«Певец революции» В. Маяковский

«Кто не видит суеты мира, тот суетен сам...»…

Паскаль

 

Если Ленин, Троцкий и Сталин превозносились в России как боги, то Маяковский был почти полубог, и не скрывал, что житель Олимпа. Аполлон вещал свои предсказания устами пифии, экстаз пророческих предсказаний которой вызывали удушливые испарения из расселины, в том самом месте, где был сооружен адитон. А Маяковский сам стремился в пифии, и суетился под «аполлоном», облекая в поэтическую строку то, что «клиент» хотел до масс довести. В боевых революционных условиях вместо храма, адитона и вызывающих экстаз испарений поэт обходился личным автомобилем, квартирой поближе к Лубянке и папиросами, которые не вынимал изо рта. Как недавно стало известно, курение табака помимо прямого вреда сопутствует помрачению рассудка и духа. Человек, привыкший к сознательному отравлению организма, – уже наполовину умалишенный и почти наркоман. Лишнее свидетельство тому – поэзия Маяковского, от которой местами исходят флюиды пострадавшего в разуме человека.

Философию считают приправой, без которой все блюда пресны, но которая сама не годится для жизни. Сказанное можно с полным правом отнести и к литературе, причем, к поэзии – прежде всего. Поэзия Маяковского – как приправа для революционных речей, без которой они были унылы, скучны, а его короткие строки – как выстрелы чекистов в ночи: всем слышны, понятны, точны. Поэт Маяковский – настоящий революционный толмач, переводивший в убедительный слог суровые тексты агиток и большевицких депеш.

Свидетельствуют, что Цицерон в старости возненавидел науку, которая мешала постижению истины, но нам знать не дано, до чего бы дошел Маяковский, который, как сам признается, еще с детства, чуть не провалившись на гимназическом экзамене, «возненавидел сразу – все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм».

К революции «красный риторик» пристрастился еще в юные годы: уже после памятного «1905-го» прокламации и запретные речи отвлекают его от учебы, в которой способный ученик с замечательной памятью начинает хромать. Зато регулярно набивает камнями рот и уподобляется Демосфену: будущий трибун готовит себя для красных публичных речей.

После смерти отца и переезда в Москву отрок Маяковский уже выказывает завидные дарования: разрисовывает пасхальные яйца, а также штудирует философию и политическую литературу. В 4 классе под партой у него «Анти-Дюринг»: «Беллетристики не признавал совершенно. Философия. Гегель. Естествознание. Но главным образом марксизм. Нет произведения искусства, которым бы я увлекся более, чем "Предисловием" Маркса. Из комнат студентов шла нелегальщина. "Тактика уличного боя" и т. д. Помню отчетливо синенькую ленинскую "Две тактики". Нравилось, что книга срезана до букв. Для нелегального просовывания. Эстетика максимальной экономии»...

Первое стихотворение, напечатанное в нелегальном гимназическом журнальчике, было безобразным, зато отдавало жуткой крамолой, которая в России всегда ценилась превыше всего. Семнадцатилетним Маяковский уже вступает в партию большевиков и становится пропагандистом, но вскоре «товарищ Константин» нарывается на засаду, в результате – арест. Через год снова арест – Маяковского повязали уже с револьвером. И можно лишь поражаться терпению старых властей к юношам с браунингами в кармане! Однако «эксы» – грабежи для партийной казны и нападения на представителей власти – всегда были почетным занятием «пламенных» революционеров. Третий раз Владимира Маяковского арестовали за освобождение каторжанок. Но сиделец оказался скандальный, его несколько раз переводили: из Басманной, в Мещанскую, оттуда в Мясницкую и, наконец – в Бутырки. Тюрьма пошла будущему футуристу на пользу: здесь он всерьез засел за стихи: «Исписал... целую тетрадку. Спасибо надзирателям – при выходе отобрали. А то б еще напечатал»...

В целом замечено, что острог озлобляет, настраивает против властей, а ссылка, наоборот, расслабляет, иногда перевоспитывает даже самых строптивых людей. Как, к примеру, замечательно повлияла ссылка на Чернышевского, усмирив его буйную страсть! Маяковского эта крайне нужная мера также могла образумить, но власть себе на беду пощадила его... А, быть может, если б в остроге поэта покрепче выдрали розгами – он бы не печатал своих стихов никогда, да только самодержавная власть была уж слишком слаба. Стоит также принять в расчет, что в эту раннюю пору Маяковский уже весь в политике и в оппозиции к исторической власти: известны его строки о кончине Столыпина, мужественного реформатора, который вел борьбу сразу против двух лагерей: нигилистов-потрясателей – с одной, и придворной камарильи с державными казнокрадами – с другой: «Убит и снова встал Столыпин...», – отозвался на злобу дня наш еще юный поэт.

Вскоре будущий «певец революции» начинает сознавать пробелы образования, тоскует по новой революционной эстетике, с которой можно выйти против авторитетов «старья»: у Маяковского в голове уже зреет замысел поэтического беспредела... Но для начала он решает сесть за учебу, уходит от политики и поступает в училище, чтобы выпестовать свой талант. Впрочем, некоторые считают, что после арестов и отсидок Владимир, в конце концов, крепко струхнул. Но вскоре газеты и журналы заполняются футуризмом – благодаря разъярённым речам Маяковского и его товарища Бурлюка. Компания и время для утилизации «буржуазного хлама» самые подходящее: «У Давида – гнев обогнавшего современников мастера, у меня – пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм».

По признанию самого Маяковского в поэзию его втолкнул, чуть ли не силой тот самый разъяренный Бурлюк: «Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать не голодая. На Рождество завез к себе в Новую Маячку. Привез "Порт" и другое».

Тон футуристы сразу взяли самый скандальный, и Маяковского скоро по нему узнают, выделяют и даже величают «сукиным сыном» – ну, о чем еще начинающий поэт может мечтать!.. Потом снова удача: совет «художников» изгоняет из училища обоих друзей... Но проклятые издатели словно чуяли в них «динамитчиков» и не покупали пока ни строки. Как пишет сам Маяковский: «Это время завершилось трагедией "Владимир Маяковский". Поставлена в Петербурге. Луна-парк. Просвистели ее до дырок».

Провал подействовал отрезвляюще, зато поэт начинает сознавать, что для успеха важен не столько талант, сколько верно выбранный вектор – приложения творческих сил. Революция – вот что может стать самым правильным направлением футуризма! Но тут вмешивается война: «Война отвратительна. Тыл еще отвратительней. Чтобы сказать о войне – надо ее видеть. Пошел записываться добровольцем». Некоторые мудрецы считают, что в целом человечеству войны полезны: они не хуже ссылки исправляют нравы людей, но Маяковскому отказали – уже был взят на учет, как политически неблагонадежный.

Зато поэт свободен как ветер: и вскоре в Финляндии он заводит массу полезных знакомств, а потом напрвляется на исповедь к Горькому, в Мустамяки, где читает части из «Облака», и писатель хвалит его. «Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Все же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея».

Между тем ободренный Горьким революционный помазанник Маяковский поспешно поступает в услужение будущей славе – начинает «в рассуждении чего б покушать» писать в юмористическом журнале «Новый сатирикон». Но тут в самый неподходящий момент его чуть ни забрили в солдаты, а после встречи со знаменитым пролетарским писателем служить верой и правдой царю и Отечеству – прежнего желания Владимир уже не имел. Наш опамятовавший герой решает трудиться для победы в тылу и потому «притворяется чертежником», зато вскоре издает «Флейту позвоночника» и «Облако». «Облако вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек. С тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже».

Однако, судя по воспоминаниям, от военного призыва поэт уберечься не смог, но ремесло и в ратный час помогало. О недолгой солдатчине он пишет скупо: «Паршивейшее время. Рисую. (изворачиваюсь) начальниковы портреты».

Зато впереди – громадье творческих планов. В это время видный, огромного роста, широкоплечий поэт тщательно вырабатывает свой сценический образ: он то остригается наголо, то отращивает немыслимую шевелюру, когда волосы уже не слушаются ни гребенки, ни щетки и упрямо топорщатся в беспорядке. Тонкие брови, плотоядно выдающаяся нижняя челюсть придают ему грозный, даже устрашающий вид. Гордый своей внешностью Маяковский в поэме «Облако в штанах» написал:

«Иду – красивый,

Двадцатидвухлетний»...

По мнению современников, поэт сознательно совершенствовал топорность своих жестов, громоздкость походки, презрительность взгляда, мимику, даже складки у губ. «К этому выражению недружелюбности он любил прибавлять надменные, колкие вспышки глаз, и это проявлялось особенно сильно, когда он с самодовольным видом, подымался на эстраду для чтения (редкого по отточенности ритмов) своих стихов или для произнесения своих речей, всегда настолько вызывающих, что они непременно сопровождались шумными протестами и восторженными возгласами публики». Короче говоря, современные стилисты могли отдыхать...

Наконец, в июле 1915 года решающая удача: Маяковский знакомится с супругами Бриками, без которых поэт вряд ли смог бы проторить путь к будущей славе. Брики покупают его стихи и печатают – по пятьдесят копеек за строчку: вот откуда стремленье поэта добиться краткой и беглой строки!.. Забегая вперед, можно отметить, что любовный треугольник Бриков и Маяковского совершенно не вписывался в традиционную форму, но это смущало только всех остальных, остававшихся снаружи ее. Занимательно, что Лилия Брик (в девичестве Коган) была дочерью эмигрировавшего богатого адвоката, что не мешало ей остаться в Советской России – замужем за сыном богатого коммерсанта-ювелира Осипом Бриком. Разгадка, впрочем, проста: супруги находились «под покровительством всевластных органов и вечерами дома у Лили бывают видные чекисты», с которыми заведет полезную дружбу и наш велеречивый поэт-футурист.

А пока, в начале 1917 года Маяковский переезжает в Петербург, где выходит на широкую поэтическую дорогу, прочно занимая сторону большевиков: «Пишу в первые же дни революции Поэтохронику "Революция". Читаю лекции – "Большевики искусства... Принять или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось»...

А приходилось помимо стихов писать киносценарии, рисовать плакаты, выступать перед салонной публикой и на сценах, причем, сновать челноком между Петроградом и Москвой. Между тем, вскоре Маяковский заканчивает «Сто пятьдесят миллионов», а помимо того «для фронта и для победы» собрал в общей сложности «тысячи три плакатов и тысяч шесть подписей». Суеты было много, однако должное признание еще не пришло: в конце концов «Мистерию Буф» вдрызг «расколошматили»... Но поэт не унывает и снова смело идет на приступ столичных сцен и подмостков, где по прежнему играют всяких «Макбетов»... Вскоре «Мистерию» в театре ставят повторно, причем уже в режиссуре знаменитого Мейерхольда, а, следом, и в цирке, на немецком языке, в постановке Грановского с Альтманом – для делегатов III конгресса Коминтерна. Успех налицо: «Прошло около ста раз. Стал писать в "Известиях"».

В 1922-ом году жизнь футуриста уже бьет ключом: поэт организует издательство «МАФ», потом «Леф», назначение которого – «деэстетизация производственных искусств». К Маяковскому стекаются «товарищи по дракам» – знакомые и новые футуристы. Он теперь у власти в фаворе, уверен в завтрашнем дне и пишет «Пятый Интернационал»: «Утопия. Будет показано искусство через 500 лет»...

Поэзия революционного футуриста, как, впрочем, и проза, а, тем более, его живописное мастерство – до сих пор вызывают сомнения, споры. Но мы не станем внедряться в лингвистическую руду – для нашего приговора достаточно пары наугад схваченных строк:

«Время – пулям по стенам музеев тенькать»...

Вот под эти самые призывные строки (по полтиннику за строку!) – в стране рушили, грабили, оскверняли православные храмы, стреляли, били и загоняли в Сибирь непокорных священников и прихожан. Мало того, при ближайшем рассмотрении выясняется, что значительная часть продукции с творческого конвейера Маяковского, была, по сути, зарифмованными тезисами съездов, девизов и партийных речей. Дерзкий язык футуриста звучал как призыв, возбуждая самые низкие страсти. Не повинующийся разуму мастер заборной агитки, повиновался «новым богам», которые грезили сделать всех равными, дабы устроить рай на земле. А кто ведал тогда, в новой России, что ничто не вызывает столько вражды, как идея всех уравнять?!.

Еще несколько беглых штрихов к портрету поэта, поскольку некоторые всерьез утверждают, что он противился собственной канонизации, и даже, как пишут, был «скромен в быту». И в доказательство иногда приводят слова:

«Мне наплевать на бронзы многопудье,

Мне наплевать на каменную слизь.

Пускай нам общим памятником будет

Построенный в боях социализм...»

Но на деле живой Маяковский был жутко честолюбив, а равнодушие и невнимание публики или критики совершенно выводили его из себя. Открывая в своих стихах согражданам светлые дали, поэт крепко держался за сегодняшний день, не забывая своих интересов: пробивал, куда мог, свои публикации, отчаянно торговался с редакторами, неустанно повышая тариф за строку. А его фраза «бесплатно и птичка не пискнет» стала в творческих союзах неписанным законом для всех...

Романтичные приключения Маяковского за границей – во Франции и Америке – дополняют штрихи к моральному облику «выездного» владельца «серпастого и молоткастого». Азартные игры, женщины и прочие ветреные знакомства с горячими поклонниками рулетки и коммунизма заводили его далеко. «Перед отъездом Маяковский читал стихи в кафе "Вольтер" на площади Клодель, где тоже собирались литераторы, поклонники коммунизма. Из них впоследствии ГПУ вербовало агентов. Горячие речи Маяковского привели к тому, что некоторые эмигранты решили вернуться в Россию, где их ждали либо сталинские застенки, либо служба на ГПУ».

Впрочем, и сам поэт был предельно близок к Лубянке, а его фраза «Делайте жизнь с товарища Дзержинского!..» невольно ставит риторический для многих вопрос: с кого же делал жизнь сам поэт Маяковский?.. Однако для остальных никаких особых секретов здесь нет: «Сотрудничество с ВЧК – почетное дело, мы с Осипом давно сотрудничаем с ВЧК», – обмолвился как-то поэт. В самом деле, подобные почетные связи во все времена помогали художникам набрать авторитет и решать практические задачи.

Любопытно, что пролетарский поэт и по совместительству тоже чекист Семен Родов информировал широкую публику об одной пикантной детали: Маяковского, как и Есенина, неумолимо тянуло к Пушкину. Наш футурист даже умудрился поселиться в бывшей Пушкинской квартире. Впрочем, опять по соседству с ЧК...

Возвращаясь к Парижу, где с нашим поэтом случается неприятность: его обокрали. Правда, знакомые подозревали, что, на самом деле, он попросту проиграл двадцать пять тысяч франков – все свои деньги, которые потом вынужден был занимать, чтобы двинуться дальше: «Они, правда хранились в надежном банке, но почему-то за день до кражи Владимир Владимирович снял их со счета и положил в карман пиджака»...

В конце концов, в Париже, как пишут биографы, поэт оставляет давнее увлечение (Эллу, младшую сестру Лилии Брик), а за океаном – новую пассию, российскую эмигрантку (Елизавету Зильберт), которая рожает ему впоследствии дочь. Впрочем, сам поэт в автобиографии этот примечательный творческий результат благоразумно не упоминает: «после полугода езды пулей бросился в СССР. Даже в Сан-Франциско (звали с лекцией) не поехал. Ездили в Мексику, С.-А. С. Ш. и куски Франции и Испании. Результат – книги: публицистика-проза – "Мое открытие Америки" и стихи – "Испания", "Атлантический океан", "Гавана", "Мексика", "Америка"»...

Стоит ли говорить, что в приснопамятные тридцатые годы не каждому советскому литератору выпадала удача вырваться (с командировочными!) за кордон, тем более за океан. Такое турне, само по себе, свидетельство высокого доверия партии, правительства и, разумеется, ВЧК, а также верности взятого в поэзии курса...

Примечательно, что на протяжении почти всей своей творческой жизни Маяковский тянется к самой «живительной» теме – облагороженным ликам революционных вождей, и особенно, к главному – Ульянову-Ленину-Ильичу. Впрочем, есть свидетельства, что любовь к вождю не была обоюдной: Ленин Маяковского не признавал, иронизировал над его поэтическими экспериментами, а стихи считал «тарабарщиной»:

«Совершенно не понимаю увлечения Маяковским. Все его писания — штукарство, тарабарщина, на которую наклеено слово «революция». По моему убеждению, революции не нужны играющие с революцией шуты гороховые вроде Маяковского. Но если решат, что и они ей нужны, — пусть будет так. Только пусть люди меру знают и не охальничают, не ставят шутов, хотя бы они клялись революцией, выше «буржуя» Пушкина и пусть нас не уверяют, что Маяковский на три головы выше Беранже.

– Я передаю, — рассказывал (...) Красиков — подлинные слова Ленина. Можете их записать. Давайте сделаем большое удовольствие Ильичу — трахнем по Маяковскому. Так статью и озаглавим: «Пушкин или Маяковский?». Нужны ли революции шуты гороховые? Конечно, на нас накинутся, а мы скажем: обратитесь к товарищу Ленину, он от своих слов не откажется...»

Ленин, конечно, лукавил: многие цари охотно содержали шутов и «шуты гороховые» были власти нужны, а потому за «тарабарщину» исправно платили. Однако не знать настоящего отношения к нему Ленина Маяковский не мог и, может быть, потому до поры охлаждал свой раболепный поэтический пыл. Но, как известно, в 1924 году выдался случай: вождь отошел в мир иной, и Маяковский спешным порядком заканчивает поэму «Владимир Ильич Ленин»: дорог пряник к базарному дню…

Остается вопросом, дошел ли бы до наших современников футурист Маяковский, если бы не эта поэма, издаваемая на протяжении почти четверти века миллионными тиражами – для школьников, а также взрослых тёть и дядей. Между тем, без ее строк более полувека не обходились ни высшие партийные съезды, ни скромные торжища у пионерских костров. Крылатые фразы из этой поэмы настолько прочно вошли в устный и печатный оборот СССР, что навсегда отпечатались в нашем сознании. А потому можно смело оставить массу всякого хлама из общественной, творческой и личной жизни поэта для более пытливых умов, но это произведение Маяковского нам нельзя обойти стороной.

Масштабность поэмы и авторская прозорливость ощущается здесь почти с первой строки и даже несколько раньше – уже с эпиграфа «Российской коммунистической партии посвящаю»... И вся она – от начала до последней строфы – яркий образчик того, как может наделенный политическим и литературным чутьем человек поставить свою музу на службу государственной власти, а, заодно, сделать ее источником всяческих благ. Продираешься скрозь тернии «революционной эстетики», вяжешь тугие концы небрежно рифмованных строк, но диву даешься: мог ли не розовощекий и невинный отрок, но повидавший свет, прокуренный и «продуманный» муж, «как мальчишка, боявшийся фальши», убежденный, что «даром и птичка не пискнет», искренне писать про «резкую тоску» и безмерное горе, вызванное смертью вождя…

В самом деле, надо быть святее римского папы, чтобы писать:

«Я боюсь,

чтобы шествия

и мавзолеи,

поклонений

установленный статут

не залили б

приторным елеем

ленинскую

простоту.

За него дрожу,

как за зеницу глаза,

чтоб конфетной

не был

красотой оболган.

Голосует сердце –

я писать обязан

по мандату долга»…

 

Может, кто-то оспорит, что сей душевный надрыв походит на рефлекс уличного пса, окропляющего вехи своей территории, – чтобы напомнить остальной свирепой уличной своре: не лезьте, это мое… Во всяком случае, непредубежденному, и, тем более, хронически беспартийному человеку эта поэма и ранее казалась неискренней и престранной, а теперь, по прошествии лет, – так просто фальшью и чрезмерной патетикой режет глаза.

Так, между делом, намекая на собственное героическое прошлое и воздавая усопшему Ленину дань, обливающийся слезами на столичном морозе – до самой простуды – поэт, не забывает живых – своих лубянских начальников и покровителей:

«Но тверды

шаги Дзержинского

у гроба.

Нынче бы

могла

с постов сойти Чека»…

Душевная близость поэта к карательным органам наряду с кончиной главного оппонента позволяет ему смелей поквитаться с прочими лириками и критиками, так сказать, незадачливыми товарищами по ремеслу. Маяковский откровенно теперь заявляет, что на изящества жанра ему наплевать, и признается, что он с теми, кто ныне сильней!..

«…ныне не время

любовных ляс.

Я

всю свою

звонкую силу поэта

тебе отдаю,

атакующий класс».

 

И вот уже поэт, как генеральный чревовещатель победного «Октября», передает от парижских коммунаров важнейший погромный революционный завет:

«Сообща взрывайте!

Бейте партией!

Кулаком

одним

собрав

рабочий класс»…

Вместе с тем, наш расходившийся футурист упорно решает сверхзадачу поэмы: представляет родившегося в семье симбирского «генерала от педагогии» и потомственного дворянина – «обыкновенного мальчика Ленина» – настоящим российским мессией, который явился народу вместо униженных, сосланных и убиенных попов. Эта благородная цель нашим пролетарским поэтом достигается просто:

«Я знал рабочего.

Он был безграмотный.

Не разжевал

Даже азбуки соль.

Но он слышал,

как говорил Ленин,

и он

знал все (выд. Г. П.)»…

Воспев партию, как «спинной хребет рабочего класса», «мозг класса», «дело класса», «силу класса», и «славу класса», поэт объективно стал причиной того, что в партию двинулся каждый, кто хотел страной управлять. И даже последний жулик в спешном порядке стал осваивать новую риторику ВКП(б):

«Партия и Ленин –

близнецы-братья –

кто более

матери-истории ценен?

Мы говорим – Ленин,

подразумеваем –

партия,

мы говорим – партия,

подразумеваем –

Ленин»…

Показательно, что, воспевая в поэме «первую русскую революцию», а следом и братоубийственную «Гражданку», поэт надавал по мордам всем, кто не принял светлых идей Ильича – «белой слякоти, сюсюкающей о зверствах Чека»; «интеллигентчикам», которые «ушли от всего и все изгадили, заперлись дома, достали свечки»; и, конечно, буржуям; причем, досталось даже Плеханову, который сетовал, что большевики «пустили лохани крови»… Маяковский даже не забыл «Гогенцоллернов», по убежденью поэта не представлявших последствий проезда вождя с сотоварищами в пломбированном вагоне в Россию...

Без преувеличения можно сказать, что рифмы Маяковского запали в память нам на века: поэтической алхимией в них спрессованы события уходящей эпохи – крушения российской империи и наступающего лихолетья:

«Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит буржуй»... «Штыками тычется чирканье молний, матросы в бомбы играют, как в мячики. От гуда дрожит взбудораженный Смольный… Вас вызывает товарищ Сталин»... «блеснуло – «Аврора»»... «…бочком прошел незаметный Ленин»... «…уставил без промаха бьющий глаз»... «…он в черепе сотней губерний ворочал»...

А в итоге главное:

«Это –

единственная

великая война

из всех,

какие знала история»…

Может, мы что-нибудь здесь упустили? Ах, да: «Мы и кухарку выучим управлять государством». Судя по итогам перестроечных лет, государством, в самом деле, долго управляла кухарка…

Однако, своей цели поэт, вне всяких сомнений, достиг. За известностью вскоре к нему приходит настоящая слава, а вместе с нею – новые публикации и тиражи, деликатесы из «Торгсина», поездки за границу, даже роскошный , лучший в столице, личный автомобиль.

Вместе с тем, видимо, поэт сознает, что, поставив свою лиру на службу советскому государству, он рано или поздно перестанет распоряжаться своею судьбой. К 1929 году относится воспоминание художника Ю. Анненкова, встретившего Маяковского в Ницце и сказавшего тому, что не думает о своем возвращении, потому что хочет остаться художником:

«А я – возвращаюсь... так как я уже перестал быть поэтом.

Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал, едва слышно:

– Теперь я чиновник»...

И дальнейшее свидетельствовало, что поэт утвердился в стремлении не оставлять накатанной колеи. Так, после окончания «Бани» в 1930 году он предусмотрительно вступает в РАПП. Утверждая эстетику «деэстетики», Маяковский как дух вездесущ, он на гребне удачи и славы: «Пишу в "Известиях", "Труде", "Рабочей Москве", "Заре Востока", "Бакинском рабочем" и других. Вторая работа – продолжаю прерванную традицию трубадуров и менестрелей. Езжу по городам и читаю. Новочеркасск, Винница, Харьков, Париж, Ростов, Тифлис, Берлин, Казань, Свердловск, Тула, Прага, Ленинград, Москва, Воронеж, Ялта, Евпатория, Вятка, Уфа и т.д., и т.д., и т.д.».

В 1927 году наш «менестрель» выступает на культурном фронте против новых виртуальных врагов в литературе – «выдумки, эстетизации и психоложества искусством». Поэма «Хорошо» стала его испытательным полигоном, где намечена ясная цель – «ограничение отвлеченных поэтических приемов (гиперболы, виньеточного самоценного образа) и изобретение приемов для обработки хроникального и агитационного материала». Детишкам, неискушенным в поэзии, поэма Маяковского, в самом деле, была хороша, как хороши для профанов в искусстве его рисунки, также словно сработанные для заборов и простаков...

Сам певец нового индустриального быта – лопат, шестеренок, турбин – заверяя, что знает, о чем думает читающая масса, щедро делится опытом создания гениальных агиток, разбрасывая в печати перлы своих озарений: «Иронический пафос в описании мелочей, но могущих быть и верным шагом в будущее ("сыры не засижены – лампы сияют, цены снижены"); введение, для перебивки планов, фактов различного исторического калибра, законных только в порядке личных ассоциаций ("Разговор с Блоком", "Мне рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут")...

Доходное место в советской печати, позволяющее держать руку на пульсе страны, бесперебойно поставляло Маяковскому материал для новых произведений. Поэт охотно пускает в дело эту руду, и, собрав, как пишет, около 20000(!) записок, задумывает книгу «Универсальный ответ» (записочникам) – вот настоящий пример бережливости в литературе!..

А в 1928 году Маяковский подступается к поэме «Плохо» и собственной биографии – чтобы помнили его на века. Перед поэтом-экспериментатором теперь простиралось пустое, расчищенное и покоренное поле русской литературы, которое было готово принять в свое тело любое даже случайное семя, брошенное властной рукой человека, сознающего, что он здесь «по праву хозяин», и что на его стороне весь «атакующий класс»...

Редкая для поэта практичность, сочетающая служение музе с верным служением власти, – настоящий дар Маяковского, который отмечают и друзья, и враги. Вот, например, что писала в полемической статье Марина Цветаева, задевая, между прочим, болезненную и для наших современников тему меркантильности Маяковского, вовсю использующего свой поэтический дар:

«Славу, у поэта, я допускаю как рекламу — в денежных целях. Так, лично рекламой брезгуя, рукоплещу — внемерному и здесь — масштабу Маяковского. Когда у Маяковского нет денег, он устраивает очередную сенсацию («чистка поэтов, резка поэтесс», Америки, пр.). Идут на скандал и несут деньги. Маяковскому, как большому поэту, ни до хвалы, ни до хулы. Цену себе он знает сам. Но до денег — весьма. И его самореклама, именно грубостью своей, куда чище попугаев, мартышек и гарема Лорда Байрона, как известно — в деньгах не нуждавшегося»...

Психология Маяковского, как признанного борца с бюрократизмом и прочими пережитками, представляет для нас особенный интерес – в силу его крайне трепетного отношения к материальным благам, достатку – вопреки общему аскетическому духу послереволюционной страны. В сибаритствующей среде литературной богемы это пристрастие еще не особенно бросалось в глаза, другое дело – среди полуголодного рабоче-крестьянского люда, которое настороженно всматривалось в рубленые черты богатыря с неизменной папиросой в зубах, вслушивалось в трубные рифмы поэта, вглядывалось в его живопись, похожую на примитивные поделки детей. Здесь безотчетный цинизм большевицкого «менестреля», зазывающего в светлые дали, но ведущего вызывающе нескромную жизнь, многим резал глаза. И, право, нельзя заподозрить в ханжестве обычных людей, которые вполне могли задаваться вопросом: а имеет ли право на песнь этот «певец Октября»?.. Ведь, если знакомство с жизнью, учением мудрецов побуждает душу к раздумью, к добру, то скандальные слухи о жизни поэта рождали у простолюдинов только досаду – за обман, посеянный в души людей. Да, на хулигана Маяковского стекались праздные или не слишком искушенные в поэзии люди, но контраст между словом и делом не мог сослужить в массах добрую службу ему.

Однако, может быть, Маяковский до самой старости оставался бы у власти в фаворе, издавался, прославляя Советскую власть, если бы не запутался среди женщин. «Природа не дает людям ничего более опасного и гибельного, чем чувственное удовлетворение... И вообще в царстве наслаждения добродетели нет места...», – было замечено одним пифагорейцем более полутора тысячелетия назад, и это изречение лучшим образом комментирует участь Маяковского. А мы касаемся этой деликатной темы только в силу необходимости: чтобы развеять иллюзии о какой-то политической подоплеке гибели знаменитого футуриста.

Итак, в том же 1928 году Маяковский снова едет в Париж, затем в Ниццу, где отдыхает его американская подруга Елизавета Зильберт (Элли Джонс) с дочерью, которую поэт признает своей. Однако, по некоторым свидетельствам, свидание оказалось для них неудачным, и через пять дней Маяковский возвращается обратно в Париж, где в тот же день знакомится с Татьяной Яковлевой. Двадцатидвухлетняя русская эмигрантка, дочь богатых столичных интеллигентов, с царственной наружностью, просвещенная, смелая и волевая увлекает поэта. Вскоре они влюблены, причем, ни одна из прежних подруг Маяковского не соответствовала ему своим обликом так, как русская парижанка. Вот что, например, писал о том Виктор Шкловский: «Они были так похожи друг на друга, так подходили друг другу, что люди в кафе благодарно улыбались при виде их».

Маяковский посвящает Татьяне Яковлевой стихи, в которых не скрывает имени адресата:

«Ты одна мне

ростом вровень,

Стань же рядом

с бровью брови,

дай

про этот

важный вечер

рассказать

по-человечьи.

…………………………….

Ты не думай,

щурясь просто,

из-под выпрямленных дуг.

Не хочешь?

Оставайся и зимуй,

И это

оскорбление

на общий счет нанижем.

Я все равно

тебя

когда-нибудь возьму –

одну

или вдвоем с Парижем».

Яковлева очень дорожит высокородным происхождением, обществом знаменитых людей, и слава поэта также импонирует ей. После более двухмесячного знакомства Маяковский предлагает руку и сердце, чтобы затем уехать вместе с новой подругой в Россию, но Яковлева возвращаться не хочет. Поэту оставалось надеяться только на приезды и встречи. Между тем, по возвращению в Россию, после того как подтвердились слухи о его увлечении эмигранткой, Маяковского больше не выпускают за границу. Как считают, не без участия его прежней пассии Лилии Брик…

А в следующем, 1929 году Татьяна Яковлева выходит замуж за французского посла; и, таким образом, становится виконтессой… (Заканчивает Яковлева дю Плесси-Либерман свою очень бурную жизнь в 1991 году, в США, где принадлежит к сливкам американского общества).

Считают, что Маяковский тяжело переживал известие о замужестве Яковлевой. Как описано в многочисленных мемуарах, накануне своего самоубийства поэт плутает в мыслях между прежней любовью – Яковлевой, живущей с мужем в Париже, и новой – актрисой МХАТА Полонской, живущей, также с мужем, в Москве. «По тебе регулярно тоскую, а в последние дни даже не регулярно, а чаще», — пишет Владимир Маяковский в Париж. И в это же время «регулярно», и «даже чаще», видится с Вероникой Полонской. Например, «в июле поэт едет на юг, шлёт письма Яковлевой, там же в Хосте встречается с Полонской и, когда они расстаются на время, и её засыпает телеграммами. Так что спорные строчки «я не спешу и молниями телеграмм...» могут относиться и к одной, и к другой женщине».

Однако ситуация усугубляется тем, что молоденькая Яковлева еще не развелась со своим мужем, а странности и буйства знаменитого жениха, вынуждают ее не спешить оформлять с ним свои отношения. На периферии также остаются супруги Брик, «слабая» половина которых еще недавно делила свое ложе с поэтом. Новая пассия, Вероника Полонская в мемуарах напишет, что Маяковский не скрывал своих трепетных чувств к Лилие Брик, которой всегда при встрече дарил цветы, и которой он передал в полное распоряжение привезенный из-за границы автомобиль. Самой актрисе поэт как-то признался, что дважды хотел стреляться из-за Лилии Брик, один раз даже выстрелил в сердце, но вышла осечка.

Но вскоре семейство Брик уехало за рубеж. А на персональную выставку Маяковского приходила одна молодежь, и не было ни одного писателя, что сильно выводило его из себя. Ленин называл «тарабарщиной» поэзию Маяковского, штукарством считали многие и его графику, откровенно презирая ее.

Далее на мироощущении поэта сказалась новая неудача, точнее, провал «Бани», к которой не проявили интереса ни публика, ни критики: смеялись не над сюжетом – освистали самого автора пьесы...

Маяковский также переживает, что 20-летний юбилей его литературной деятельности даже не был достойно отмечен. Между тем, своим влиянием, связями, масштабом и разнообразностью своих дарований он обычно ставил в неравное положение остальных, а там где неравенство достигает предела терпимости, всегда возникает вражда и борьба. Известно, что впоследствии Сталин напишет Ежову: «Маяковский был и остается лучшим революционным поэтом. Привет. Сталин». Эта фраза крайне скупого на похвалу главы государства косвенно подтверждает, что борьба, на самом деле, была...

На этом фоне Маяковский болезненно воспринимает крупные и мелкие неудачи, становится раздражителен, изводит всех подозрениями и претензиями. Запрет на выезд в Париж, несмотря на близость ко всесильным органам ВЧК, закручивает спираль его драмы. Быть может, именно с крайней досады на скорое замужество отвернувшейся от него эмигрантки, Маяковский требует от Полонской спешно узаконить их отношения. Но последняя не может или не хочет развестись с мужем, а также не оставляет театр, как требует настойчивый ухажер. В результате Владимир Маяковский становится одержимым: то клянётся Полонской в вечной любви, то угрожает, оскорбляет, мучается и мучает Веронику, даже не скрывая своих страстей от других. «Он лихорадочно мечется в поисках выхода из этой ловушки, везде чудятся ему насмешки, враждебность, унижение, в это время он постоянно болеет гриппом. Особенно «любящие» его друзья утверждают, что Маяковский болен не гриппом, а сифилисом»...

Как известно, подобная версия получила распространение в самых широких кругах. А между тем, по воспоминаниям самой Полонской ее кумир был очень аккуратный и чистоплотный в быту человек. Например, она пишет, что Маяковский «Был очень брезглив (боялся заразиться). Никогда не брался за перила, открывая двери, брался за ручку платком. Стаканы обычно рассматривал долго и протирал. Пиво их кружек придумал пить, взявшись за ручку кружки левой рукой. Уверял, что никто так не пьет и поэтому ничьи губы не прикасались к тому месту, которое подносит ко рту он. Был он очень мнителен, боялся всякой простуды: при ничтожном повышении температуры ложился в постель»...

Таким образом, никто не сможет теперь упрекнуть, что мы намеренно умолчали о положительных качествах персонажа. Итак, Маяковский знал себе настоящую цену и берег здоровье, которое само по себе является достоянием государства, тем более, в котором строится коммунизм. Правда, поэт много курил, но, не затягиваясь, – скорее, только для имиджа футуриста. Конечно, что скрывать, Маяковский и выпивал последнее время почти ежедневно, но, видимо, также – исключительно для создания романтического образа, и к тому же почти не хмелел. Еще один позитивный нъюанс: водку Маяковский не пил – только шампанское и виноградные вина. И закусывал: на Лубянке к вину у него всегда были запасы фруктов, конфет.

А, между тем, мы уже приближаемся к роковым тридцатым годам, когда друзьми поэта стал ощущаться в нем трагичный разлом. Возможно, причина его связана также с затяжным творческим невезением и критикой, которую знаменитый поэт переносил все с большим трудом. Вот самое сокровенное Владимира Маяковского – то, что скопилось тогда у него на душе:

«Дураки! Маяковский исписался, Маяковский только агитатор, только рекламник!.. Я же могу писать о луне, о женщине. Я хочу писать так. Мне трудно не писать об этом. Но не время же теперь еще. Теперь еще важны гвозди, займы. А скоро нужно будет писать о любви.

Есенин талантлив в своем роде, но нам не нужна теперь есенинщина, И я не хочу ему уподобляться!»....

В конце концов, по воспоминаниям, обычно шумный и весёлый поэт, превращается в мрачного и злого зануду, страдающего от любопытства случайных людей, нервно реагирующего на каждый пустяк. Он страшно боится стать посмешищем для окружающих, знавших его в зените творческой славы. Как уже говорилось, особый нервный фон создают отношения поэта с Полонской и уходящее расположение закрывших дорогу в зарубежье властей. «Но он действительно становится посмешищем в глазах всех официанток кафе рядом с МХАТом, где часами ждёт Полонскую. Вероника часто опаздывала, не приходила совсем или появлялась вместе с мужем Яншиным. 12 апреля Маяковский записывает план последнего, решительного разговора с Полонской, в котором несколько раз повторяет: «Я не смешон... нельзя быть смешным...» Там же он записывает о самоубийстве: «Я не кончу жизни, не доставлю такого удовольствия Художественному театру». Бред, безумие, в общем-то, свойственное ему от природы, становится сутью его существования».

Последние минуты поэта описывает сама Вероника Полонская:

«Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери. Раздался выстрел. У меня подкосились ноги, я закричала и заметалась по коридору. Не могла заставить себя войти.

Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я решилась войти. Но, очевидно, я вошла через мгновение: в комнате еще стояло облачко дыма от выстрела.

Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди было крошечное кровавое пятнышко…».

Одно из самых известных ныне произведений Маяковского – его посмертное письмо, адресованное «Всем», в котором поэт выражал свою последнюю волю: «В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник это ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля – люби меня. Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся. Как говорят “инцидент исчерпан”, любовная лодка разбилась о быт. Я с жизнью в расчете и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид. Счастливо оставаться. Владимир Маяковский. 12 ІV 30 г.».

Любопытно, что Маяковского как-то изобразил сам Илья Репин. А между тем, уже многим было известно, что его кисть была, как приговор. На счету Репина скопилось немало исторических персонажей, которые после общения с живописцем необычайно рано завершали свой жизненный путь. Например, к Мусоргскому, Пирогову и Писемскому добавился позже и Петр Столыпин. «Сатириконцы» раньше мило подшучивали: не заказать ли, мол, столыпинский портрет художнику Репину?.. Однако изготовить портрет реформатора давно просили его благодарные саратовские земляки. Полотно с изображением стойкого христианина Столыпина, положившего жизнь за Отечество, и не написавшего о себе ни строки, сохранился и украшает ныне музей. А портрет, наложившего на себя руки грешного футуриста, требовавшего по полтиннику за строку, до нас не дошел, и это воспринимается ныне знаком судьбы».

***

Маяковский также сошел почти безнаказанно. Только какой-то столичный поэт в телевизионной программе обозвал несчастного ведущего школьного диспута негодяем и подлецом. Но неожиданно за педагога дружно вступилась диаспора, живущих в столице кавказцев, которая обнаружила жилище смелого стихотворца и забросала его подгнившими цитрусовыми. Педагогический коллектив, почуяв поддержку, приободрился, хотя директор недоумевал и честно признался, что совершенно не может понять южных симпатий.

А дальше – больше: вскоре кавказцы разбили палатку прямо у памятника Маяковскому. Смуглые пикетчики водрузили плакат: «Нам не нужно второго ВВ! Сметем рифмоплета в архив!». И власти не знали, как реагировать: то ли собравшиеся против живого, то ли против того, что увековечен в камне на Садовом кольце... В конце концов, в это дело вмешались службисты, и вскоре открылось, что площадь уже лет десять сдается в аренду каким-то коммерсантом из-под Батуми, который только изредка приезжает в Москву.

Затем поднялся сильный скандал на этнической почве, корреспонденты дневали и ночевали, люди из мэрии бегали взад и вперед, пикетчиков хотели убрать, но к ним сразу примчались местные земляки на подмогу, засуетились комедианты из-за какого-то клуба – с явным намерением устроить публичную телевизионную хохму, появился ответственный по правам человека из департамента США вместе с местным представителем Сороса и еще каких-то меньшинств. И столичные службы правопорядка в результате убрались ни с чем. Но самым наблюдательным показалось, что прославивший «серпастый и молоткастый» хозяин площади помрачнел, словно ожидая самое худшее – от своих энергичных, хотя большей частью даже беспаспортных земляков. А в столице заговорили, что площадь давно перезаложена, и что прямо напротив «Пекина» скоро встанет – в зависимости от исхода событий – или новый туристический комплекс «Тифлис», или «Батум»...

А тем временем, воспрявший духом учитель литературы предложил помянуть еще один персонаж – лидера российских кадетов Милюкова. Говорят, кто-то из влиятельных родителей подсказал. И логика в этом была: уж если не пощадили самого Ильича, то как же оставить в стороне предводителя русской интеллигенции, на которую сам вождь повесил когда-то позорный ярлык.

 

Конвой: следующего!..