«ОТ ПЕТЕРБУРГА ДО МОСКВЫ – С РАДИЩЕВЫМ ВМЕСТЕ...

«Божественная справедливость наказывает унижением тех, кто забывает о смирении...»

Пьер Абеляр

До самых последних времен в просвещенной среде бытует стойкое убеждение, что аристократы это «нетленная белая кость», реторта спасительных прогрессивных идей, эдакий живительный национальный родник. Чтобы избавиться от подобных иллюзий, следует издать крамольные писания потомственного дворянина Дмитрия Петровича Голицына – о вырождении в России аристократических, дворянских родов. Этот «воинствующий националист» расставляет все по местам: аристократы всюду – будь то в давние века в самой «Поднебесной», в Древней Греции, в дореволюционной или новой России – всегда заводят в тупик или обрекают народ на погибель. Аристократ – с почетной орденской лентой, «Анной» на шее или депутатским мандатом в Госдуму – особая порода людей. Этот ловкий народец может скрываться в тени, или, напротив, лезть под «юпитеры», кичиться талантами, происхождением, учеными степенями, может скаредничать, чахнуть над златом или ссужать его на благое дело, но в голове всегда держит одно: любой ценой упрочить свое положение, приумножить доход, добраться до славы и властных вершин. Общественный вред этой популяции в том, что она могущественна, опирается на скрытых союзников, артистична, искушена: таким образом, в ней лучшим образом отражено мудрое наблюдение: «Жизнь подобна театру: в ней часто весьма дурные люди занимают наилучшие места...»

И самое убедительное тому подтверждение – история клейменого аристократа Радищева. Для повязанной с революцией интеллигенции, летевшей на нее, как мошкара на огонь, Александр Радищев стал легендарной фигурой, переносчиком заразы радикального гуманизма на русскую почву и проводником назревших в стране социальных проблем. Как верно подмечено: «после революции 1917 года доморощенные литературоведы-марксисты увидели в Радищеве даже зачинателя социализма в России и первого русского материалиста, однако в этих более чем смелых суждениях они явно шли по стопам В. И. Ленина, который поставил Радищева "первым в ряду русских революционеров, вызывающим у русского народа чувство национальной гордости”».

Ну, «левым» во все времена, как известно, всякий клеветник – товарищ и брат... А между тем «правые» называли Радищева «бездарным клеветником», хотя «правые» тоже были не правы: он был клеветник образованный и даровитый. Перед настоящим процессом наши специалисты внимательно перечитали его гениальный пасквиль на Россию «Путешествие из Петербурга в Москву», которым бывший паж Сашка Радищев отплатил великодушной Екатерине II – за обучение в лучшем европейском университете, куда был направлен для постижения премудростей права. Однако, общеизвестно, что образованные правоведы чаще всего – первые преступники, обманщики и подлецы, и Радищев тому не исключенье...

Широкой публике сей злобный пасквиль также известен, поскольку был включен в список школьных и прочих программ. Этой мутной водицей поили несколько поколений доверчивых россиян – и результат не замедлил сказаться. Но ныне каждому полезно пройтись по ядовитым страницам, ведь именно по подобным писаниям составляли впечатления русские люди и иноземцы о нашей самодержавной стране. Примечательно, что в советские времена эти путевые заметки бывшего стипендиата издавали десятками тиражей – чтобы очернить старину и бросить тень на державу. Откроем форточки, наденем перчатки, чтобы исследовать пару страниц…

С самого начала хитромудрый Радищев переходит на эзопов язык, но такой, который понятен каждому мужику, тем более, образованной императрице. Итак, в эпиграфе не прозрачный намек, а прямой оскорбительный вызов: «Чудовище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», – что на понятном всякому русскому языке означает: псы, вы поганые... – и это про историческую российскую власть! А далее следует любезное посвящение брату-масону, впрочем, обнаружить которого по инициалам не составляло большого труда. Таким образом, цель очевидна – вызвать прямой провокацией ярость императрицы и посему пострадать, а страдальцев любили на Руси во все времена. Но, на всякий случай, чтобы гонения были не слишком крутые, нужно дать высшей власти понять, что автор не одинок, что братья в ложах не дремлют, чем императрицу слегка припугнуть...

И в противовес ученому мнению, что масонство занесено в Россию из Парижа в 1812 году на копытах победных гусарских кобыл, с большим правом можно считать, что оно проникло со страниц «Путешествия из Петербурга в Москву», где Радищев подает тайные знаки своему близкому другу, видному деятелю Ордена розенкрейцеров А. М. Кутузову.

Далее, в порядке следования именитого вольнодумца по подъяремной России, следует перечисление выпавших на долю путников и народа невзгод: почтовый комиссар – обманщик и хам; дрянные дороги; дурные законы – к примеру, петровская табель о рангах – открывающие пути карьеристам и проходимцам; рабское положение помещичьих, то есть, подневольных крестьян; береговой начальник, по дуровым порядкам которого чуть не утонула масса людей; неправедный суд; развратные девки, жулье и разбойники – повсеместно; и поехало, и пошло... В каждом государстве есть воры, обманщики и злодеи, всюду есть непорядки, но только в России литераторы преуспели представить дело под таким критическим градусом, будто жизни в Отечестве нет... Вот типичный фрагмент, свидетельствующий о бесправии, тотальной преступности и гниении власти снизу вверх по всей «вертикали»:

«В самое то время случилось ехать тут исправнику той округи с командою. Он был частию очевидным свидетелем сему происшествию. Взяв виновных под стражу, а виновных было половина деревни, произвел следствие, которое постепенно дошло до уголовной палаты. Дело было выведено очень ясно, и виновные во всем призналися, в оправдание свое приводя только мучительские поступки своих господ, о которых уже вся губерния была известна. Таковому делу я обязан был по долгу моего звания положить окончательное решение, приговорить виновных к смерти и вместо оной к торговой казни {Торговая казнь - телесные наказания (чаще - кнутом) на городских торговых площадях.} и вечной работе. Рассматривая сие дело, я не находил достаточной и убедительной причины к обвинению преступников. Крестьяне, убившие господина своего, были смертоубийцы. Но смертоубийство сие не было ли принужденно? Не причиною ли оного сам убитый асессор? (...) Если, идущу мне {Идущу мне – когда я иду.}, нападет на меня злодей и, вознесши над головою моею кинжал, восхочет меня им пронзить, – убийцею ли я почтуся, если я предупрежду его в его злодеянии и бездыханного его к ногам моим повергну? Если нынешнего века скосырь {Скосырь – наглец, щеголь.}, привлекший должное на себя презрение, восхочет оное на мне отомстить и, встретясь со мною в уединенном месте, вынув шпагу, сделает на меня нападение, да лишит меня жизни или по крайней мере да уязвит меня, –виновен ли я буду, если, извлекши мой меч на защищение мое, я избавлю общество от тревожащего спокойствия его члена? Можно ли почесть деяние оскорбляющим сохранность члена общественного, если я исполню его для моего спасения, если оно предупредит мою пагубу, если без того благосостояние мое будет плачевно навеки?

Исполнен таковыми мыслями, можешь сам вообразить терзание души моей при рассмотрении сего дела. С обыкновенною откровенностью сообщил я мои мысли моим сочленам. Все возопили против меня единым гласом. Мягкосердие и человеколюбие почитали они виновным защищением злодеяний; называли меня поощрителен убийства; называли меня сообщником убийцей. По их мнению, при распространении моих вредных мнений исчезнет домашняя сохранность. Может ли дворянин, говорили они, отныне жить в деревне покоен? Может ли он видеть веления его исполняемы? Если ослушники воли господина своего, а паче его убийцы невинными признаваемы будут, то повиновение прервется, связь домашняя рушится, будет паки хаос, в начальных обществах обитающий. Земледелие умрет, орудия его сокрушатся, нива запустеет и бесплодным порастет злаком; поселяне, не имея над собою власти, скитаться будут в лености, тунеядстве и разъидутся. Города почувствуют властнодержавную десницу разрушения. Чуждо будет гражданам ремесло, рукоделие скончает свое прилежание и рачительность, торговля иссякнет в источнике своем, богатство уступит место скаредной нищете, великолепнейшие здания обветшают, законы затмятся и порастут недействительностию. Тогда огромное сложение общества начнет валиться на части и издыхати в отдаленности от целого; тогда престол царский, где ныне опора, крепость и сопряжение общества зиждутся, обветшает и сокрушится; тогда владыка народов почтется простым гражданином, и общество узрит свою кончину...»

Если, оставив в стороне соображения чувственного порядка, внимательно исследовать этот последний фрагмент, то окажется, что презренные «сочлены» положительного персонажа в своих прогнозах оказались удивительно прозорливы: в начале шибко «просвещенного» XX века и помещиков даже безвинных пожгли, и связь домашняя рухнула, и земледелие умерло, и вместо богатства пришла нищета, и общество узрело кончину… В самом деле, жуткая история, происшедшая в Зайцево, где крестьяне порешили злодея помещика-асессора вместе с его сыновьями, хватает за сердце каждого русского человека, но куда, наконец, клонит Радищев?.. А все туда же: к выполнению известной масонской программы – сокрушению исторической власти, от которой, вроде, куда ни глянь, просто нет русскому человеку житья. Это только для непосвященных, для простаков – по внешней видимости – автор стоит на стороне права и справедливости, но рецепт избавления от всех невзгод все тот же самый – который был употреблен во Франции и позже в России: долой треклятую самодержавную власть... И создается ощущение, что сквозь строки Радищева вот-вот проклюнется знакомый рефрен «Марсельезы», а следом не менее известный россиянам куплет: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...». Что стало затем, теперь нам известно, но, выходит, Ленин был прав, по заслугам выделив эту персоналию из общего ряда, хотя Радищева уместней представить за одним столом с Керенским и Милюковым, которые также любили эзопов язык, масонские символы и не меньше Ильича ненавидели царский режим – пока не появились большевики...

Примечательно, что завершает Радищев свою изрядно заунывную подорожную плохо скрытым укором – по адресу Ломоносова, лавры которого, видимо, ему не давали покоя. От упрека в недостойных лестных похвалах императрице автор прямо переходит к сомнениям в заслугах ученого в области естественных дисциплин: «...шествие его было шествием последователя. Он скитался путями проложенными, и в неисчисленном богатстве природы не нашел он ни малейшия былинки, которой бы не зрели лучшие его очи, не соглядал он ниже грубейшие пружины в вещественности, которую бы не обнаружили его предшественники...»

Таким образом, пройдя по стопам дворянина Радищева, каждый неискушенный и умеренно образованный человек укрепится во мнении, что токмо «великие завоевания Октября» избавили страну от погибели, что созданная его фантазией парадигма и есть подлинный самодержавный портрет. А заодно воспримет как образец его тяжеловесный, корявый, вычурный слог. Между тем, как справедливо подмечено, «исторические концепции скорее характеризуют авторов концепций, нежели историю…» И путешествие, совершенное из Лейпцига до Берлина, или от Рима к Тулузе, где в недалекие от радищевских времена еще устраивали публичные казни и даже сотнями жгли на кострах, где крестьяне имели еще меньше прав, а пороки гнездились повсюду – от церквей до дворцов, – это путешествие могло бы выявить не меньшие, чем в России, общественные изъяны. Но кто ныне поминает о них, как, впрочем, и о возмущающей власть опальной, критической публицистике, которая в европейских странах также была. Другое дело – радищевские сочинения, которые преподносятся, как гуманитарные и литераторские выси, по которым доныне сверяют перо...

Но вот высказывание нашего специалиста Пушкина о Радищеве, учеба которого в Лейпциге, по мнению поэта, не пошла тому впрок: «Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабое изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частые поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, – вот что мы видим в Радищеве».

Любопытно, что вольнолюбивый ас поэзии Пушкин также дал крайне нелестную оценку самому факту публикации Радищевым своих «Путешествий» – в опасный для русской державы период идеологического террора «Великой Французской», когда многие российские подданные были ей увлечены. Он писал: «…преступление Радищева покажется нам действием сумасшедшего… Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением ничем не извиняемым…»

Не менее сурово отзывался поэт и о самом творении дворянина Радищева: «Очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны…». Впрочем, есть и приписка, зачеркнутая, видимо, впоследствии самим Пушкиным, когда он поостыл: «Отымите у него честность, в остатке будет Полевой»...

Когда-то на страницах “Литературной газеты” Пушкин выступил против “Истории русского народа” Н. А. Полевого, вышедшей в свет в 1829 г. – написал, вступаясь за Н. М. Карамзина. В своих рецензиях поэт указал, что «уважение к именам, освящённым славою, не есть подлость.., но первый признак ума просвещённого», отметив излишнюю самонадеянность Полевого и скверное влияние, оказанное на него французскими историками, образ мнений которых последний принял «с неограниченным энтузиазмом молодого неофита!».

А теперь гениальный поэт, которого нельзя заподозрить в ханжестве, лицемерии или заискивании перед сильными мира сего, дал отлуп последышу Полевого – дворянину Радищеву, о «духовном» наследии которого был невысокого мнения: «Самое пространное из его сочинений есть философское рассуждение «О человек и его смертности и бессмертии». Умствования оного пошлы и не оживлены слогом. Радищев хотя и вооружается против материализма, но в нем все же виден ученик Гельвеция. Он охотнее излагает, нежели опровергает доводы чистого афеизма!»

И наши подручные специалисты с таким авторитетным критиком заодно: «У Пушкина, который по праву считается одним из создателей русского литературного языка, были достаточно веские основания для столь сурового приговора»... И после того, как знаменитый российский арап отходил арапником нашего высокородного дворянина, еще больше оснований для сурового приговора будет у нас.

Однако нам любопытно, какую оценку творчеству «первого русского интеллигента» дают интеллигенты сейчас? Вот документы нашего дела: «Вопиющие недостатки книги («Из Петербурга в Москву» – прим. Г. П.) действительно бросаются в глаза. Повесть представляет собой собрание разрозненных фрагментов, связанных между собой лишь названиями городов и деревень, мимо которых следует путешественник. Рассуждения о вопиющей несправедливости помещиков, которые не считают своих крестьян за людей, перемежаются довольно сомнительными соображениями по поводу некоторых правил личной гигиены. Так, например, смышленые крестьянские девушки в отличие от развращенных светских дам понимают, что чистить зубы — вредно и отвратительно, и “не сдирают каждый день лоску с зубов своих ни щетками, ни порошками”. Такие — по выражению Достоевского — “обрывки и кончики мыслей” соседствуют с вольными переводами из французских просветителей. Кроме того, Радищев включил в повесть свою оду “Вольность” и “Слово о Ломоносове”.

Радищев, желая привлечь публику к своему сочинению, взял за образец модную в то время повесть Лоренса Стерна “Сентиментальное путешествие по Франции и Италии”, оригинальность которой состоит в том, что Стерн изящно и остроумно дурачил простодушного читателя, развлекая его пустячными рассуждениями о разнородных и ничем не связанных между собой предметах. Поражает и трогает наивность Радищева, который хотел скрыть за модной и привлекательной — по его мнению — формой всем известные идеи французских просветителей о равенстве, выразив их высокопарным стилем: “Возопил я наконец сице: человек родился в мир равен со всем другим”. Увы, повесть Радищева вышла в свет в 1790 году, после Великой французской революции, и попала, что называется, под горячую руку императрицы. Ознакомившись с ней, она почему-то решила, что “сочинитель сей книги наполнен и заражен французскими заблуждениями, всячески ищет умалить почтение к власти”. Она и положила начало мифу о Радищеве, сказав о нем: “бунтовщик хуже Пугачева”. Не здесь ли начало того рокового процесса, в результате которого русская литература сделалась в конце концов служанкой революции и стало неприличным говорить о чисто художественных достоинствах произведений, авторы которых принадлежали к “передовой” интеллигенции?».

Вот и другие почтенные специалисты также считают, что произведения Радищева, как правило, написаны «сложным, «тёмным», наполненным масонской символикой языком, кроме того часто полемичны, являются своеобразным ответом в идеологическом споре, но противник при этом прямо не назван, что существенно затрудняет понимание... самое известное произведение А.Н.Радищева — «Путешествие из Петербурга в Москву» — написано в жанре художественной публицистики, а это значит, что главные вопросы ставит и главные выводы делает сам читатель (а не автор, как это происходит в «чистой» публицистике), от искушенности читателя и его активности в процессе восприятия зависит глубина понимания произведения...».

Однако главные выводы здесь будет делать не праздный читатель, а наш праведный суд, тем паче, что по утверждению специалистов А.Н.Радищев был «убежденным масоном», хотя «масонские взгляды Радищева до сих пор по-настоящему не изучены». Таким образом, получается, чтобы понять господина Радищева, надо для начала, по меньшей мере, освоить масонский язык, еще лучше – вступить вослед за ним в подходящую ложу или, на самый худой конец, проштудировать масонские книги, которые ныне можно купить на каждом углу…

Между тем среди нас до сих пор также водятся люди, которые признают, что в прозе Радищев был не мастак, зато в поэзии состоялся. И, как пример, приводят следующие стихи:

Летит, мой друг, крылатый век,

В бездонну вечность все валится.

Уж день сей, час и миг протек,

И вспять ничто не возвратится

никогда.

Краса и молодость увяли,

Покрылись белизной власы,

Где ныне сладостны часы,

Что дух и тело чаровали

завсегда?

Таков всему на свете рок:

Не вечно на кусту прельщает

Мастистый розовый цветок,

И солнце днем лишь просияет,

но не в ночь.

Мольбы напрасно мы возводим:

Да прелесть юных добрых лет

Калечна старость не женет!

Нигде от едкой не уходим

смерти прочь...»

А потому трудно ныне представить, что в среде просвещенных людей Радищев мог блистать как поэт, поскольку эти неуклюжие сентенции вряд ли могли кого-нибудь восхитить. Скорее всего, как выше справедливо отмечено, посредственный литератор стал знаменитым, прежде всего, потому что написал фрондирующее, возбуждающее страсти письмо, за которое преднамеренно потерпел от императрицы. Верхам, в самом деле, полезно иметь «подчиненных, которые говорят правду в глаза», но то ли просвещенная императрица не почитала китайского мудреца Мо-цзы, то ли восприняла эпатажное сочинение незадачливого шута Сашки Радищева за обычный поклеп… Но, главное, Радищев, как и Чернышевский, выбился в классики, прежде всего, потому что приглянулся и был посмертно обласкан пролетарским вождем. Для Ленина писания скандального аристократа или несостоявшегося попа – были компроматом на царский режим, а это как запаленный фитиль или выдернутая из гранаты чека...

Для многих поколений русских читателей имя Радищева окружено ореолом мученичества: за свои «Путешествия из Петербурга в Москву» автор был приговорен к смертной казни, замененной Екатериной II десятью годами высылки в Сибирь. Потом Радищева милостиво восстановили в правах, однако он «забурел», не изменил своих взглядов и, не найдя к ним сочувствия от властей, покончил с собой. Гордыня – страшная вещь».

***

В элитной школе всерьез ожидалось, что за попранную честь дворянина Радищева поднимутся «новые русские», которые помимо недвижимости обрели по сходной цене честь и достоинство, звания, титулы и даже родовые концы за бугром. Однако вступился только какой-то несчастный ученый старик из-под Тамбова. В письме провинциальный историк, защищая Радищева, нападал на новую власть, и даже собрались ему отвечать, но это скоро забылось, поскольку на очереди стоял более значительный персонаж. Его почитатели о предстоящем диспуте в экспериментальной школе прознали и стали стягивать научные силы. Предстояла настоящая драчка. Знатной фигуре было отведено два урока, а текста вышло почти сорок страниц.

 

Конвой: следующего!..