Помню себя, лежащей на больничной койке после операции. Зима. Вечер. Сумерки. За окном опять выпал снег. Но я этого не вижу. Я не вижу ничего. Только слышу.

 

Интересно, как тело просыпается после наркоза. Сначала включается слух. Тебя еще не сняли со стола, только вынули катетер или прикрутили вентиль, а ты уже слышишь несвязные, вытянутые, как жидкая карамель, фразы, произносимые инопланетными голосами. Можно различить, что говорят, но реагируешь только на окрик. Его понять не сложно. Следом за слухом возвращается боль. Она тупа, слаба, локальна, постепенно усиливается и распространяется. Терпеть можно. Следующий этап – просыпаются кончики пальцев рук, затем сами руки, шея, ноги… Труднее всего поднять веки. Их кто-то настойчивый и жестокий слепил клеем. Уже стонешь, просишь пить, хотя точно помнишь, как предупреждали, что не дадут, сколь ни умоляй, уже можно дернуть правой рукой, а глаза разлепить не получается. Такое отчаяние берет! Левой руки тоже нет, а левая нога застряла где-то под потолком. Странное и жуткое ощущение. Все это плата за отрезок жизни величиною в 20 минут, который вырезан, будто кусок кинопленки при монтаже.

 

Мне страшно. Зову хоть кого-нибудь. Их ватной глубины палаты появляется некто. Кто? Это Алина, соседка - армяночка, девушка 21 года. Ее прооперировали уже давно, но подозревали еще какие-то проблемы со здоровьем, и она торчала в больнице уже целый месяц. Муж, много старше ее, каждый день привозил еду. Больничные харчи она не употребляла, за исключением творожной запеканки. Когда подавали запеканку, первые из пациентов, вернувшиеся из столовой, заглядывали к нам и оповещали о наличии данного блюда. Обычно она обедала в палате, всегда предлагала вкусности соседкам, и, что особенно поражало, ела с тарелок дивной работы, из очень дорогого сервиза, которые хранились в ее тумбочке. О себе Алина рассказывала, что родом она с каких-то гор, замуж ее выдали по сватовству, что свекровь очень добрая, хорошо к ней относится. Про мужа ни слова. Подозреваю, что она его искренне любила, но побаивалась.

 

Спустя два дня ей поставили ошибочный диагноз – миома, и я никогда не забуду, как она рыдала. Не стесняясь никого, с отчаянием выброшенного из жизни человека. Все, кто был вокруг, утешали. Но она все твердила, что больше не сможет иметь детей (у нее была маленькая дочка), что муж будет вне себя от горя и ярости. Слава Богу, уже вечером все разрешилось, уплотнение, которое показало УЗИ, оказалось остатками воспалительного процесса, дети у Алины будут. Много детей. Муж будет счастлив, а значит, и ее жизнь останется спокойной, правильной, и никакой угрозы возврата в дремучие горы. Алина стояла около моей постели. Даже сквозь пелену наркоза я чувствовала, что она искренне жалеет меня, но не знает, чем помочь.

 

- Возьми меня за руку, – прошептала я.

 

Она тут же исполнила мою просьбу. Села на краешек кровати. Лапка ее была теплая, мягкая. Разлепить веки пока не удалось, и я просто представила, как она сидит в красном своем халатике, неизменно крепко стиснув и поджав под себя тонкие смуглые ноги в клеенчатых тапочках. От ее руки прямо внутрь меня пошло тепло. Оно стало шириться, продвигаться все быстрее по жилам и кровотокам, затекать в самые отдаленные закоулки стиснутого наркозом тела. Нога отлипла от потолка и вернулась на место. Я слабо ощутила левую руку. Стало легче.

 

- У моей троюродной сестры муж – армянин, - зачем-то сказала я, хотя не любила говорить о родственниках. Наркоз развязал мне язык. Вдруг захотелось говорить, много и бесцельно.

- Он хороший человек? – спросила Алина. У нее был ласковый голос, говорила она медленно и почти без акцента.

- Не знаю. Но он бьет сестру.

- Как бьет? – искренне удивилась Алина.

 

Ну, как мужья бьют жен? Объяснить? Да нет, не стоит…Значит, она этого не знает. И слава Богу, что не знает. Меня так и подмывало рассказать, какая сволочь этот Гарик, как он издевается над Танькой и ее матерью, нажирается до поросячьего визга, хватает нож и пытается их зарезать. Не один раз, не два, а регулярно, раз в неделю. Как по расписанию. Тамара Ивановна частенько приезжала к нам в гости с синяками.

 

Сын Татьяны и Гарика вообще никогда не знал, что такое хорошая жизнь. Папка в состоянии исступления, с дикими глазами, вечно неадекватный. Кажется, он и покуривал, и кололся. Достоверно не знаю. Не наше это дело – лезть в чужое дерьмо. И откуда вообще взялся этот Гарик, тоже было не ясно. Никто, никогда не видел его семьи, не слышал о родственниках. Он был сам по себе, ему некуда было уехать, и это было ужаснее всего. На еду вечно не хватало, потому что редко кто в этой семье работал. Танька не умела, Тамара Ивановна не могла по здоровью, а Гарик не хотел. И вся семейка как-то плотоядно, с темной липкой надеждой смотрела в сторону мальчика Миши, которому было еще всего 12 лет. Вот вырастет, возмужает, всех и прокормит. Да хрен вам! Уже теперь Миша, хмурый злой подросток, приезжая повидаться с родней, как бы невзначай, потихоньку, говорил в пустоту, не нам, а скорее себе: «Паспорт получу, и уйду от них. Куплю велосипед. Куплю джинсы. Куплю телефон». Имея воспитание пинком и скандалом, он плохо себе представлял, каким образом можно что-нибудь купить, не имея образования и работы. Учился он из ряда вон плохо, частенько пропускал уроки. За его будущее многочисленная родня опасалась обоснованно, но как-то гипотетически. В общем-то, всем было не до него. Кошмар продолжался.

 

Я не могла растрепать все это Алине, хотя хотелось нестерпимо. Не потому что неудобно трясти грязным семейным бельем, а потому что не хотелось омрачать невинное ее представление о жизни, ее нежную веру в человечество, представленное заботливым мужем, далекой любимой мамой-горянкой и необычной свекровью.

 

- Иногда бьет. А так любит. Ничего, – ответила я.

- А… Меня никто никогда не бил. А Венеру я иногда шлёпаю, когда не слушается, - отозвалась Алина как-то тихо. Ладошка ее ослабла в моей руке.

- Ну, шлепать – это не бить, это воспитывать.

Мы помолчали. В палате кроме нас не было ни души. Соседки ушли в холл смотреть сериал.

- Тебе лучше? - спросила Алина, не отпуская моей ладони, но уже и не держа ее так же крепко, как прежде.

- Да, спасибо тебе огромное. Если бы не ты…

 

Мое тело оттаило. Нижняя часть туловища ныла. Хотелось повернуться на бок. Сделав усилие, я несколько раз дернула веками и, наконец, открыла липкие от наркоза глаза. Алина смотрела мимо меня, куда-то вбок. В ее крупных смоляных очах стояли слезы.

 

- Что ты? – воскликнула я, от неожиданности дернувшись вперед и сбив на сторону подушку.- Я тебя напугала?

- Нет. – Она покачала головой. – Просто я знаю одного человека, который тоже бил свою жену. Она сказала это быстро и твердо, будто боялась остановиться, не досказать.

- Кто это? – тут же спросила я в ответ.

 

Она серьезно посмотрела на меня. Можно ли мне довериться? Рассказать о чем-то, что доставляет одним своим воспоминанием муку и горе. Но она вернула меня «оттуда», она держала меня за руку. Это сближает. Ведь даже дотронуться до чужого тела мы можем себе позволить не всегда. Иной раз такой жест покажется фамильярным, даже наглым и неприличным. Некоторые в принципе не терпят, когда к ним прикасаются. А уж взять человека за руку – значит сжечь все мосты, показать ему свое бесконечное расположение, доверие, может быть любовь. И назад хода нет. Это получается не сразу. С некоторыми – никогда. Алина вступила на этот путь поневоле. Но сомкнутые наши руки дрогнули, и это был как бы сигнал. Да, довериться можно.

 

- Мой брат. Он женился очень рано. Невеста была из соседнего села. Он бил ее, хотел зарезать, думал, она гуляет от него с соседом. И однажды ее нашли мертвой в доме. Она просто умерла. Не нож, просто умерла…, - Алина затихла. Я подождала и спросила:

 

- А дальше что? Решили, что убил брат? Его посадили?

- Нет. Он пропал той же ночью. Я его никогда больше не видела. Но это не он! Он просто ее иногда бил! Он не хотел, я знаю! Она сама! Говорили, что отравилась…

 

Алина выхватила руку, вскочила и стремительно, как кошка, выскользнула за дверь. Ее не было около часа. Вернулась. Села на свою кровать. Слез больше не было. Бедняжка, она еще не знала о надвигающейся угрозе псевдомиомы. Как часто мы не чувствуем, что если плохо, то может быть еще хуже, гораздо хуже. Но все равно привыкаем ко всему. Она уже смирилась с потерей брата. Это было давно. Но миома! Угроза бесплодия! Наверное, в ее положении не было ничего ужаснее этого. На ужин была запеканка. Алина сходила в столовую, скушала свою порцию и принесла мне мою. Пока я жевала, перевалившись на правый бок, скрючившись и постанывая, скорее для поддержания образа тяжело больной женщины, чем действительно от боли, она сидела на своей кровати и молчала. Две другие соседки, вернувшись с просмотра телевизора, начали болтать о своем, о девичьем.

 

Я включилась в разговор. Обсудили Чубайса, цены на свет, халат Ирины Петровны и пластиковые окна. Минуло десять. Решили ложиться спать. Обитатели палаты последовательно перечистили зубы, забрались под шерстяные, проштампованные больничным знаком одеяла. Кто будет выключать свет? Алина робко поднялась, сунула ноги в тапки. Она и не думала спорить. Само собой разумеется, что она - самая младшая из пациенток, ей и выключать. Раздался щелчок. Свет погас. Стало отчетливо видно, как за окнами валит густой снег. Алина все еще стояла около выключателя. Потом медленно подошла ко мне. И я услышала ее горячий, срывающийся шепот.

 

- Мы звали его Гариком. Я любила его. Он был намного старше, и в юности он был таким ласковым. Мама не справлялась с нами, нас было семеро. Он помогал ей, играл с нами, кормил. А жена его была плохая. Она, правда, изменяла ему. Я это точно знаю. Я видела. Вот этими глазами! – Алина прижала ладони к глазам. Ее силуэт чернел на фоне окна. Рук видно не было, но я почти физически ощутила, как от отчаяния она до боли, до потери зрения, вдавила пальцы в глазницы. Потом отняла руки от лица, повернулась, медленно дошла до постели и легла. Больше на эту тему мы не говорили.

 

А я не спала пол ночи. От сильной боли, которая, как назло, приходит именно по ночам, и от мыслей, что надо бы узнать, как выглядел этот ее брат. Может у нее есть фотографии, хотя бы старые. Может, расскажет, не было ли у него большой черной родинки на шее, сзади, у основания черепа. Да хоть фамилию ее девичью узнать! Но сколько же людей из бывшего Союза, отчасти с гор, отчасти из долин, с сомнительным прошлым, с искалеченной судьбой, бродит теперь по России… И какая пропасть среди них с той самой фамилией. И добрый десяток сотен (тысяч) – с родинками на шее. И Алина здесь не причем. Вдруг это не он… Или он. «Здравствуй, дорогая сестра. Дай денег. Совсем кушать не на что.» Обросшее, потерявшее человеческий облик, лицо. Лысина, морщины, гнилые зубы. Он не приезжает в гости. Его не сажают за стол. Его вообще будто бы нет. А он есть. И вот это чудище, с дикой радостью не от любви, а от возможности из кого-то выцарапать хоть сколько-то грошей, присосется к сестренке, как упырь. Он ее воспитал, он имеет право. И будет пачкать ее и без того хрупкую жизнь. И тянуть из нее деньги.

 

За ее спиной высокий грузный мужчина, любящий детей и мать. Он уважаем. Он хозяин. Обладает двумя магазинчиками - хозтоваров и детского белья. У него приличный дом, приличные друзья, приличные соседи. Любовь к застолью. Он любит покушать. Любит, когда жена сидит в своей комнате, вяжет, тихонько напевает счастливым голоском милые сердцу горские песни. Или готовит на кухне сациви и долму. Она – залог продолжения его рода, настоящая армянка, выросшая на козьем молоке и живительном воздухе гор. Не испорченная, преданная, молодая. Дочь Венера растет красавицей. И будут еще дети. Они вырастут и тоже будут настоящими сынами и дочерьми своего народа. У него все есть, кроме проблем. И вдруг – мурло из прошлого жены. Денег дай! Ему то все нипочем, поначалу выкинет… А что будет с Алиной? Брат. Униженный, выгнанный из дома жестокой судьбой, голодный... На водку не хватило. И на наркоту. Муж. Мужу проблем не надо. Она будет просить, плакать, преданно смотреть в глаза. Надо будет – даже потребует, скрепя сердце, давя страх. Она же горянка, стойкая женщина. Своим надо помогать, свои – это святое. Откуда бы ты не взялся, из каких дебрей не вылез – тебя должны поддержать, найти работу, дать кров. Потому что кровь, потому что перед предками стыдно. Поэтому, он потом денег даст. Будет ненавидеть и кормить. Но чего это будет стоить ей…

 

Перед тем, как заснуть, я твердо решила забыть сегодняшнее происшествие, сославшись на наркоз. Мало ли что в бреду привидится. И уже засыпая, подумала: «А ведь если бы все удачно сложилось, если бы наш злополучный Гарик оказался братом Алины, я могла бы сегодня спасти Таньку, Мишу и Тамару Ивановну. Одним махом, мановением своей вялой руки. Ведь о них то я и не подумала. Не пожалела. Сердце не сжалось, не потекла по нему родная горячая кровь. Что это? Совесть? Милосердие к чужим? Или равнодушие к ближним?»

 

Не поняла я ничего и заснула. А за окном мягко, неслышно, как перья погибшей птицы, ложился на землю снег. Было бело, пусто и тихо. Спокойно. Как под наркозом.