Мы с Мишей Коленкиным, другом и коллегой, сидели третьи сутки у подножия сопки Высокой, не зная что делать, с досады, пили мутное, с «крошечками», вино в буфете клуба железнодорожников. Извечный вопрос, возникший в наших журналистских мозгах, родился при подъезде к Высокой, от которой начинал свой отсчет ЧПОП – Черемшино-Покровский окружной путь. Вернее сказать, не окружной, а «огибной», поскольку тянулся вдоль обширной, расползшейся во все стороны, как неудавшийся кулинарный опыт, сопки Высокой. Маленький пристанционный городок Черемшин, приютивший нас, пах сырой листвой, спертым табачным духом и свежей стружкой – где-то неподалеку от узловой станции была лесопилка.

 

Мимо окон клуба плавно проплыл автобус №5, единственный в этом славном месте. Создав небольшие волны, он скрылся за поворотом, угадывающимся за оконной рамой. В Черемшине стояла глубокая, как лужа у клуба железнодорожников, осень. Командировка заканчивалась через два дня, включая дорогу до Москвы. Мы уже отправили собранные материалы в редакцию и жаждали чего-то этакого, на что осталось лишнее время, ища теперь это нечто на дне заляпанных буфетных стаканов.

 

- Вот смотри, - плавно взмахнул длинноперстной рукой мой товарищ Миша, - день на статью, пока едем по ЧПОПу, потом от Покровска полдня до Зимовейки, там через геологов на вертолете прямо до Хлебопецка – и на аэродром. В столицу, в глушь, в деревню. Опоздаем всего ничего, да и то если на ближайший рейс билетов не будет. А так – норма, укладываемся.

- Ну, - угрюмо вторил я, потому что, надо признаться, не был способен на большее.

- Что ну, - вскинул голову спецкорреспондент газеты «Дальний Заход» Коленкин, - писать надо!

- О чем? – загундосил я.

 

Вообще было бы странным претендовать на экзотичный материал, находясь поблизости от сопки Высокой. Ничего более прозаичного, чем окружавшая меня уже третий день действительность, я в жизни не видывал. Казалось бы, бывшая комсомольская стройка, столько песен спето, тайга рядом, медведи всякие, лисы, по путям должны бегать, в дома за провиантом забираться. Люди веселые, загорелые, романтика, гитары, костры, сопка облезлая, как голова стервятника с елочками на склонах.

 

Солнце на закате, садясь, на эти елки каждый раз натыкается и гибнет в несколько мгновений, как проколотый иглами, горящий воздушный шар, а по утрам с другой стороны – ап! Будто ничего и не произошло. Встает. Название у дороги такое настораживающее, смелое, в духе тех лет. И черт бы побрал эти места – скукота невыносимая. Ну хоть бы что случилось, за что было бы зацепиться. И раскрутить!

 

К нашему одинокому столику подвалил старикашка – обшарпанный, щетинистый, в кургузом пиджаке и местами затертом до кожи лисьем малахае. Щуря голубые, слезящиеся глаза, он придирчиво оглядел нас и, растянув обветренные губы в улыбке, в ответ на приветствие резво, не по-стариковски, вскинул руку, и на столике объявилась видавшие виды бутыль с масляными подтеками по бокам.

 

- Как слеза, - сообщил старикашка, и с видом полководца опять осмотрел наши мрачные фигуры.

- Стакана нет, - хмуро сказал я.

- нет проблем!

Старикашка зашаркал к пустой стойке и заголосил фальцетом, словно нищий на паперти:

- Танюша, красавица. Дай гранёненький старому бесу глотку промочить! Слышь, Танюша, зовет тебя старый пень, отзовись, милая-я-я….

Наступила тишина, и из глубины подсобки послышались грузные шаги.

 

Свету Божьему предстала Танюша, еще молодая, но уже трехобхватная баба в халате и кружевном кокошнике.

- А, леший тебя принес, - ласково сказала она и брякнула на стойку пустой стакан с отколотым краешком.

- Вы это, товарищи, заканчивайте тут, через час начальство придет, так что того, у меня заведение приличное! Тут отдых, тишина и никаких. У нас который год… Вот вымпел висит, – она ткнула пальцем в выцветший лоскут кумача с рваной бахромкой, висящий на стене.

 

– И его, его не забудьте, – кивнула на старикашку. - А то завалится здесь спать – не выгонишь потом. - У-у, старый пень! Хоть бы пальто новое надел, перед людями стыдно. Журналисты, вон, из Москвы приехали, а…

Она безнадежно махнула пышной тициановской дланью и удалилась в свои буфетные покои.

- Хороша, - поэтическая натура Миши Коленкина не выдержала и воплотила свое восхищение в благостной улыбке.

 

Старикашка прошлепал к столику, поставил приобретенный стакан и щедро разлил из бутыли всем по самый краешек. Наша нехитрая закуска пришлась впору, и вскоре бутыль оказалась пуста. Старикашка хихикал, чмокал губами, утирался ухом лисьего малахая и болтал без умолку.

 

Сквозь пелену в глазах я видел рыжее пятно ушанки и, иногда, в минуты просветления, кривой перст с грязным ногтем прямо перед своим носом. Однако слышал я все. Во всяком случае, мне так казалось. Бессмыслица, извергавшаяся из глотки старика, как лава из кратера вулкана, временами будоражила, временами убаюкивала меня. То повествовал он о новом «польте», купленном дочерью и зятем во время поездки в Хлебопецк, нескладном и слишком теплом. То обрушивался на дочку – культурная, отца из дому выгнала, мало что, ну, пропустил стакан-другой, ну, пожурил. И-и… Молодежь недоспелая.

 

То твердил о каком-то чудном полустанке, будто есть про него легенда, да такая, что и в самой Москве не стыдно рассказать. Название странное, из двух слов, вроде с женским именем связано. Да цифра пятнадцать мелькала.

 

Потом мы из клуба железнодорожников сказочным образом переместились на очень темную и грязную улицу, в конце которой висел яркий, не по-здешнему праздничный фонарь. Мы шли довольно быстро, но искусственное светило не приближалось ни на йоту, и это противоречило всяким земным законам. Наоборот, оно расплывалось, на мгновения исчезало, но появлялось вновь и даже слепило глаза. Мы шли упорно и долго. Куда, зачем? Бог нас знает. И пели. Хорошо так, душевно.

 

А затем оказалось, что фонарь – это не фонарь, а фара стоящего электровоза, и вроде не идем мы, а ползем вереницей, да еще по самым путям. Миша Коленкин… Кажется, это был он… Ну да, кто ж еще! Первым стукнулся о нечто твердое и холодное, и тем самым обнаружил нашу досадную ошибку. Он хотел проползти под составом, но кореш дядя Федя – наш старикашка в лисьем малахае, стал нудно и шепеляво его отговаривать от столь неблагоразумного предприятия.

 

Потом вдруг его прорвало:

- Братаны-ы-ы! Братаны-ы-ы! – заголосил он, лежа между нами и обняв нас раскинутыми руками. Казалось, будто произошел наземный ядерных взрыв и самоотверженный старик, спасая наши молодые жизни, оказался крепко контужен.

 

Потом мир окончательно померк в моих глазах, и в следующий момент пробуждения я лежал на чем-то жестком, и в голову мне, по-видимому, впивался гвоздь. Дядя Федя, склоняясь над Мишей, который тоже лежал, что-то втолковывал ему, но тот спал крепким сном и весьма громко при этом храпел. Вокруг было темно. Старикашка устал от своего монолога, подошел ко мне, сказал: «Утречком з-зайду…» и, косолапя короткие ноги, ушлепал в небытие. Меня же вновь посетил всепрощающий Морфей, и следующий эпизод своей жизни я застал в солнечных лучах и при стуке колес.

 

Я проснулся от сотрясения, которому предавалось мое тело, и обнаружил себя лежащим на некоем предмете, который трудно было опознать на ощупь и благодаря которому я отбил себе весь бок. Вторым открытием оказался вагон, в котором мы с Мишей не просто валялись как два тюфяка, набитые соломой, и не просто спали как последние дураки, а ехали. Вагон был плацкартный, ржавый, со сломанными полками, жесткими, шаткими, опасными для жизни. Я вскочил. В ушах запели птички, перед глазами проплыло темное облако. Черт бы побрал славный город Черемшин вместе с его радушными жителями. Давненько я не принимал столько на душу. Взяв голову в руки, чтобы она не развалилась, я поплелся к окну в коридор, поскольку наше было забито фанерой.

 

Сомнений не оставалось – мы ехали. И ехали явно по ЧПОПу. За окнами показался переезд, намек на дорогу в бурелом со старой Нивой у шлагбаума, избушка на курьих ножках с приставленными к торцу дорожными знаками, стационарная баба в тулупе и криво повязанном платке, с желтым флажком в красной ручке, как пионер на демонстрации, и собачонка. Собака исходилась в лае, топорща плотно сбитую, как валенок, шерсть и кося глазом на бабу. Композиция проплыла мимо, и на боковой стороне домика я высмотрел полинявший плакат «Построим ЧПОП за малый срок!» Нескладушки - неладушки, как говаривала моя прабабка. И опять тайга, вырубки, далекая сопка. Теперь стало ясно, что Высокую мы объезжали по часовой стрелке, и в эти окна она не видна.

 

Я осмотрел себя: брюки и ботинки заляпаны коричневой, подсохшей коркой грязи, часы стоят, лицо не ощупь напоминает наждачную бумагу. Я вернулся к своей полке, сел и задумался. По всей видимости, ночью дядя Федя решил отправить нас с Мишей в путь, полагая, что в Черемшине мы явно засиделись. Однако, через минуту я вспомнил, что дед обещал зайти утром, и обстоятельство это в мою теорию явно не укладывалось. Впрочем, все это уже не важно. Вещи остались в одной из клубных комнат, в кармане брюк я обнаружил 25 рублей, складню зубную щетку и московский использованный талончик на троллейбус. Я почесал в затылке. Голова от этого загудела пуще прежнего, я опять сжал ее руками и, достигнув определенного результата, решил будить Мишу.

 

Коленкин спал в любимой позе – на животе, вывернув голову лицом к стене. Вместо храпа из его угла раздавался дикий разбойничий посвист. Вставать он решительно не хотел, брыкался и бурчал под нос проклятия. Наконец, он лег на спину, открыл глаза, похлопал ими и приметил меня.

- Ты? – спросил он, пожав плечами.

- С добрым утром. Мы едем по ЧПОПу.

- По чпопу? Какому чпопу? Ты что-то мудришь, приятель…

 

Он зевнул, медленно поднялся и уставился на фанеру, изображавшую окно.

 

- ЧПОП – это окружной путь вокруг Высокой. Сопка такая.

- А, - Миша застыл на мгновение, потом опять уставился на меня. – Что? Какая сопка? Куда мы едем? Наш рюкзак, дипломат, бумаги!

- Все осталось в Черемшине, - вещал я равнодушно, как пифия, потому как посчитал, что первичный шок уже пережит. – Пойми, старик, ночью мы как-то залезли в этот вагон, нас привел дядя Федя. Тот, в ушанке, с самогоном. Помнишь?

- О-хо-хо…, - Миша почесал затылок и поморщился. Я изложил ему свою версию произошедшего.

- Да нет, - Миша с досады мотнул головой. – Дед, наверное, хотел пристроить нас на ночлег в заброшенном вагоне, но по пьянке мы перепутали и влезли в рабочий, на ходу. Как все просто и нелепо. Мы с тобой – два осла. Что делать то будем?

Вопрос, возникший дважды, дает двойную пищу для ума.

- Будем писать материал, - объявил я.

- Ага, материал. О том, как два пьяных журналиста катались вокруг сопки Высокой. Придется придумать что-нибудь пооригинальнее.

 

Прежде чем приступить к своим профессиональным обязанностям, мы решили освоиться на новом месте – выяснить, что везет поезд, есть ли на нем люди, кроме нас и машинистов, как долго до ближайшего населенного пункта и прочие рабочие моменты. К тому же нам дико хотелось пить, а воды у нас собой не было. Осмотрев свой вагон, мы убедились в том, что он последний и абсолютно необитаемый. Это, правда, не означало, что он двигался порожним. Большинство пролетов были загромождены досками, ящиками, железными болванками и прочими хозяйственными вещами. Двигаясь первым от конца к началу вагона, я чуть не распрощался с жизнью, опрометчиво не посмотрев под ноги. Только необычайная природная ловкость и страстное нежелание быть размазанным по рельсам, спасли меня от падения в необъятную дыру, проделанную временем в полу выгона. Дыра была с проржавленными краями и занимала практически весь проход. Очухавшись, я толкнул навалившегося на меня и застывшего в позе бога Шивы, Мишу.

 

И тут меня осенило:

- Коленкин, мы спасены!

- Я вижу, - бледный как полотно, мой товарищ тряс бородой и тупо смотрел на мелькающие шпалы.

- Я не об этом. Не в прямом смысле. Я знаю, о чем мы будем писать. Помнишь, о чем говорил дядя Федя?

-О польте, - загипнотизированный чудесным спасением, Миша был не в состоянии отрывать жемчужные зерна из кучи навоза.

- Да нет, о полустанке. О котором легенда есть. Ну, название с женским именем.

 

Наступила тягостная пауза, во время которой я просительно смотрел Мише в рот, а тот совершал рукой движение, напоминающее действие сапера, обезвреживающего противопехотную мину.

 

Наконец, Коленкин решительно выдохнул:

- Точно. Было. Вроде со старым именем, так теперь не называют.

- Да-да. Он как раз где-то по пути должен быть.

- Но как называется? Здесь вроде у полустанков и названий то нет, одни номера.

- Женское имя и что-то, в чем воду носят.

- Может ведро?

- Хм, ведро… Бог его знает. А имя?

Миша принялся творчески мыслить, но я опередил его, брякнув первое, что пришло на ум:

- Матрена.

- Матренино ведро? Хм,хм… - рассекая узкими ладошами воздух, Мишу помыслил и, укрепившись в правильности предположения, заключил:

- Матренино ведро.

 

И тут меня разобрал безудержный смех. Ну, кто, кто, какой идиот будет так называть полустанок на комсомольской стройке? Надо же придумать – ведро, да еще матренино!

- Может еще Грушина кадушка или Лукерьина бадья?

 

В этот момент заскрипела дверь в торце вагона, и наш смех был прерван вошедшим в вагон высоким человек с обветренным лицом, в «аляске», фуражке железнодорожника, джинсах и кирзовых сапогах. Немая сцена длилась несколько секунд – он смотрел на нас, а мы на него. Он стоял по ту сторону от дыры, а мы – по эту. Он хлопал глазами, мы же мрачнели и рефлекторно готовились обороняться.

 

- Вы чьи, мужики? – наконец произнес он с некоторым подозрением, и вдруг улыбнулся, обнажив крепкие лопатообразные зубы. Один из них был золотой. Сверкнув на солнце, он чуть не ослепил нас.

 

- Мы? – переспросил я, как будто в вагоне было полным полно народа.

- Мы сейчас все объясним, - засуетился Коленкин. – Вы шагайте к нам.

Миша протянул парню руку, но этого не потребовалось. Сделав гулливерский шаг, тот разом оказался рядом с нами.

- Анатолий. – представился он, вклинившись между Мишиными обещаниями все объяснить, и поочередно пожал наши немытые ладони.

 

Усевшись на ближайшей целой полке, мы повели конструктивную беседу. Выяснилось, что он – начальник местного состава, возящего стройматериалы, продукты и жителей-чпоповцева. Выслушав нашу историю, он посочувствовал, покряхтел, поцокал языком и предложил ехать до полустанка № 15, где базируется ближайший телеграфный аппарат. Там бы мы могли связаться с редакцией и с Черемшинским отделением связи на предмет судьбы наших вещей, а также узнать, как быстрее добраться до Покровска. А прежде пригласил дойти до головного вагона и поесть-испить там с ним, чем Бог послал, на что мы очень радостно закивали.

 

- А долго до полустанка? – поинтересовался я.

- Да к вечеру будем. Это крупный полустанок. Его еще Феклиной цистерной в народе зовут.

 

Услышав такое, мы с Мишей переглянулись.

- Как Вы сказали, Феклина цистерна? – Миша указал на Анатолия пальцем.

- Ну да. А что?

- Точно, - палец изменил направление и уперся в меня.

- Феклина цистерна. А мы еще хохотали.

 

К вечеру наш состав, лязгая проржавленными суставами, и шипя, как Змей Горыныч, остановился на полустанке №15 под чудным названием Феклина цистерна, заметно отличающим его от полустанков №14 и №16, а также всех прочих, безымянных.

 

Потягиваясь и почесываясь совсем не по столичному, мы спустились на подгнившую деревянную платформу. Надо сказать, зрелище мы из себя представляли то еще - двое некогда прилично одетых молодых людей, нечесаных, выпачканных и без какой бы то ни было поклажи. Были мы похожи на оклеветанных отцов семейств, которых изгнали из дома, не отдав и того рюкзака, с которым они некогда в него вошли.

 

Потоптавшись на платформе, мы огляделись и на свежий взгляд приметили следующее; станционное здание, новенькое, но уже местами облупившееся; длинный бревенчатый барак, на торце которого виднелась темная полоса, видимо, след от лозунга; небольшое побеленное строение для железнодорожных нужд: кособокий деревянный сортир; дорогу, убегающую вглубь вырубок; а также многочисленные вагончики, сараи и домики по обеим ее сторонам. Никаких надписей, гласящих название полустанка, видно не было.

 

Прежде всего мы отправились в станционное здание, совмещавшее в себе вокзал, товарную станцию, почту и телеграф. Представившись и отправив телеграммы в Черемшин и в Москву, мы поинтересовались у девушки-телеграфистки, где находится магазин, большой ли при полустанке поселок, сколько посетителей бывает за день, что здесь будет через десять лет, и т.д. и т.п. Девушка попалась глазастенькая, симпатичная, с ямочкой на щеке, и мы довольно долго проторчали около телеграфной конторки. Наладив контакт и получив с десяток очаровательных улыбок, мы пошли ва-банк.

 

- Не знаете ли, милая барышня, почему это, - Миша выразительно взмахнул руками, как большая птица крылами, - прекрасное место называется Феклина цистерна? Ведь все соседние полустанки не имеют названий.

Девушка пожала плечами, похмыкала, но, неожиданно оживившись, махнула рукой через конторку.

 

- А вы сходите к Вазякиным. Они здесь с самого первого года. Николай Алексеевич, тот еще рельсы клал, а Клавдия Степановна уже позже приехала. Они и поженились тут. Как пройти? Да вот, по улице номер три и направо, пятый дом от угла.

 

Выйдя на крыльцо, Коленкин потянулся и зевнул:

- Все-то у них здесь под номерами. И такой фольклор рядом. Чудеса…

 

По противоположной стороне дороги, на фоне Высокой, проехал товарный состав. Интересно, как лет через –дцать здесь будут высаживаться пассажиры, приехавшие по делам в областной или, на худой конец, районный центр Феклина цистерна. Ну, с той стороной, на которую мы прибыли, все ясно. А как же та, у сопки? Может, тогда из-за нехватки земли на ней будут селиться. И огороды копать. Как японцы.

 

Указанный телеграфисткой дом мы нашли довольно скоро. Им оказался добротно поставленный деревянный сруб, покрытый шифером. Огород, аккуратно сбитый дощатый сарайчик – все выдавало руку хозяина, человека обстоятельного и делового. Когда мы приблизились к калитке, за забором раздался хриплый лай. И в тот же миг в рейки уперлась выпуклым лбом дикого окраса собака, похожая на огненно-рыжего медведя. Рассекая воздух мощным хвостом, она взвилась на всех четырех лапах и, топоча так, что с ближних деревьев осыпалась последняя листва, заметалась вдоль забора. Мы с Коленкиным, люди не робкого десятка, отскочили и, не решаясь на дальнейшее продвижение, стали звать хозяев. Спустя какое-то время, мы увидели, как к калитке спешит, переваливаясь, как гусыня, полная женщина в переднике. Утирая на бегу руки полотенцем, она шуганула пса и открыла калитку. У женщины было загорелое лицо, на вид ей можно было дать лет пятьдесят пять. Она выскочила в платье с коротким рукавом, и мы постарались покороче обрисовать цель визита – на улице похолодало. Услыхав, что мы из Москвы, хозяйка оценивающе оглядела нас, приостановив утирание полотенцем. Но после того, как мы объяснили, что являемся сотрудниками газеты и пишем статью, быстро пустила во двор.

 

Через четверть часа мы, умытые и почищенные, сидели за столом и «наводили мосты». Откушав и выпив за здоровье дома, мы выслушали, что муж Николай уехал в Покровск за кормами для поросенка и кур, потому что тем не хватает кальция, и они плохо набирают в весе и несутся. Что жизнь здесь тяжелая, и хозяйство они поднимали хлопотно, трудно, долго, совместно с соседями, с которыми большие друзья, а вот давеча повздорили из-за яблони у забора – пилить или оставлять. Манюше она тень на окна дает, и та непременно хочет пилить. А как же пилить, ежели на ней еще яблоки родятся – не дело. Что сын Кирюша уехал в Иркутск учиться, женился, но приезжал погостить один – не удостоила молодая вниманием. Зато отдохнул, в тайге поохотился. Что охота нынче…

 

И так до полуночи. Миша, интеллектуал и всезнайка, поддерживал все заведенные разговоры и исподволь пытался перевести хоть какую-то из тем на незабвенную цистерну. Сложилось странное впечатление, что об уникальном названии полустанка Клавдия Степановна слыхом не слыхивала, она не вспомнила о нем даже при очень прозрачных намеках на цистерны и Фекл. Виясь как назойливая оса, Миша все-таки приблизился вплотную к интересующей нас теме, но в этот момент нам предложили отходить ко сну в бывшей комнате Кирилла.

 

Ночью мне снилась какая-то чушь. Будто еду я в купейном вагоне, но лежу не на полке, а в гамаке, как матрос на барже. А поезд не едет по рельсам, как установлено прогрессом, а плывет. В задраенные окна плещется вода, запечатлевая на стекле свои прохладные поцелуи. Солнце садится за горизонт, и становится очень холодно. А потом вдруг оказывается, что это не вагон вовсе, а какой-то огромный резервуар с заклепанными углами. Тут приходит Клавдия Степановна и, отмахиваясь полотенцем, гонит меня. Я увертываюсь, укрываю голову руками и спрашиваю ее напрямую, кто она такая, чтобы бить меня. Подбоченившись, женщина, уже не хозяйка, а совсем незнакомая, воздевает указующий перст к потолку, по которому бегают солнечные зайчики, и выдает с апломбом: «Я – Фекла, а это - моя цистерна! А ты – не в своей цистерне!»

 

После этой фразы я проснулся и действительно ощутил себя не в своей цистерне. Одеяло, скатанное в ком, лежало в ногах. Мое мягкое место плавно шаркало по полу, и весь я был сложен пополам, как перочинный нож. На такой проваленной кровати я спал второй раз в жизни – первым был случай, когда однажды, в юности, мне пришлось заночевать в питерском общежитии Техникума связи, в котором обитала моя тогдашняя подруга. За окном уже забрезжил рассвет, но было довольно рано. Ничего не оставалось, как повернуться на бок и, упершись в пол тазобедренным суставом, вернуть сновидение. Но сон не шел. Коленкин, как всегда, дрых без задних ног. Правда, с его ложем все было в порядке, ибо почивал он на новенькой брезентовой раскладушке.

 

Я поднялся, оделся и, нащупав в кармане куртки сигареты, тихонько вышел из комнаты. Натыкаясь на углы, костеря судьбу и чужие дома, в которых приходится иногда ночевать, я выбрался к двери. На ночь хозяйка закрывала ее на щеколду и замок. Первое сооружение я легко отыскал, но дверь не отворилась. Долго шаря в темное, я плюнул и, достав зажигалку, обследовал дверь при свете. Обыкновенный маленький замок с «собачкой», какими спекулируют на рынке в Черемшине.

 

Странное дело, он не хотел открываться. Силы и разум начали покидать меня. При свете мальборовского огонька мое лицо приобрело жутковатый вид. Пожалуй, мне не хватало кривого ржавого ножа, да и зажигалку уместно заменил бы фонарь «летучая мышь». Создав много шума и не добившись от двери никакого послушания, я присел на нечто возле нее, вроде бочки или.. цистерны… В глубине сеней послышался осторожный скрип высохших петель, и на пороге объявилась хозяйка, завернутая в халат, как младенец в капустный лист.

 

- Кто тут? – зашептала она и направила мне в лицо луч от карманного фонарика. Заслоняясь рукой, я назвался и через минуту был выпущен на свободу.

- Что у вас с замком? – спросил я.

- Да Лешаков, Витька, предохранитель сделал. Так чтоб не видно было.

 

Это когда еще Пирата не было. А то у нас народу в доме много бывает, рабочих полно к мужу ходит. Леший их всех разберет. С этой штукой не откроешь. Теперь вот собака есть, не сунутся. Я по привычке запираюсь, а вам забыла сказать. Ну, все, я пошла.

 

На утро я рассказал Коленкину о замке, и мы решили посетить местного умельца Лешакова, представившись от Вазякиных. Позавтракав, мы отправились на окраину поселка, где жил Виктор.

 

Домик у умельца оказался нескладным и кособоким, а сам умелец в столь ранний час слегка поддатым. Он вроде бы собирался на работу. Думая, что он проведет нас по местам бурной комсомольской деятельности и расскажет о своем ударном труде, мы принялись объяснять, зачем явились и тут же оказались за столом, покрытым давно немытой клеенкой.

 

- Простите, вы не опоздаете? – заволновался Миша.

- Куда? – шедший за закуской Витя, остановился на полпути и замер. Мишин вопрос застал его врасплох.

 

- Сегодня будний день, мы думали, что сможем проводить вас до работы и побеседовать.

 

Витя насупился и почесал макушку. Потом шустро выставил провиант на стол и сел. На вид ему было лет пятьдесят, но на самом деле явно меньше. Небольшого роста, худой, подвижный, он не высидел трех секунд, заметался по избе, излагая какую-то полу-фантастическую историю, участником которой он был якобы лично. Постоянно шмыгая носом, он решительно не хотел понимать нашего беспокойства, и вклинивал свое непонимание в рассказ. Наконец, он остановился, улыбнулся так, будто на радостях хотел похвастаться нехваткой двух передних зубов, и объявил:

- Ничяго! Счас выпьем, закусим, а потом и на работу можно. Вы че, собственно, хотели узнать?

 

Мы обстоятельно, до тонкостей обсудили вазякинский предохранитель. Потом некий агрегат, призванный вскапывать землю и почти готовый к эксплуатации. Агрегату насчитывалось около десяти лет, но каждый раз Витя усматривал в нем недоделки, и пробный пуск откладывался. Затем Миша вывел изобретателя на «торную тропу».

 

- Феклина цистерна?

Витя задумался, потер переносицу и вдруг пустился в пространные объяснения, будто не о хотел раскрывать чужую тайну и сам себе затыкал рот.

- Я тут уже тринадцатый год. Живу помаленьку, небо копчу. На работу меня не больно жалуют, да рук то рабочих не хватает. Кто сюда теперь поедет? Вот мне сорок три… Да, точно… Сороковник справляли, когда на лесопилке Федору руку отрезало. А это три года как минуло. Вот, значит, мне было, когда я сюда…

- Тридцать, - подсказал Миша.

- Во. Молодой ешо был, ничего из себя. Да девок тут… Комсомолки состариться успели, а ехать - никто не ехал. Вот и остался один. Зойка, правда, ничего была, да она старше, разведенка, пока думал – замуж вышла и в Хлебопецк умотала. А…

 

Витя вяло махнул рукой, и весь как-то сник, но через минуту вновь оживился и понес очередную байку про приятеля.

- Так вы не знаете, почему полустанок называется Феклина цистерна?

 

На это мы получили неожиданный ответ:

- У меня бабка Феклой была. А мать вот померла пять лет назад.

 

Можно было, конечно, рассердиться, обвинить Витю в том, что он морочит нам голову, но мы дослушали о его матери и принялись собираться. Тут Витя понял, что его покидают, и решился.

- Так и быть, скажу. Только никому. Ни-ни. А то… Народ здесь сплетен не любит.

- Вы знаете про Феклину цистерну?

- Знаю.

- Ну! – дружно гаркнули мы с Мишей, и подались на стол.

- Только, мужики, серьезно, могила. – Витя заговорщически понизил голос и положил правую руку на грудь.

- Так то ж давно было! – успокоил его я.

- Давно? – Витя вылупился так, будто на его глазах мы превратились в Ширвиндта и Державина. – Ха, хорошенькое дело – давно. Да в этой цистерне самогон каждый год гонют. Присобачили к люку батарею и гонют.

- Какая цистерна? Какая батарея? – мы с Мишей решительно ничего не понимали.

- Цистерна – Феклина, А батареи – так это лет пятнадцать назад, еще до меня сюда завезли. Чугунные, «гармошкой».

- Отопительный, что ли?

- Точно!

- Зачем же они здесь? Бараки ими, что ли, собирались отапливать?

- А, ядрена феня его знает. Завезли, и все тут.

- Хм. А при чем тогда Фекла?

- Думаю, Фекла – это название. Агрегат то – красота, как же ему безымянным быть? Да и от начальства прикрытие. Баба, она к самогону какое отношение имеет? Никакого. Только плеваться. Вот и все. Так.

- А где же песок брать? – вкрадчиво поинтересовался я, думая разрушить феерическую версию Вити Лешакова.

- Как где? Да вона его навалом везде!

 

Сделав широкий взмах рукой, Витя убил в нас всякое желание разумно мыслить.

Мы проводили подобревшего изобретателя до работы, и выяснили, что он трудится в песчаных карьерах.

- Они что, из этого песка?

- Ну а из какого еще? - пожал плечами Коленкин.

 

Расставшись с Витей, мы обошли земельные работы, посетили лесопилку, покурив с рабочими и выяснив размеры дневной выработки и месячных окладов. Потом вышли к железнодорожному полотну. В направлении Покровска проследовал товарный состав. Он вез песок. На его фоне обозначилась фигура пожилого путевого рабочего в ватнике и с пломбировочными щипцами в руках.

 

- Уважаемый! – Миша подскочил к рабочему. – Откуда везут груз?

- Песок то?

- Да, песок.

- С Марьинки.

Мимо промелькнул вагон с меловой надписью на борту «Мар-Покр».

- А это где?

- От Черемшина сто пятьдесят километров вглубь.

- А отсюда не удобнее?

- Это начальству видней. А вы кто будете?

 

Рабочий нахмурился и со знакомой чпоповской обстоятельностью оглядел нас.

- Мы журналисты из Москвы. Пишем очерк о тружениках дороги.

- А-а…, - неопределенно мотнул головой рабочий, и уже собрался отправиться по своим делам, но Миша вцепился в него мертвой хваткой, справедливо полагая, что пожилой труженик – находка для журналиста.

 

Сели на скамью у беленого служебного домика, познакомились. Обсудив трудности быта и работы на дороге, предложили разговор о цистерне.

 

- Правда, странное название? – неожиданно обрадовался старик.

- Вот-вот! – обрадовались и мы.

- Вот и я говорю, странное. А я вам скажу по секрету. Знаете, что здесь было годков тридцать назад?

- Ну, машины, народ. Рельсы клали, песни ели.

- Так то оно так. Да я не про то. Пойдемте.

 

И рабочий, утирая лоб полотняной варежкой, повел нас на запасные пути. Спотыкаясь и скользя на камнях, мы пересекли дорогу и последовали цепочкой вдоль подножия Высокой. Отойдя от полустанка на расстояние, с которого за составами не было видно станционных построек, мы остановились, и старик, развернув нас спиной к сопке, махнул рукой вдаль. Вдали имелась тайга, в тайге – рек Чумга, а у реки тридцать лет назад, т.е. в один из первых годов ЧПОПа, произошел странный случай.

 

- Видите, верхушки елей обгорели? – ткнул щипцами в пейзаж Николай Евсеич.

- Да, да, что-то есть, - поддакнули мы, хотя если честно, ничего необычного не разглядели.

- Так на том месте метеорит упал. Ка-а-ак звезданул! Тайга горела, вспышки повсюду. У реки пятно ровное из угольков было, и воронка.

- Вы его видели?

- Пятно то? Нет. Это ж далеко. Слыхал только.

- Может шутка?

- Какая там шутка! Говорят, недавно даже ученые приезжали на то место, что-то мерили. Урологи, кажется.

- Уфологи, - поправил Миша.

- Ладно, мне надо по делам, - стал раскланиваться железнодорожник. – Я вас сейчас к внуку отведу, он у нас по этим делам специалист.

Пошли обратно. Когда оказались вновь у беленой сторожки, Мишу внезапно поразила тонкая мысль:

- Послушайте, а при чем здесь Феклина цистерна?

Николай Евсеич призадумался. Действительно, при чем здесь цистерна? Да еще Феклина? Нужный ответ не пришел на ум, и рабочий, поняв, что попал впросак, решил переложить ответственность.

- Ванька, иди-ка сюда!

 

Из-за угла домика, со стороны дровяного склада, явился парнишка лет четырнадцати, в заплатанных джинсах, драной брезентовой куртке и кирзачах.

- Че, дед? – деловито поинтересовался он и бросил на нас диковатый взгляд.

- Иди сюда, расскажи про метеорит. Ну, про цистерну. А мне по вагонам пора.

И Николай Евсеич спешно удалился.

 

Мы поручкались с юным феклинцем и, следуя его предложению, отправились на склад «посидеть». На складе было сыро, пахло гнилушками и плесенью, и вообще было крайне скверно. Но мы, выбрав самое сухое бревно, сели на него и приготовились слушать. Чего не сделаешь ради поиска истины.

 

- Да дед все перепутал, - начал с наступления Ваня. – Не метеорит, а инопланетяне. Меня тогда, конечно, не было еще. Но точно не метеорит.

- Почему ты так думаешь? – строго спросил Миша.

- Во-первых, почему цистерна. Дед ответить не может. А я могу. Корабль пришельцев был похож на нашу цистерну.

- На какую цистерну? – перебил его я, начиная сомневаться в успехе нашего предприятия.- На бочковидную или сигарообразную? Или как тарелка?

- Зачем тарелка? – изумился Ваня. – Как железнодорожная цистерна. Для жидкостей. Да вон, поглядите, как мимо путей пойдете. Такая вот, длинная.

- И чего?

- Ничего. Прилетели, тайгу двигателями выжгли, взяли пробы из реки и леса. И улетели. Это не только дед, все помнят, кто с первого года. Тайга загорелась, вертолетчиков тушить вызвали, а огонь сам потух.

- Может, кто просто костер забыл загасить?

- Не. Тогда бы все выгорело. И пятно бы неровное осталось. А оно ровное.

- А кто это видел?

- Кто говорит, тот и видел. Я не знаю. А в прошлом году из Хлебопецка экспедиция прилетала. Они все обследовали, тоже пробы всякие взяли, и фильм сняли. По телеку показывали. Я когда в Покровске был на каникулах, видел.

- И что в фильме?

- Да ничего интересного. Всякие версии. Но я вам точно скажу – инопланетяне это были. Больше некому.

- А почему же Феклина? Цистерна то?

- Да кто его знает. – Ваня пожал плечами. – Наверное, какая-нибудь Фекла это место первая и нашла. По грибы отправилась, и наткнулась случайно. Вот и назвали.

Мы попрощались, поблагодарив за информацию, и вышил на воздух. Ох, и хорошо же было на воздухе! Осенние запахи защекотали в носу, захотелось все бросить и уйти в тайгу. Прямо так, в ботинках и без ружья.

- Слушай, - Миша потер подбородок ладонью.- Так мы ничего не добьемся. Давай выясним, жила ли здесь хоть когда-нибудь некая Фекла. Может, вспомнит кто. А то с цистерной как-то туговато.

 

Я согласился. Мы вернулись в дом Клавдии Степановны, пообедали и разведали у хозяйки, кто еще здесь живет с первого года и может знать всех бывших жителей поселка. Так мы оказались в доме у тети Кати.

 

Был уже вечер. Солнце исчезало за лесом у Высокой, тетя Катя вернулась с работы. Из окошка ее вагончика виднелся лес, клочок темнеющего неба, да облезлый облепиховый куст неподалеку. Зато сам вагончик имел более веселый вид. Салфеточки, скатерочки, «вэфовский» транзистор на столе, полки с соленьями-вареньями, кошка Маруся, и посреди всей этой незатейливой обстановки сама тетя Катя, женщина давно уже не бальзаковского возраста, но с моложавым лицом, рыжеватыми бровками и сочувственным взглядом серых глаз.

 

- Садитесь, садитесь. Вот сюда, к окошечку. Сейчас чаек поставлю, - засуетилась она и стала громыхать посудой.

 

Всякие попытки предотвратить ухаживания и загасить ее пыл ни к чему не привели, и мы покорно уселись за деревянный столик и уставились друг на друга. Длинные Мишины ноги мешали мне сидеть, и свои мне пришлось поджать под табурет. Столик был стар, мал, и это свидетельствовало о том, что сколотили его давно, для одинокой женщины, не принимающей много гостей. Тетя Катя туманными феклинскими вечерами сиживала за ним возле окошка, пила чай с брусникой, молчала, слушала транзистор, ловя чутким ухом живую нить повествования, едва пробивающуюся сквозь помехи.

 

Перед нашими носами зазвенели чашки, заплясал чайник, обрызгав мельчайшими капельками кипятка, по вагончику поплыл неповторимый аромат таежного чая, заваренного на травах, каких нигде более не сыскать. Тетя Катя угостила нас собственным вареньем, пирогами с грибами и рыбой, и мы так разомлели и объелись, что чуть не забыли, зачем пришли. Сама хозяйка, раскрасневшаяся, радостная, притулилась у моего угла и поглядывала на нас, подперев подбородок кулачком. Было выяснено, что грибы тетя Катя собирала сама, а рыбу ей притащил Борька Кузнецов, бригадир с карьеров, а бруснику – опять сама, по болотам, в сапогах и москитнике, что от геологов остался. А мошка этим летом свирепая была. В поселке ничего, жить можно, а на болотах, у Чумги – вот там напасть.

 

Пироги были страсть как хороши. Жаль, кормить ими ей некого. Мы растрогались и совсем захвалили хозяйку, еще пуще вогнали в краску, но тут Миша заморгал. Вспомнил. У меня тут же настроение испортилось. Опять эта проклятая цистерна. Какого она нам вообще далась? Материал сделан, в редакции одних рассказов хватит на неделю. Может в тайгу бы лучше сходили, а то нацепили на себя вериги, сами мучаемся, и людей пытаем.

 

Но делать нечего, я начал издалека:

- Екатерина Сергеевна, скажите, жили ли у вас здесь люди со старыми именами. Знаете, много имен хороших ушло, не называют так теперь. Пелагея, Прасковья, Лукерья, Фекла…

- Фекла…, - повторила эхом тетя Катя, тихонько так, и лицо ее приобрело печальное выражение. – А как же, Фекла и жила. Название-то от нее осталось.

- Вот-вот, очень интересно, - оживился Миша, - расскажите, будьте любезны. Чайку? Можно, можно. И да, спасибо, с рыбой – просто божественно…

 

Тетя Катя налила полные чашки чая, умиляясь нашему животному аппетиту, и, потеребив руками край передника, приступила к рассказу.

«Много лет назад, еще до революции, жила в здешних краях Фекла. Красавица, умница, стройка как березка. Глазами и волосом черна, потому что мать ее была местная, а именем – волжской девушке сродни. Имя ей дал отец, русский, с Волги. Парни к ней сватались один за другим, да только она плечиком поводила и всем отказ давала. По деревне слух ходил, что тайная любовь у нее, а с кем да как, никто дознаться не мог. Отец ее кнутом чуть однажды не отстегал, когда зажиточного с порога прогнала, да не смог. Дочка сильнее оказалась. Вырвала кнут, да об колено пополам переломила. И – в тайгу. Три дня искали, найти не могли. Потом сама пришла. Никто ей слова не молвил, все по-старому пошло. Только стал замечать отец, что дочь сама не своя стала. Молчит целыми днями да за ворота ходит на стежку смотреть. Будто ждет кого.

 

Прошло время, осень наступила. А в тайгу-то она летом бегала. Вот в один из вечеров, темно уже было, в дом постучались. Открыла Фекла дверь, а там нет никого, только ветер в елях воет. И так три дня. Постучат, а за дверью пусто. На четвертый день оделась девушка, собрала узелок и сказала отцу с матерью: «Нет мне здесь счастья. Кто люб был, тот уж с женой давно. Ждала, когда позовут меня. Вот и позвали». Родители всполошились, кто, да что? Охотник ли ее сманил, или беглый какой. Не пускали, и просили, и кричали. В конце концов, связали и заперли. А на утро хватились – нет ее нигде. Больше никто ее не видел.

 

А через несколько дней тело к берегу прибило. Вот, значит, смерть за ней приходила. Бросилась в Чумгу. Кто говорил – свободолюбивая больно, не смогла под гнетом родительским жить. Кто – что не ее это нашли, другую, а Фекла с охотником в тайгу ушла. А я думаю, утопилась она от несчастной любви. Ведь от любви и не грех. Правда? И на нашу бабу очень похоже…»

 

Тетя Катя, по-видимому, любила эту историю. Чем судьба не шутит, может и было так, только, причем здесь цистерна?

 

- Да, не утопилась же она в цистерне, – резонно заметил Миша уже дома, ложась на свою нормальную кровать, которой я очень завидовал.

- Меня миленький разлюбит – я в корыте утоплюсь… - пропел он.

- А потом, пойду, и в печке из ухвата застрелюсь, - добавил я на полном серьезе, и мы развернулись носами к стенкам, чтобы не болтать и не вспоминать своих детей. Давно было пора спать.

 

В эту ночь стройного сна я так и не дождался. Правда, в какой-то момент увидел приземляющуюся в песчаные карьеры летающую тарелку и тетю Катю с хлебом-солью в руках, но картинка быстро размылась и исчезла, и я чувствовал более, что меня кусает какое-то насекомое. В сущности, я и не спал, а дремал, будучи постоянно начеку в непредсказуемой кровати.

 

Утром Клавдия Степановна вычистила наши ботинки, накормила нас кашей и после длительных препирательств, но с благодарностью, приняла последний денежный знак за нежданный постой. В двенадцать уходил состав на Черемшин. Торопиться было некуда, и мы решили прогуляться, взглянуть перед расставанием на приютивший нас уголок. Был обычный будний день. Пасмурно, сыро, ветрено. Навстречу нам шел пацан лет восьми. В руках он нес болванку, чем-то отдаленно напоминающую автомат.

 

- Стой, раз, два! – скомандовал Миша и перегородил мальчишке путь.

Тот насупился, подхватил болванку поудобнее и наставил ее на Коленкина.

- Уйди с дороги! – грозно сказал он, хотя мог спокойно Мишу обойти.

- Ишь, какой быстрый, уйди. Я, может, поговорить хочу.

- Чаво поговорить. Мне бежать надо, - забубнил мальчишка, и собрался, было, улепетывать, но Коленкин произнес магическую фразу:

- А я из Москвы. Журналист. Про вас пишу. Тебя как звать?

- Ленькой. А вы те самые дяди, которые со всеми разговариваете и ничего не добились? Я про вашу цистерну все равно ничего не знаю.

- И не надо про цистерну. Ну ее. И про Феклу тоже. Ты лучше скажи – у тебя есть мечта?

Ребенок задумался, опустил свой импровизированный автомат дулом вниз. Видимо, про мечту он не размышлял, пока Коленкин его об этом не спросил.

- Не знаю, игру, может, или велик… Да у мамки денег нет. Откуда ж взяться?

- Хотя нет, вот бы чего хотелось, - оживился мальчишка, – чтобы тут бандиты вагоны угоняли, а милиция за ними бы гонялась. Они бы тут всем кунг-фу и каратэ показывали, мочили бы друг друга, а потом герои объявился бы, и всех бандитов убил, и спас красивую девушку.

- Феклу? – не выдержал я.

- Можно и Феклу. Вы погодите, я покажу, как они стрелять будут.

Ленька вскинул свою болванку как заправский боевик и принялся «решетить» соседский забор, сопровождая «стрельбу» яростными звуками боя.

Уже влезая в вагон, мы увидели Петра. Конечно, мы бы его не узнали, не будь с нами Клавдии Степановны. Поезд стоял на полустанке три минуты.

- Как съездили? – поинтересовались мы.

- Отлично. Все купил, - бодро ответил Петр, указывая на сгруженные мешки и пакеты. - Как Москва?

- Тоже нормально, стоит. Хотели о полустанке вашем написать. Название больно необычное.

- А, тут история есть, Клавдия и не знает.

- История? Мы тут много историй слышали. Написать хотели.

 

- Да все просто. Жила тут Фекла, старушка. Приехала сына искать, по всему ЧПОПу колесила. А он, видимо, обманул, не сюда поехал, а еще куда. Или сел, кто его знает. Вот, пожалели здесь старуху, вагончик выделили. Она белье рабочим стирала, пока в силе была. Раньше скважины не было, воду из Чумги носили. Кто на подводе, кто на Урале с коляской, для нужд поселка – на вахтовке. А Фекле списанную цистерну выделили, не железнодорожную, конечно, а как бочка, но с запором. По очереди для нее воду и возили, а здесь уж она из цистерны своей брала.

 

Так и жила. Добрая была старуха, труженица. Только забыли все. Кто помер, кто уехал, у кого памяти не стало. Дни здесь один за одним, похожи друг на друга. Не происходит ничего. И нового нет, и старое забывается. Про что здесь писать?

 

Петр усмехнулся и добавил:

- Вы лучше приезжайте просто в гости. В тайгу сходите, грибов насобираете. Можно и охоту организовать.

 

Поезд лязгнул и тронулся потихонечку. Мы вскочили на подножку. Две фигуры стали удаляться, а потом и вовсе исчезли. Перед глазами поплыл бесконечный лес у Высокой. Если всю тайгу вырубить, планета Земля задохнется. В прямом смысле этих слов. Но мало кто об этом знает. Такая вот страшная тайна.

 

Говорят, один иностранец решил проехать Россию по железной дороге. До Урала был весел, записи делал, интересовался природой, людьми. Потом сникать стал. А как узнал, что еще четверо суток ехать, не понял, думал – плохой перевод. И все сутки сидел, как хомяк в майонезной банке, чуть не стонал, глядя на наши просторы, однообразные, как те самые дни, и родные только нам самим. Никогда не ездите через всю страну на поезде.

 

В самолете меня слегка укачало и, наевшись карамели и запив ее коньячком, я вскоре заснул. И приснился мне сон. Будто выглядываю я из окна – а там улица, совсем пустая, и только Ваз с цистерной едет. Я кричу водителю: «Что везешь?» Тот в ответ: «Спирт!». Я ему: «Нальешь?» А он мне: «Налью!». Останавливается, выходит из кабины, лезет на цистерну и достает кружку на цепочке. Опускает ее в цистерну и протягивает мне. Цепочки уже нет, я беру кружку в руки и пью. Мозги мои туманятся. Я тут вижу, что на боку цистерны написано «МОЛОКО». Какое же, думаю, молоко, когда спирт? А кто-то рядом шепчет нежно так «не спирт, а песок перлитовый вспученный». Оборачиваюсь – женщина в платочке. Не то тетя Катя, не то Фекла. Молчит, и поэтому я точно знаю, что это не моя жена. Смотрит, и хочется мне от этого взгляда скрыться, но не знаю, куда. И тут меня осеняет идея. Я прыгаю в люк цистерны, в мрак, начинаю тонуть, и неожиданно понимаю, что это не цистерна, а Чумга, и не в спирте я плещусь, а в ледяной воде. Крикнул и проснулся.

Самолет приземлился. Летайте самолетами Аэрофлота!

 

- Ты что, пьян, что ли? – не на шутку рассердился Миша и принялся пропихивать меня к выходу.

 

«Он у меня поплатится», - думал я, мечтая о часе, когда расскажу всем, как он хотел ползти под составом. А вот про Феклину цистерну мы умолчим. И статью писать не будем. Все это уже написано, давно и не раз. Мы напишем рассказ. Будьте и тем довольны.

 

М. Коленкин

А. Дамасский