Книги с автографами Михаила Задорнова и Игоря Губермана
Подарки в багодарность за взносы на приобретение новой программы портала











Главная    Новости и объявления    Круглый стол    Лента рецензий    Ленты форумов    Обзоры и итоги конкурсов    Диалоги, дискуссии, обсуждения    Презентации книг    Cправочник писателей    Наши писатели: информация к размышлению    Избранные произведения    Литобъединения и союзы писателей    Литературные салоны, гостинные, студии, кафе    Kонкурсы и премии    Проекты критики    Новости Литературной сети    Журналы    Издательские проекты    Издать книгу   
Главный вопрос на сегодня
О новой программе для нашего портала.
Буфет. Истории
за нашим столом
1 июня - международный день защиты детей.
Лучшие рассказчики
в нашем Буфете
Конкурсы на призы Литературного фонда имени Сергея Есенина
Литературный конкурс "Рассвет"
Английский Клуб
Положение о Клубе
Зал Прозы
Зал Поэзии
Английская дуэль
Вход для авторов
Логин:
Пароль:
Запомнить меня
Забыли пароль?
Сделать стартовой
Добавить в избранное
Наши авторы
Знакомьтесь: нашего полку прибыло!
Первые шаги на портале
Правила портала
Размышления
о литературном труде
Новости и объявления
Блиц-конкурсы
Тема недели
Диалоги, дискуссии, обсуждения
С днем рождения!
Клуб мудрецов
Наши Бенефисы
Книга предложений
Писатели России
Центральный ФО
Москва и область
Рязанская область
Липецкая область
Тамбовская область
Белгородская область
Курская область
Ивановская область
Ярославская область
Калужская область
Воронежская область
Костромская область
Тверская область
Оровская область
Смоленская область
Тульская область
Северо-Западный ФО
Санкт-Петербург и Ленинградская область
Мурманская область
Архангельская область
Калининградская область
Республика Карелия
Вологодская область
Псковская область
Новгородская область
Приволжский ФО
Cаратовская область
Cамарская область
Республика Мордовия
Республика Татарстан
Республика Удмуртия
Нижегородская область
Ульяновская область
Республика Башкирия
Пермский Край
Оренбурская область
Южный ФО
Ростовская область
Краснодарский край
Волгоградская область
Республика Адыгея
Астраханская область
Город Севастополь
Республика Крым
Донецкая народная республика
Луганская народная республика
Северо-Кавказский ФО
Северная Осетия Алания
Республика Дагестан
Ставропольский край
Уральский ФО
Cвердловская область
Тюменская область
Челябинская область
Курганская область
Сибирский ФО
Республика Алтай
Алтайcкий край
Республика Хакассия
Красноярский край
Омская область
Кемеровская область
Иркутская область
Новосибирская область
Томская область
Дальневосточный ФО
Магаданская область
Приморский край
Cахалинская область
Писатели Зарубежья
Писатели Украины
Писатели Белоруссии
Писатели Молдавии
Писатели Азербайджана
Писатели Казахстана
Писатели Узбекистана
Писатели Германии
Писатели Франции
Писатели Болгарии
Писатели Испании
Писатели Литвы
Писатели Латвии
Писатели Финляндии
Писатели Израиля
Писатели США
Писатели Канады
Положение о баллах как условных расчетных единицах
Реклама

логотип оплаты

Конструктор визуальных новелл.
Произведение
Жанр: Очерки, эссеАвтор: Геннадий Сидоровнин
Объем: 46992 [ символов ]
Дело пернатых Глава XI
«ДЕДУШКА РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ» П. МИЛЮКОВ
«Не почитай знание заодно с мудростью»...
Пифагор
И вот, наконец, на скамье подсудимых глава российских интеллигентов и главный кадет П. Милюков. Кто-то, как в случае с Лениным, быть может, заметит, собственно, причем здесь литература?! Однако наш обвиняемый не только главное действующее лицо революционного «Февраля» и предводитель всех конституционных демократов России, а впоследствии вождь эмиграции, – Павел Николаевич к тому же, как сам полагал, «литератор от бога», знаменитый полиглот, эрудит, фанатичный библиофил, проштудировавший сотни томов на всех языках, неутомимый собиратель архивов и, наконец, редактор главного в эмиграции боевого листка. А также человек других замечательных дарований: Милюков неплохо играл на скрипке, знал толк в симфонической музыке и умело пользовался своим главным оружием – эрудицией – для успеха у публики и, не в последнюю очередь, у хорошеньких, дам. Но главное в нашем случае то, что он автор массы серьезных трудов и писаний, и, в том числе, знаменитых «Очерков по российской истории» и его нашумевших «Воспоминаний», к которым мы еще подойдем.
Всю свою кипучую жизнь во взбаламученной дореволюционной России Милюков положил на компрометацию исторической власти, борьбу с самодержавием, и, прежде всего, с «первым жандармом» Столыпиным, который своею мудростью и красноречием в Государственной думе этого кадетского предводителя легко заслонил. Хорошо образованная кадетка Тыркова (в замужестве Вильямс) в своих мемуарах свидетельствует, что публично перенести такого позора наш подсудимый не смог и реформатора возненавидел, а его убедительные аргументы до конца жизни так и не смог трезво осмыслить и принять в расчет.
По недоразумению Милюкова до сих пор считают у нас либералом. На деле свое лицо он показал еще в 1906 году при первой встрече с главой МВД. Накануне разгона заболтавшейся I Госдумы пытаясь навести с разбушевавшейся оппозицией связи, чтобы миром решить назревший конфликт, Столыпин на встрече с кадетами прямо спросил, каким образом они собирается усмирять вполне возможный вооруженный мятеж. Главный министр не без основания полагал, что кадеты не смогут удержать в столице порядок и противостоять революции (как и случилось потом, в 1917 году). Но Милюков тогда ему самоуверенно возразил: «Этого мы не боимся. Если надо будет, мы поставим гильотины на площади и будем беспощадно расправляться со всеми, кто ведет борьбу против опирающегося на народное доверие правительства…»
Как мы уже поминали, первый противник кадетов Столыпин не оставил ни строки воспоминаний: все его мысли о прошлом, настоящем и будущем воплотились в «Проекте преобразовании России», который таинственно исчез сразу после смерти премьера. Напротив, его враг Милюков, как и Витте, оставил о себе, любимом, целый трактат в более тысячи машинописных страниц. К этой, так сказать, «святолиберальной» литературе следует обратиться каждому, кто хочет получить полное представление о предводителе русской интеллигенции – слепом поводыре слепых...
В своих многократно изданных «Воспоминаниях» Павел Иванович Милюков, похоже, не обошел вниманием самый мелкий проходной эпизод – от смутных детских воспоминаний «горшковой поры», когда он еще после купания в ванне «блаженно дрыгал ножками» в «теплой постельке», до знаменательных событий «Великого Октября», после которого кадеты, бездарно сдав власть большевикам, вынуждены были «дергать ноги» из Петрограда. Каждый даже самый праздный читатель может получить несказанное удовольствие – в пустячных подробностях проследить все становление Милюкова: семейные экзекуции (попросту порки), гимназические и студенческие года, учительство и его труд на просветительской ниве, наконец, суровые партийные будни, поездки по стране и в зарубежье. Автор приводит классиков в подлиннике, изъясняется на чужих языках, скрупулезно цитирует воспоминания о нем своих современников, склочничает со своим университетским наставником, знаменитым профессором Ключевским, оскопившим диссертацию Милюкова, энергично поносит славянофилов, шовинистов, националистов и всех, кто не признает, не любит, не понимает конституционных демократов и самого предводителя российских кадетов. А между делом наш герой волочится за кем-то, изобретательно интригует, «следит с волнением за актом рождения младшего сына», стреляет бекасов и сидит у самовара с самим Львом Толстым. И когда у читателя невольно возникает резонный вопрос, занимался ли, собственно, Милюков непосредственно делом, за которое ему исправно платила казна, то выясняется, что его, в конце концов, за сомнительное просвещение увольняют и даже изгоняют из вольнодумной Москвы. Затем следуют годы скитаний и ссылки, но, к беде всей России, не в Сибири на рудниках, а в Болгарии и Македонии, где наш приват-доцент, пострадавший от самодержавного гнета, набирается впечатлений на просветительской ниве. Ссылки, отсидки, заморские турне по Америке и Европе сменяются в ритме вальса, наш пострел-демократ успевает познакомиться с «отцом террористов» Кропоткиным и «бабушкой Первой русской революции» Брешко-Брешковской, которые на встрече в Лондоне с Милюковым даже пускаются от радости в пляс…
Затем наш рафинированный конституционалист и демократ спешит отмежеваться от подозрительных «упаднических» настоений и идеалистических взглядов религиозных философов Струве, Бердяева, Булгакова и т. д., которые, выступив в «Вехах» с «обвинением в адрес русской интеллигенции», а, значит, и против самого предводителя Милюкова(!), выказали, таким образом, всю свою подноготную «реакционную» суть. А время начинает нестись все быстрей: уже скоро Милюков знакомится с народовольцами, «И даже Ленин, «сам» Ленин приматривался тогда» к нему «как к возможному временному (скорее «кратковременному») попутчику». Вот что свидетельствует сам мемуарист о встрече с будущим российским мессией: «По его вызову я виделся с ним в 1903 г. В Лондоне в его убогой келье…»
Итак, Павел Иванович фертом летает по заграницам, навещая разных попутчиков, союзников и эмигрантских вождей, – с «примирительной миссией», которая, однако, по его признанию, то ли не совсем, то ли совсем... не удалась. Иногда он снова отдыхает от партийных буден в острогах, зато потом много времени проводит среди восторженной молодежи. Благодарные современники заставляют Милюкова говорить на съездах и конференциях цветистые речи, поят шампанским и даже носят его на руках. Цепкая ученая память приват-доцента держит каждый пустяк, и порой складывается впечатление, что Милюков годами делал записки, преследуя цель впоследствии все непременно опубликовать, – цель, видимо, отвлекавшую предводителя от главной задачи (борьбы с ненавистным царизмом), и, может, ставшую причиной для кадетского братства провала всего... А, в результате, публиковать мемуары пришлось не в России, и потому не каждый россиянин мог припасть к животворному источнику энциклопедических знаний командора российских кадетов.
Впрочем, в зарубежье энергичный автор воспоминаний честно искупает вину – поскольку, как сам торжественно признается, ранее «нечаянно», «слишком мало говорил о себе»… Казалось бы, человечество спасено, и беда только лишь в том, что память иногда удивительным образом подводит «героя нашего времени» – как в эпизоде с тем же Столыпиным, из которого совершенно выпала фраза о гильотинах, которыми Милюков грозился образумить всех несогласных – та самая фраза, запомнившаяся его сподвижникам больше всего.
Для нашего суда интересно, что в горячке разговора с главой МВД, когда Милюкова уже «понесло», проскочила еще одна циничная фраза, которую ему сотоварищи также припомнят потом. Убеждая Столыпина в том, что о действиях кадетов в правительстве не следует судить по их поведению в оппозиции, Милюков, по свидетельству И. В. Гессена, сказал: «Если я дам пятак, общество будет готово принять его за рубль, а вы дадите рубль, и его за пятак не примут»... Фраза дышала мелким тщеславием, но у Милюкова в мемуарах достаточно места для оправданий: «Едва ли я мог говорить, в таком циничном тоне со Столыпиным». В самом деле, люди иногда принимают плохую память за чистую совесть...
А, ведь, сказать упомянутую его сотоварищем фразу командор вполне мог: Милюков тогда надувался от важности, всерьез полагая, что непременно войдет в «министерство доверия», и даже не представлял, что говорит с будущим премьер-министром страны. Может, Столыпин в тот момент и поставил крест на кандидатуре Павла Ивановича, как возможного члена коалиционного кабинета, – полуреального и полумифического проекта, о котором тщетно грезил сам Милюков. Очевидно, мудрый шеф главного минстерства, отвечающий за порядок в стране, руководствовался известным соображением Пифагора: «Одинаково опасно и безумному вручать меч и бесчестному власть...»
Однако, как известно, к счастью, до «конституционно-демократических» виселиц дело тогда не дошло: скандальную Думу попросту разогнали. Опростоволосившийся Милюков лично пишет воззвание к гражданскому протесту, которое озвучивают в Выборге. Потом, как он сам вспоминает, ему надавали на Литейном по шее, грозились подготовить на него покушение, и агенты правительства(!) вынуждены были сидеть на кухне кадета, охраняя безопасность первого для царской власти врага... Кто вызвал несчастных агентов, Милюков, конечно, не сообщает, и у читателей может создаться естественное предположение, что сам Император беспокоился о скандальном кадетском вожде...
Затем Милюков снова осиротил ненадолго Россию: он уезжает в Швецию отдохнуть от великих трудов. Дания, Германия, Франция, Венеция, Альпы – вот «нехитрый» маршрут, проделанный со спутницей-переводчицей бодрым доцентом, не упустившим в своих мемуарах возможности слегка прихвастнуть. Потом с новыми силами Милюков и остальные кадеты витийствуют в III Госдуме, где наш командор ссорится с правыми, едва не получает стаканом по голове, чуть было ни стреляется на дуэли, а также осмотрительно вынуждает другого кадета Родичева принести извинения Петру Столыпину за оскорбительный выпад.
Свою думскую деятельность Милюков по-прежнему успешно разнообразит – частыми выездами за рубеж. Что делал третий раз в США Милюков – теперь тайна только для дураков: к тому времени за океаном уже сложился подрывной центр против России. И, как признается сам автор, очередная поездка в американские штаты была «триумфальным шествием» Милюкова, предсказавшего наступление революции в самодержавной стране. Лидер кадетов попал с корабля прямо на бал: шестьсот(!) рукопожатий людей, возжелавших встретиться с оракулом из России. Нью-Йорк, Вашингтон, Капитолий, общественные деятели, ученые, журналисты, конгрессмены и даже сам президент – таковы география и персоны, среди которых растворился на три дня Милюков. Впрочем, последнего – то есть, главы США – высокой чести знакомства российский кадет не удостоил, и остался в том непреклонен, несмотря на увещевания и мольбы встречающей стороны, и даже, как Милюков вспоминает, пожелание самого Рузвельта... Однако на обратном пути пароход с Милюковым попал в страшную бурю, и, может быть, всего бала тогда не хватило, чтобы предотвратить скорую смертельную «бурю» в нашей стране…
Примечательно, что в мемуарах изобретательный Милюков не раз применяет удивительный трюк: ссылаясь на пожелание или почин какого-нибудь персонажа, начинает перечисление своих побед и заслуг. Например, для своего семидесятилетнего юбилея он с помощью историка Евреинова и подельника Петрункевича подводит итог: 110 выступлений в III и IV Госдуме, а всего многословных и кратких речей на 600-700 страниц большого формата. Однако крайне печальный для себя и трагичный для большинства остальных россиян результат великодушный автор, похоже, в расчет не берет. К примеру, он пишет, что трижды выступал в Государственной Думе против «одностороннего русско-имперского законодательства» – защищая интересы финляндцев, которые даже опубликовали его гневные речи отдельной брошюркой. Однако дачу знаменитого правозащитника финские соседи несколько позже все же сожгли – чтобы кадет Милюков уступил им участок... И этот небольшой эпизод, как в капле воды, отражает всю тщетность и нелепость кадетских потуг – нагадить правительству, поладить с фрондирующими соседями и набрать за счет России собственный политический вес...
Симптоматично, что под опеку прожженного атеиста и богохульника Милюкова попали в Госдуме вопросы народного образования и вероисповеданий. По поводу церкви можно с полным правом заметить, что депутаты запустили «козла в огород»… Николай Кузанский как-то заметил: «Где нет здоровой веры, там нет и настоящего разумения», но каков, в самом деле, мог быть результат, если за дело принялись люди, для которых вера была анахронизмом, а церковь «тюрьмой для рассудка»?!
Позже генеральный кадет в своих мемуарах писал, что III Госдуму разложил сам премьер, – клеветал наперекор свидетельствам своих партийных товарищей, с опозданием признавших собственную близорукость и столыпинскую правоту. Но Милюкову даже по прошествии многих лет это оказалось выше всех его юридических принципов и нравственных сил: откровенно юродствуя по адресу убиенного, он, почем зря, честит своего неприятеля, интерпретируя выгодным образом каждый, даже не слишком выгодный для себя эпизод.
Подобных слабостей в мемуарах немало и, складывается ощущение, что «Воспоминания» появились на свет, прежде всего для того, чтобы автор имел возможность публично ответить каждому, кто посмел поставить под сомнение милюковскую политическую дальнозоркость или, тем паче, возвысить голос против него. Свой нерастраченный пыл отставной кадет Милюков обращает на то, чтобы убедить читателей в его абсолютной непогрешимости перед Россией, а также низости, посредственности или бездарности, и дремучем невежестве остальных. Здесь в полной мере проявляется характерное свойство «образованщины» – убежденность в том, что мудреными фразами, жонглированием философскими терминами, ссылками на авторитеты, можно заслонить от несведущего читателя настоящую суть. Между тем сверхзадача Милюкова для многих понятна: спрятать «в воду концы», убедить, что сокрушительные для страны перемены пришли вопреки заветам и воле кадетов, которые были изначально правы, непорочны, чисты.
Таким образом, при ближайшем рассмотрении «Воспоминания» Милюкова – это, прежде всего, ответ его оппонентам, врагам, а также раскаявшимся позже кадетам, которые запоздало сознавали и признавали вину. Ведь, в самом деле, после революции многие даже из прежних милюковских союзников (Струве, Тыркова-Вильямс, Маклаков и т. д.) писали о бездарности кадетской стратегии, о столыпинской правоте, об амбициях, тщеславии и тупом упрямстве своего вождя Милюкова. Впрочем, и сам Павел Иванович в другом своем обширном труде – «Истории второй русской революции» – по сути, подтверждает претенциозную некомпетентность послефевральских правительств, которые «словесными утопиями» расчищали путь большевикам. Но при том, упрекая других в бездействии под прикрытием фразы, тщетно старается затушевать вопрос о своей персональной ответственности и личной вине.
Существует просвещенное мнение, что уже после смерти «вешателя», «сатрапа» и «черносотенца» Петра Столыпина кадеты способствовали окончательной деградации Думы, а своим воинственным выступлением в ней Николай Милюков, по сути, спровоцировал буржуазную революцию. Казалось бы, да мало ли что на знаменитого либерала и демократа клевещут!.. Однако, в подтверждение этой позиции приведем здесь тщеславные строки самого Милюкова: «За моей речью установилась репутация штурмового сигнала революции. Я этого не хотел, но громадным мультипликатором полученного впечатления явилось распространенное в стране настроение». Таким образом, сам Милюков ответственности за грядущее потрясение не отрицает, даже подтверждает свою персональную роль, а заодно дает всем понять, что первый кандидат на должность премьера – князь Львов – «не подходил к той роли, которую должна была сыграть Государственная Дума в предстоящем перевороте». Причем, из контекста обстоятельного повествования о князе Львове, а также Родзянко, Керенском, Гучкове и прочих подельниках из шаловливого российского братства выходило, что самой подходящей фигурой был только сам Милюков...
В разделе «Самоликвидация старой власти» он скрупулезно и не без самолюбования описывает исторически важный процесс, поставив себя, любимого во главу драматического момента: «...меня попросили выйти к публике, собравшейся в колонном зале дворца, и объявить формально об образовавшемся правительстве. Я с удовлетворением принял предложение: это был первый официозный акт, который должен был доставить новой власти, так сказать, общественную инвеституру. Я вышел к толпе, наполнявшей залу, с сознанием важности задачи и с очень приподнятым настроением... Среди большинства слушателей настроение было сочувственное и даже восторженное. Но были и принципиальные возражатели. Передо мной здесь митинговали левые. И с места в карьер мне был поставлен ядовитый вопрос: «Кто вас выбрал?» Я мог прочесть в ответ целую диссертацию... Я ответил «Нас выбрала революция!»...
Нужно было рекомендовать собранию избранников революции... Я перешел к рекомендации отдельных членов правительства... Керенский... обошелся без рекомендаций... С аплодисментами прошли всероссийски известные имена вождей думской оппозиции...
Очередь дошла до самого рогатого вопроса – о царе и династии. Я предвидел возражения и начал с оговорки: «Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетволрит. Но я скажу его. Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола – или будет низложен. Власть перейдет к регенту великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей(выд. – Г. П.)».
После этих произнесенных публично в колонном зале дворца, а потом растиражированных газетами революционной России (и далее мемуарами в зарубежье!) слов Милюкова уже не имело значения, кто и когда отдаст приказ об отречении, аресте, ссылке или убийстве царя: при послефевральской эманации российского духа и злой воле революционных вождей судьба императора и его семьи была предрешена… Но для честолюбия словоохотливого и писучего Милюкова исторически оказалось важнее, что после этого спича его «проводили оглушительными аплодисментами и донесли на руках до министерского помещения…»
Наконец, о самом критическом моменте русской истории – отречении Николая-II – Милюков пишет, выказывая поразительную осведомленность, однако из источников, которые уже известны другим. Итак, главные слова приговора были им уже сказаны, и хотя петроградская мистерия вносит свои коррективы, но дело фактически решено, и видные «думцы» Гучков и Шульгин (хороши «столыпинцы» и «монархисты»!) вынуждают царя к отречению. Николай II делает тогда отчаянный спасительный шаг, который главный кадетский мыслитель осмыслит, по собственному признанию, лишь спустя много лет: «Не имея под руками текста манифеста императора Павла о престолонаследии, мы не сообразили тогда, что сам акт царя незаконен». Итак, отрекаясь в пользу своего брата, император априори сделал этот акт незаконным и тем самым, по сути, провел всех, кто спешил поставить на русском самодержавии крест...
Тем не менее дело сделано, и стараниями кадетов историческая власть ушла в небытие. Однако Милюков излагает этот трагичный итог скороговоркой, совсем не так как обычно, похоже, спеша миновать неприятный и опасный для своей биографии эпизод. В самом деле, пламенный борец с ненавистным самодержавием – «за бугром», среди вынужденных эмигрировать монархистов, не мог бравировать подвигом давних лет – своей прямой причастностью к свержению императора и ликвидации российской исторической власти. Ведь, верных товарищей и союзников, готовых прикрыть предводителя телом, было немного …
А между тем, сразу после отречения Николая-II, изрядно струхнув перед надвигающейся русской вандеей, Милюков, наперекор остальным сотоварищам, все же уговаривал царского брата принять престол. Блудливый соучастник Шульгин потом вспоминал, что «Милюков точно не хотел, не мог, боялся кончить. Это человек обычно столько учтивый и выдержанный, никому не давал говорить, он обрывал возражавших ему, обрывал Родзянко, Керенского, всех... Белый как лунь, лицом сизый от бессоницы, совершенно сиплый от речей в казармах и на митингах он каркал хрипло», – и наш бывший генеральный кадет цитирует эти слова, чтобы частью их опровергнуть, но главное, чтобы по старой привычке выговорить чужими устами себе комплимент: «Если это можно назвать речью, то речь его была потрясающей…». И в этих пируэтах ума сказывается весь незадачливый герой Милюков.
Однако наш мемуарист не скрывает того, что когда кадеты занимают Зимний и образовывают Временное правительство, между ними начинается настоящая свара, в которой Милюкову выпадает не лучшая роль, поскольку возникает угроза, что у него вот-вот отнимут министерский портфель. И потому, в предвидении этой жуткой угрозы, конституционалист-демократ-либерал делает ставку на установление в стране «военной диктатуры» и даже поддерживает мятеж генерала Корнилова. И, наконец, честное милюковское дело может скоро дойти до обожаемых им гильотин… Но, убедившись в собственной непригодности, кадетское братство бездарно сдает власть большевикам, которые затем – в знак особой признательности – отправляют многих заслуженных борцов против царизма в утиль...
Для характеристики персонажа заметим, что после подавления «контрреволюционного мятежа», а, следом, побега самого Милюкова (к тому времени уже видного сподвижника «Белого движения» с Дона), он вступает в контакты с германскими силами, оккупировавшими Украину, и даже вынашивает планы подавления Советской власти с помощью немецких штыков. Однако ставка на германскую силу покоробила даже партийных товарищей Милюкова. Князь Оболенский задал в мае 1918 года бывшему предводителю интеллигенции пренеприятный вопрос:
«Неужто вы думаете, что можно создать прочную русскую государственность на силе вражеских штыков? Народ вам этого не простит. – По словам Оболенского, в ответ лидер кадетов «холодно пожал плечами». – Народ? переспросил он. – Бывают исторические моменты, когда с народом не приходится считаться…»
Только тогда многие из союзников впервые по-настоящему разглядели главного кадета бывшей державы, и, в итоге, Милюков вынужден был сложить с себя полномочия Председателя ЦК конституционных демократов России. Впрочем, и далее наш смятенный герой совершает немало нелепых и противоречивых поступков. Например, в начале Гражданки он выступает за монархическую державу, которую до того яростно изничтожал. Затем, оказавшись за рубежом, неожиданно ополчился против Белой армии и ее предводителей. А в конце жизни, сделав совершенно невероятный кульбит, Милюков пропел осанну товарищу Сталину – за возрождение единой России в рамках СССР…
Впрочем, в двадцатые годы, освоившись вскоре в Париже Милюков был убежден, что возврата к старому нет, что новый строй близок народу, что советская власть, как русская водка, крепка, и потому силой оружия ее не сломить. А потому он был полон совершенно напрасных надежд на крестьянство, которое бунтами, должно было, по убеждению приват-доцента, взорвать большевистский режим изнутри... Причем, Милюков не сидит, сложа руки: он вырабатывает новую тактику эмиграции, направленную на постепенное разложение советского строя, и, в том числе, засылкой агентов из-за рубежа. Но против теоретика новой тактики выступали сторонники вооруженной борьбы, называвшие кадета главным «жидомасоном», и даже покушавшиеся на него. От одного покушения, как известно, его спас сподвижник В. Д. Набоков (отец знаменитого литературного порнографа, автора «Лолиты», здорово нашумевшей в интеллигентской среде), заслонив Милюкова собственным телом и погибнув от пули российского монархиста, который не мог простить тому кадетской вины...
Но, несмотря на упавший престиж и потери в рядах, за рубежом наш подсудимый не унывает: «Последние новости» с редактором Милюковым во главе объединили вокруг себя эмигрантские литературные силы. Вокруг него собираются И. Бунин, М. Цветаева, В. Набоков, М. Алданов, С. Черный, В. Ходасевич и т. д., а возглавленная бывшим кадетом газета яростно грызется с другой – «Возрождением», которой руководит его бывший соратник П. Струве. Таким образом, невзирая на обстоятельства, Милюков опять на коне: теперь в центре внимания разношерстной русской эмиграции. Его семидесятилетие в 1929 году справляется бурно: переиздаются его бездарные «Очерки по русской культуре», юбиляру посвящается сборник статей, в котором печатаются Керенский, Алданов, Кускова и масса других менее именитых людей. Торжества размахнулись на несколько дней и столицы нескольких стран – Париж, Прагу, Софию, Варшаву и Ригу. Банкеты, поздравления, тосты и речи – среди послов, сенаторов, депутатов, академиков и просто друзей, единомышленников и почитателей. В немалой степени, конечно, этому способствовали свойства необычайно жизнелюбивой натуры именитого юбиляра: ведь Милюков, несмотря на печальные для российских изгнанников результаты, по прежнему, – общителен, энергичен, заражает своим оптимизмом, сражает своей эрудицией, распространяет флюиды новых надежд и, как прежде, чрезвычайно честолюбив. От описания прошедших торжеств веет сюрреализмом: создается впечатление, что юбиляр – не побежденный, а победитель, принимающий смотр, построенных по победному случаю войск...
Чтобы составить ясное впечатление о человеке, иногда бывает достаточно посмотреть на его фотографию. Судя по обилию фотоснимков, Павел Иванович всегда снимался охотно, причем, как правило, с внушительного размера книгой в руках: чтобы ни у кого не оставалось сомнений в основательной учености запечатленного на них человека. В архивах можно обнаружить несколько торжественных фотографий, на которых наш кадетский мудрец – с фолиантом, зажатым под мышкой – проницательно глядит в объектив: словно, зрит сквозь завесу времен.
Свой очередной юбилей – 80-летие – Милюков отметил менее пышно, однако не позволил общественности забыть своих прежних заслуг. Конечно, союзников и друзей оставалось немного, но мы погрешим против истины, если станем здесь утверждать, что к тому времени у него пропали недоброжелатели, критики и враги. Тем паче, что еще в самодержавной России прилипло к Милюкову обидное прозвище, точнее двустишие, которое напомнили ему в связи с очередным юбилеем в одной из эмигрантских статей:
«Павлушка медный лоб, приличное названье.
Имел ко лжи большое дарованье...»
Конечно, страсти по Милюкову давно могли бы утихнуть, если б не его желание оставаться на гребне и будировать эмиграцию своим эпистолярным трудом. И главная беда, может быть, в том, что Милюков считал себя не рядовым российским ученым и публицистом: вне всяких сомнений, публикуя «Очерки», он полагал, что создает нечто большее, чем обычный исторический труд. Нам сдается, что Милюкову в конце его жизни не давали покоя лавры обидчика – знаменитого профессора Ключевского. Между тем, обильные писания незадачливого предводителя российских кадетов, в самом деле, заслуживает того, чтобы на них остановиться особо, мало того – предоставить о них слово другим.
Итак, будучи еще тридцатилетним приват-доцентом Павел Милюков написал отчаянный для столь молодого человека, но чрезвычайно обстоятельный труд «Очерки по русской истории». С этим сочинением многие россияне к их несчастью познакомились еще на школьной скамье. И вот что свидетельствует один из подопытных Милюкова, наш добровольный помощник, просвещенный публицист российский немец Георгий Мейер:
«...Истинного духа милюковской книги я тогда не уловил. Но, несмотря на легкомыслие, неразлучное с юностью, я заметил элементарность, упрощенность «Очерков» и какую-то инстинктивную, утробную ненависть автора ко всему конструктивному, к сложному цветению культуры. В этой несомненно порочной, революционной упрощенности было что-то особое, непохожее на модное в те годы опрошение Толстого. Но истинный смысл такого несходства, такой разности, я понял гораздо позднее. Помню, что мысленно я сравнил «Очерки» с гимназическим учебником по русской литературе Саводника, умудрившимся вселить в меня года на два отвращение к поэзии Пушкина. Превратностей судеб человеческих в те далекие времена я познать не успел. Да и мог ли я предположить, с облегчением закрывая книгу Милюкова, как мне казалось, — навеки, что через много лет, в горьких условиях эмигрантской жизни, мне придется внимательно перечитывать «Очерки», к тому же непомерно разбухшие от авторского тщеславия. Однако спешу сказать, что труд мой и терпение даром не пропали: «Очерки» — этап, и притом немаловажный, на путях революционного распада российской культуры.
В одном из самых бесконечных «введений» Милюков пишет: «В "Очерках" придется новому поколению молодежи черпать знания, которых у нее недостает». Какие знания разумеет в данном случае Милюков? Знание русского языка, например? Ведь входит же язык неотъемлемой частью в сокровищницу русской культуры. Но Бог мой, на каком удручающем безобразном жаргоне пишет сам Милюков! Чего стоит хотя бы «новое поколение молодежи». Выходит как будто по Милюкову, что существует на свете еще и старое поколение молодежи или новое поколение старцев.
«Поэт-помещик» (так одним словом определяет Милюков поэзию Фета) писал, как известно, безглагольные стихи. Очевидно, состязаясь с ненавистными помещиками, Милюков упорно пытается сотворить безглагольную прозу, основанную вдобавок на странном преобладании родительных падежей. Мы усиленно советуем новым поколениям старцев, и юношей, раскрыть наудачу милюковскую книгу. Они без труда обретут в ней языковые перлы, подобные следующим: «Во всяком случае, наличность влияния соседства, даже и отдаленного, бесспорна, и сфера этого влияния значительно шире круга явлений прямого переселения». Или вот еще поучительный для молодежи языковый образчик: «передвижений путей мировой торговли, по мере открытия вселенной для международных отношений».
Коротенькая идейка уравнительного прогресса вынуждает Милюкова огульно отрицать доподлинный мир идей и религии и заставляет нашего прогрессиста безысходно топтаться на одном месте. Такая безыдейная толчея роковым образом отражается на языке, засоряя его бесчисленными плеоназмами. С удивительным самодовольством развозит Милюков черным по белому немилосердную нелепицу: «Черты изложения освещены при свете научного изучения»; «объяснение должно заключаться в охарактеризованном общем характере»; «мнению противопоставлен взгляд, совершенно противоположный»...
Полнейшая распущенность языка очень характерна для Милюкова и, несомненно, связана с нигилистическими склонностями этого громоздкого публициста. Не случайно язык и стиль Милюкова разительно напоминает писания Чернышевского. Он нисколько не стыдится, например, говорить о музыке Римского-Корсакова на своем митинговом жаргоне: «Трагедия Снегурочки или приключения Садко трогают зрителя (!), но оставляют его мыслительный аппарат в бездействии».
На этот раз смысл суконного заявления Милюкова, по крайней мере, понятен: Наш музыкальный «зритель» упрекает музыку Римского-Корсакова в недостаточной преданности идее всемирного прогресса. Вот если бы Снегурочка, перед трагической своей гибелью, внезапно «дернула» Карманьолу, а Садко грянул пропагандную арию, изобличающую реакционность православия, тогда бы, наконец, заработал «мыслительный аппарат» самого Милюкова. Нет, напрасно силится сочинитель «Очерков» «осветить» свою убогую идеологию «при свете научного изучения»; ни заигрывание с наукой, ни философски наивные ссылки на мыслителей вроде Огюста Конта и Спенсера, ни блистательное презрение к Гегелю, не в силах выручить его из смехотворного положения. Эта наукообразность, сильно смахивающая на самое обыкновенное шарлатанство, только окончательно запутывает нашего престарелого приват-доцента и лишает его последних способностей к построению и изложению собственных скудных домыслов. Так, например, написав первый том «Очерков», обильно снабженный для соблюдения научного фасада картами и чертежами, Милюков добавляет к нему пояснительное заключение, а в предисловии дает читателям беспримерный, небывалый в писательской практике совет: «Я могу, к сожалению, предложить только одно средство для облегчения чтения: пусть читатель предварительно ознакомится внимательно с подробным изложением содержания книги по приложенному сначала (!) оглавлению и отсюда пусть прямо перейдет к заключению» (подчеркнуто мною. Г. М.).
По-видимому, для Милюкова и его поклонников «Грядет с заката царь природы», но, невзирая на такие чудеса, вряд ли придется «новому поколению молодежи» черпать в «Очерках» знание русского языка. Ведь «Очерки», как мы только что убедились, неспособны даже научить кого-либо элементарнейшей умственной дисциплине. Порядку и последовательности нужно прежде всего обучить самого Милюкова, сердобольно стараясь разъяснить ему простую и одновременно основную истину: конец всякой вещи неизменно находится на ее конце, а начало — непреложно обретается в начале. Пока же на основании «Очерков», «новое поколение молодежи» вправе повторить Милюкову вопрос некогда заданный, по словам Прутковского деда, очень красивой девушкой кавалеру де Монбасону: «государь мой, что к чему привешено: хвост к собаке или собака к хвосту?».
Но для чего же все-таки понадобилось Милюкову огород городить, туман нагонять — возводить какое-то жалкое подобие научных построений? Дело в том, что «Очерки» рассчитаны на безликих и бесчисленных провинциальных буржуа, вкусы и верования которых Милюков всегда старательно обслуживал. Провинциалы тянутся к моде, к столице, они любят всяческие цивилизованные выкрутасы, незаконные, мудренные усложненности. И вот, читая «Очерки», упорно, неотвязно, вспоминаешь пророческие слова Константина Леонтьева: «Приемы эгалитарного прогресса — сложны, но цель груба, проста по мысли, по идеалу, по влиянию. Цель всего — средний человек: буржуа спокойный среди миллионов точно таких же средних людей, тоже спокойных».
«Очерки» — произведение спокойного среднего обывателя, обслуживающего вкусы точно таких же средних, – спокойных, многомиллионных Милюковых, Джонов Булей, Дюлонов, Миркиных и Гецевичей. А что научность «Очерков» не только дутая, но и совершенно продувная, показать совсем не трудно (...).
В своих обширных «введениях» и «заключениях», Милюков всячески старается внушить читателям, что и он понимает в науке не хуже Конта и Спенсера. А главнейшее предназначение науки по Милюкову — доказывать, что никакого Бога в природе не имеется и потому ничего нет вреднее и реакционнее православия, испокон веков служившего царям и попам для эксплоатации темного люда. Отвращение и презрение к религии исчерпывающе характеризует Милюкова, ненавидевшего вообще все явления жизни, недоступные его пониманию. А понимать по Милюкову значит учитывать что-либо арифметически. Ненависть ко всему непонятному, сложному, лишний раз сближает Милюкова с наихудшими представителями черни, всегда готовыми попирать любые проявления им недоступной культуры. Милюковская упрощенность решительно ни откуда не возникла, а просто-напросто с Милюковым родилась, предопределив тем самым его полную неспособность к культуре(...) Великолепное самочувствие Милюкова происходит от похвальной веры «профессора» в абсолютную ценность начальных правил арифметики. Осилив эти правила, «профессор» вообразил себя на вершине премудрости и тотчас же решил написать книгу о русской культуре с точки зрения сложения и вычитания. Это легкое и одновременно приятное занятие доставило автору двоякое удовольствие: приобрело ему поклонников в лице, или вернее в безличии, бесчисленных интеллигентских Петрушек, бескорыстных любителей грамоты, и с лихвой отомстило русской культуре за ее непонятность и сложность.
Дело, предпринятое Милюковым, сводилось к весьма упрощенному двустороннему приему. Предстояло, во-первых, наградить минусами ненавистную православную церковь, со всеми ее угодниками, проповедниками и служителями, всех царей и императоров, включительно до Петра Великого, русских поэтов и писателей, от Державина до Фета и Достоевского, и даже всех полицмейстеров, исправников и урядников; во-вторых, надлежало снабдить жирнейшими плюсами достойных предшественников нашего цивилизованного нигилиста, начиная с сектантов XVI века, вроде Матвея Башкина, утверждавшего, что в Евхаристии нет ни Тела, ни Крови Христовых, а есть простой хлеб и вино, и беглого холопа Феодосия Косого, призывавшего не почитать родителей, и не признавать крещения, Причастия и молитвы. Неизбывная ненависть к православной церкви вынуждает Милюкова приветствовать, как просвещенных проводников прогресса: безпоповцев, хлыстов, скопцов, евангелистов, толстовских опрощенцев, молокан и наконец живоцерковцев, во главе с большевизанствующими расстригами. О Святом Сергии Радонежском, о Святом Стефане просветителе зырян, о вековой культурной деятельности Троице-Сергиевской Лавры и других монастырей, Милюков ни словом не упоминает, молчанием давая понять, что эти суеверные пережитки православия ничего, кроме вреда в свое время русской культуре не принесли. Тем же способом пытается Милюков погрузить в небытие наше светское и государственное творчество. Так, касаясь состояния русской культуры при Екатерине II Милюков обходит полным молчанием всех великих сподвижников великой императрицы. Деяния Суворова и Потемкина, творения Державина и Фонвизина достоянием русской культуры наш самозванный профессор не почитает. Зато не малое количество строк отводит он первому русскому интеллигенту, революционному верхогляду и барзописцу Новикову и совершенно бездарному клеветнику Радищеву.
Основной замысел милюковских «Очерков» так ничтожен, что право не превосходит он своими размерами комариного хоботка. Цель Милюкова «научно продемонстрировать» поступательное движение русского народа по пути, якобы предназначенному судьбою всем народам без исключения. Этот поистине подлейший путь ведет народы от пламенной веры в Бога, через так называемое свободомыслие, к спасительному атеизму, мирному прибежищу упитанных, румяных, оптимистически настроенных буржуа. И вот это то самое «поступательное движение», ведущее народы к постепенной и по возможности безболезненной замене Бога живого очередным Милюковым, и называется на штампованном языке «Очерков» эгалитарным прогрессом.
— Но позвольте, — возразит Милюкову какой-нибудь упрямый россиянин, — не желаю я ни вашего прогресса, ни вашей уравниловки. Скучища смертная, да и разит от всего этого весьма неблаговонно самодовольнейшим смердом.
— А уж это как тебе будет угодно, — ответит упрямцу самодовольнейший смерд, невозмутимо перелистывая страницы милюковских «Очерков», — вот тут я неоспоримо доказал тебе сложением и вычитанием, что иного пути человечеству нет. Ты не желаешь повиноваться мною открытым законам, так погибай же, как муха! Впрочем, на прощанье я все же советую тебе вдуматься в основное положение моего безошибочного научного открытия, гласящее: «мнение и желание большинства непререкаемо». Ты отказываешься от солидарности и эгалитарности, но к ним стремятся многомиллионные Дюпоны и Гоберманы, стремятся и баста! Следовательно, святая правда на нашей стороне. А кроме того, напоминаю тебе слова, давно уже сказанные одним из моих мудрых предшественников, о том, как твоя родина Россия, — «от Смоленска до Ташкента с нетерпеньем ждет студента». Теперь же, когда дождалась-таки, наконец, Россия своего «студента», появились и у нее передовые люди, как обновленцы и живоцерковцы, провозгласившие революционный переход церкви от традиционной неподвижности к прогрессу, например к женатым епископам и освобождению православной Литургии от суеверий и остатков язычества. К сожалению, малокультурная масса и даже образованные представители устарелой церкви, все еще не могут решиться лойяльно содействовать такому просветительному переходу. Но, погоди немного, скоро не только женатых, а никаких епископов в помине не останется, ибо — «зарю святого обновленья уже вдали завидел я»...
По существу, именно так обращается Милюков к своему читателю. Но не желая быть голословным, я предлагаю сомневающимся перечитать хотя бы восьмую главу П-го тома «Очерков» (изд. 1931 г.), посвященную «церкви во время революции». Там, под завесой беспристрастных рассуждений, старается Милюков превратить живоцерковцев и обновленцев в верных служителей все той же коротенькой идейки прогресса. На самом же деле Милюков прекрасно понимает, что служат обновленцы всего лишь Чеке, да и то за деньги и по шкурным соображениям. Но уж такова любовь «профессора» к религии вообще и к православию в частности, что сильно надеется он обновленчески-чекистской башкой сшибить все церковные маковки. Однако, такая кропотливая возня с комариным хоботком, или иначе — с идейкой прогресса, завела Милюкова весьма далеко. И пора давно уже зачислить нашего восьмидесятилетнего богохульника (Труд Г. Мейера был написан в конце сороковых – прим. Г. П.) в ряды большевицких безбожников, попирателей церкви. Правда, остатки внешнего благоприличия, по недоразумению усвоенного Милюковым в прежние годы, мешает ему открыто «выражаться по Ярославскому». Но апломб и бестактность время от времени выдают «профессора» и ставят его в смешное и позорное положение.
Захотелось Милюкову показать на примере, как губило жестокое православие молодые побеги народного творчества. С наслаждением, смакуя и облизываясь, передает он в своих «Очерках» содержание гнусной народной повести, запрещенной церковью еще в XVII веке. Вкратце содержание повести сводится к тому, как по смерти своей, пришел к райским вратам горький пьяница. Апостол Петр не хочет пустить его в рай. «А помнишь, Петр, — говорит пьяница, — как ты от Христа отрекся? Зачем же ты в раю живешь?» Петр посрамленный уходит прочь. Такая же участь постигает апостола Павла, Давида, Соломона, Святителя Николая, и Иоанна Богослова, которому пьяница напоминает «Вы с Лукой написали в Евангелии: друг друга любите. А вы пришельца ненавидите. Либо руки своей отрешись, Иоанн Богослов, либо слова отопрись!» После этого Иоанн отвечает: «Ты еси наш человек, бражник!» — и вводит его в рай. Бражник располагается на лучшем месте и дразнит обидившихся на это святых: «Святые отцы, не умеете вы говорить с бражником, не то что с трезвым».
Эта кощунственная повесть — подлинный зачаток русского большевизма — приводит Милюкова в восторг. И тем решительнее порицает он варварскую цензуру, запретившую «здоровый смех и веселую шутку». Эти постыдные и роковые для Милюкова слова он, к счастью, нисколько не постеснялся пропечатать в своих «Очерках». Я говорю к счастью, ибо подчас лучше всего изобличают злоумышленника его же собственное нахальство и дремучее невежество. Многим, конечно, известно, как при каждом неудобном случае, пытается Милюков презрительно ругнуть Достоевского — истериком, бесплодным метафизиком и т. д. Но хвала и порицание должны быть основаны на знании предмета. С этой простой истиной не хочет считаться чрезмерно самонадеянный «профессор». Он вкривь и вкось судит Достоевского, не имея отдаленного понятия о творениях великого писателя. Иначе был бы Милюков, временами, поосторожнее на слово. В «Бесах» Достоевского имеется скромная героиня — книгоноша, продающая Евангелие. Революционно-прогрессивные молодые люди однажды подбрасывают ей в мешок со святыми книгами целую пачку мерзких фотографий из-за границы, нарочно пожертвованных для этого случая одним весьма почтенным старичком, любившим, по его выражению, «здоровый смех и веселую шутку». Теперь спрашивается: случайно ли совпадают слова порнографического старичка со словами богохульного дедушки русской революции? Или здесь лишний раз сказался пророческий дар Достоевского?...»
О странной метаморфозе взглядов нашего кадетского лидера, главного интеллигента, трибуна и просветителя масс было сказано выше. Только в конце своей жизни он, в самом деле, совершил верный и по-своему спасительный шаг: заявив о «положительной роли» товарища Сталина в судьбе России, он уберегся от альпенштока и лагерей. «Если бы политика была шахматной игрой и люди были деревянными фигурами, П. И. Милюков был бы гениальным политиком», – сказал о нашем герое уже в эмиграции его бывший подельник по кадетским забавам П. Струве. Но реальная государственная, национальная жизнь – не баталии на игорной доске. И потому, оказавшись в плену примитивных логических схем, Милюкова ошибался, упорно вел за собою других и тем самым завел образованную Россию в гибельную трясину. Только одну несомненную пользу принес Отечеству Милюков: произведения и перипетии главаря российских кадетов дают ясный ответ на вопрос, почему в народе интеллигенцию называли «гнилой»...
***
После истории Милюкова в школу пришло несколько писем. Оказалось, что диспут давно обсуждается в министерстве культуры. И какой-то видный чиновник в бурной полемике даже засветил ученому товарищу в глаз. Случай вырвался на столичный простор, налетели корреспонденты, и министру пришлось отвечать. Он однако нашелся, мудро заметил, что раньше в спорах стреляли, а тут всего-то подбитый и даже не вытекший глаз. Пострадавшего с залеченным глазом показали в эфире, публика успокоились скоро, а про опороченного Милюкова, к счастью, забыли совсем.
Да тут как раз подошла на очередь другая фигура – впору хоть вызывай в школу охрану. Николай Николаевичу родители так и сказали: или снимай кандидатуру или вызывай на всякий случай ментов… А ведущий уперся – уже вошел, значит, во вкус.
– Вы поймите: у нас, педагогов, с Набоковым особые счеты... Это ведь, в самом деле, с «Лолиты» дошло до того, что в столице развелось около ста тысяч проституток, причем, из них почти треть несовершеннолетних особ...
– Помилуйте, да чего ж теперь взять с господина Набокова? Да разве он виноват, что здесь кредитоспособный клиент?.. – возмущался один из родителей, крупный издатель, блуждающий между Франкфуртом и Брайтон-Бич, где по слухам давно был у него магазинчик...
В результате, в дело вынужден был вмешаться директор, который принял родительскую сторону. Спорили долго, потом директор решительно произнес:
– Я вот что вам, дорогой Николай Николаевич порекомендую: вы понемногу выходите из роли, нельзя быть правее святого папы...
– Вы про Сокольского-старшего?..
– Я про Папу римского, у которого, впрочем, как вы знаете, тоже сейчас немало проблем – такие настали теперь времена... Держитесь золотой середины и не лезьте вперед. Вот если власти отреагируют, и закроят после ваших дискуссий дома для свиданий, то кого потом хозяева гениталий лишат?..
Тут Николай Николаевич и сам изрядно струхнул, уже был не рад, что начал такой разговор и полез на рожон. Но мудрый директор сам предложил мировую:
– Да, черт с этим вашим Набоковым: можете его препарировать, только ответственность будет на вас. Так и доложу, если что: наш уважаемый педагог проявил своеволие. А наверху, как сами знаете, своеволие – первый грех...
Отступать теперь было некуда, Николай Николаевич терять лица не хотел, и напустил класс на писателя. И текст получился небольшой, но скандальный – как обычно, большинству почитателей вопреки...
 
Конвой: следующего!..
Copyright: Геннадий Сидоровнин, 2011
Свидетельство о публикации №271903
ДАТА ПУБЛИКАЦИИ: 12.12.2011 21:47

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.
Устав, Положения, документы для приема
Билеты МСП
Форум для членов МСП
Состав МСП
"Новый Современник"
Планета Рать
Региональные отделения МСП
"Новый Современник"
Литературные объединения МСП
"Новый Современник"
Льготы для членов МСП
"Новый Современник"
Реквизиты и способы оплаты по МСП, издательству и порталу
Организация конкурсов и рейтинги
Литературные объединения
Литературные организации и проекты по регионам России

Как стать автором книги всего за 100 слов
Положение о проекте
Общий форум проекта