизнь,

организованная школьными учителями и не без участия Кима,

сглаживала и отдаленность, и бытовую неустроенность. У них была

«маленькая пианинка», которую они перевозили из школы в клуб на

детских санках. Ставились песенные программы, устраивались

костюмированные балы… Был даже кукольный театр…

Мне думается - эпоха, вместившая Юлия Кима – это не «вчера», «не

сегодня» - это «всегда». Он всегда в приподнятом настроении, как

будто за его плечами, в его «вчера» не было тяжелого детства, ареста

родителей, неприятия его фамильной принадлежности, нескольких лет

Камчатки, диссидентства… А остаются навсегда – на лету схватываемые

песни о море и моряках, о пиратах, шутах и гусарах, о далёких странах

и городах… Он - как будто песенный полиглот, использующий

бардовский язык, понятный любой аудитории. Его творчество сквозит

наблюдательностью, умением синтезировать реалию и выдумку.

Странно, но в биографии Юлия Кима не стоит на первом месте тяжесть

пережитых проблем, он как будто ставит отражатель проблемам своими

пьесами, стихами и песнями. Наверное, решать формулу жизни таким

образом - привилегия сильного человека. И, может быть, поэтому на

встрече с Кимом зал и автор легко стали единым целым. Рассказы,

шутки, песни Юлия Черсановича и дыхание аудитории – всё в ритме

отличного настроения. Прямо по-шекспировски – перетекание жизни в

театр и в обратном направлении…

Накануне приезда Кима мы проехались по книжным магазинам города в

поисках сборников его стихов и песен, но, увы, ничего не нашли.

Пришлось старую, немного потрёпанную книжку Юлия Кима «Мозаика

жизни», которая моей рукой была исчиркана карандашом ещё лет

десять назад, предложить для автографа…

Наблюдая за происходящим на сцене, я была поглощена его

искрометными рассказами-размышлениями, остроумными ответами на

вопросы, и сама невольно начала размышлять об истоках успешности

Кима, и пришла к выводам – он интересен всем: театралам – как мастер

перевоплощения, музыкантам - как тонкий ценитель интонирования,

поэтам – как чуткий хранитель слова, детям – как автор детских

настроений, бизнесменам – как человек-загадка, собирающий полные

залы, спортсменам – как личность, добивающаяся поставленных целей…

И всё это вместе важно любому человеку – потому что через всё

творчество Кима красной линией проходит нетерпение к

самолюбованию, самоутверждению, и на первом месте стоят категории

обладателя внутренней свободы, в основе которой его же

расшифровка формулы жизни - «мир без песен пресен».

Он говорит, что «совесть – категория нравственная…» и, может,

поэтому взгляд его не в пол или в потолок, а прямо в глаза. Вот так и со

сцены он смотрит – как будто каждому в глаза, как будто каждому поёт

– обо мне, о тебе, обо всех нас.