Вот случай, когда, что бы ни шло на сцене, кто бы ни выходил на нее, по залу, в фойе, лестницам и балюстрадам шествуют носороги. Они заполняют галерку, часть партера, но почти не встречаются в ложах. Устраиваются на полуживых приставных стульчиках, а порой и просто стоят в проходах. На третьем, десятом, а тем более на втором спектакле, который по давней театральной примете обречен на провал, эту публику можно видеть редко. А публика поразительная, диковинная публика. Зоологическое сравнение напросилось здесь совсем не потому, что они слегка вульгарны и могли бы показаться отталкивающими. Напротив, не взирая на всю свою странность - притягивают они до чрезвычайности. Носороги же они потому, что живут по совсем своим законам, точнее по ним вымирают.

Они охотно делятся своими взглядами и без всяческих приглашений высказывают собственные мнения. Впрочем, до начала спектакля пищи для вкуса слишком и слишком мало. Известно конечно, кто играет, и что играют и каков режиссер. Известны даже сплетни (в умеренном количестве) о том, почему, кого-то не взяли на какую-то роль и кого зачем-то на нее взяли. Но кто же не знает, что в жизни театра все так ненадежно, переменчиво, хрупко, что предварять даже собственный взгляд на повторный просмотр спектакля - дело пустое. А тут ... Может и режиссер сплоховать, может и у примы случиться, бог знает какая драма и произойдет из этой драмы комедия или того хуже - водевиль. А ведь усилия на приобретение билета затрачены, и какие усилия!

На премьеру еще за месяц в кассах остаются билеты только в раек и что бы раздобыть место, с которого не только, что-то слышно, но и что-то видно опрошены все знакомые, пройдены все коридоры и весь путь усыпан презентами, обретенными на вдовий кошт и сиротскую пенсию.

Увы, увы! Промысел этот отмирающий. Все больше оттесняют театралов стихийных, деловые. Все чаще с гордо лысеющим париком, давно покинутым молью, но по-прежнему любимым хозяйкой, рядом с шиньоном, впитавшим разными своими частями все красители, выпущенные когда-либо человечеством, рядом с ними на премьерах мелькают типовые прически от дорогого парикмахера без фантазии. Все чаще запах пудры и нафталина, почти удушивших едва внятный аромат французских духов (тех еще!) покрывается волнами дезодорантов нуворишей и их роскошных подруг. Молодые люди с квадратной стрижкой и квадратными же подбородками не "стреляют" билетов, не толпятся в очередях к кассам. Надменные старушки-билетерши, привыкшие помыкать вечными и случайными просителями, заискивающе глядят в стеклянные глаза хозяев жизни. И странно, те не осыпают их ассигнациями, хотя легко могли бы это сделать, не стращают, что вообще не составило бы для них труда, просто всем своим видом внушают им некий мистический трепет, не прилагая для этого ни малейших усилий. По местам, которые они занимают в театрах, по вниманию, что им выделяется на вернисажах, они оценивают и прочих и себя. Потому-то они и глядят только в зал. И как только гаснет свет, им, следственно, остается только скучать. И они скучают, беспрестанно роняя программку и шелестя конфетными бумажками. Те, что рангом повыше устраивают, чтобы скоротать время, тихие торжественные ужины прямо в ложе.

С этими все понятно, это - пустейшая публика. Но что же тянет как рыбу на нерест, чистокровных аристократов театрального духа, для которых оказаться рядом с решительными молодыми людьми в любом месте, тем более в театре - большое огорчение?

Тут можно сказать многое и в пользу сенсорного голода и в пользу семейных традиций, можно даже поговорить о никчемной жизни, от которой хочется сбежать, но кого этим обманешь - ведь бегут они именно на премьеру. Между тем вспомните, как гордятся дети, что "раньше всех" прочли книгу, вспомните, с каким превосходством рассказывают фильм, который посмотрели первыми и пусть вас не обманывают седины театралов - это те же дети.

Второй, не менее многочисленный отряд зрителей - болельщики. Эти, впрочем, появляются не только на премьере, но только тогда, когда играет кто-то из любимой команды. В опере они помнят, сколько и когда тенор “держал фа” (или, скажем, “ля”), в балете, с точностью до миллиметра определят высоту прыжка любого балеруна и заранее знают, сколько фуэте накрутит сегодня прима. Публика эта настолько известная, что о ней, пожалуй, и говорить не стоило бы. Перед каждым “вкусным” моментом они начинают беспокойно ерзать в креслах и после удачно исполненного батмана вертят головой направо и налево, победными глазами обводя простых любителей.

Выглядит болельщик всегда необычно, хотя и не оригинально, потому как смахивает на какой-нибудь слегка облагороженный карикатурный персонаж - скажем, «дядю Сэма». Они безошибочно узнаваемы, ещё и по тому, что способны в антракте орлиным оком распознать непросвещенного, а главное робкого любителя, даже если он находится в другом конце холла. Молниеносно, ибо искусство вечно, а антракт быстротечен, они настигают безобидного неофита и с разбега бросаются к нему как к старому знакомому:

- Ну, как вам сегодня наша прима?

- Ну... э...

- А по мне, так сегодня она просто в ударе.

- Знаете мне тоже ...- начинает было новичок и замолкает встретив неодобрительно-удивленный взгляд профессионального болельщика - его речь ни коим образом не предполагала ответные реплики.

- Не скажите, - прерывает он новичка, - видели бы вы ее в “Сильфиде”...

- Видел... – врёт, делая последнюю попытку любитель.

И напрасно, болельщика уже не остановить: он все равно, не два так в три прыжка доберется до места, где простоватый любитель поплывет. Память - несчастный дар любого болельщика, она целиком заполняет его голову от подбородка до крышки, удивительно как туда еще помещаются глаза и зубы.

- Все равно, это не идет ни в какое сравнение с Майей Михайловной, парирует он с легкостью, заключая, что нежный возраст любителя не позволит тому заявить, что он видел и эту прославленную балерину. Тут уже не важно, что он и сам ее видел не вживе, а на киноленте. Ясно, что любителю об этом неловко будет спросить, а болельщик о том и не заикнется.

Среди поклонников театра встречается род личностей, что бывают и на премьерах и на обычных спектаклях, но не досиживают даже до середины спектакля, это знатоки.

Задолго до спектакля, с обшарпанным портфелем, набитом нотами знаток семенит в кафе, что рядом с театром, где осовелые знаменитости средней руки пытаются перебить похмелье жидким кофе. У столика в углу торчат, сбившись в кучу, юные дарования. Они не сомкнули глаз всю ночь и, опасаясь опоздать на вечерний спектакль, вышли из дома так рано, что театр еще закрыт. Знатоков, разумеется, интересуют не дрожащие от священных волнений неофиты, а знаменитости средней руки, дрожащие с перепою. Подойдя к бледному осунувшемуся виолончелисту, мрачно ковыряющему ложкой в кофейной гуще, плеснув ему прямо в чашку ром из крохотного термоса, чудом поместившегося среди нотных тетрадей, он начинает:

- Ну и что именно, вы, Яша, сегодня играете после второй цифры во втором акте? Что на этот раз вам вычеркнули.

- Мму- му--муу...у, - с отвращением ноет Виолончель.

- И я так понимаю, Яша, что сразу после си-бемоль у вас только паузы и все сладкое сыграют духовые?

- У-гу, - ответствует, все больше раздражаясь, Виолончель.

- Нет, на этот ужас я не иду, Яша. Любой человек со вкусом, выбрал бы другой, самый первый вариант, а эту чушь с духовыми выбросил.

- А что? - удивленно тянет Яша, - у Моцарта был вкус.

- Я не знаю, Яша. Наверно был, но в первом варианте. Я не знаю. Кто ему эту чушь присоветовал? Я не знаю, но думаю, что Сальери.

- А что? - снова удивляется Яша, - У Сальери вкуса не было?

Но знаток его не слушает, он занят термосом. На этот раз наливает и себе.

- Ты знаешь, тебя я бы все равно пошел, слушать...

- И?

- И? У Вени пиццикато. Прямо перед тобой. И звучать оно будет как пельмени, когда твоя жена их бросает в кастрюлю. Я ничего не имею против твоей жены.

Яше неловко. Третьего дня Венечка по рассеянности оступился и лежит в больнице с воспалением надкостницы. Его собеседнику это преотлично известно и весь разговор затеян ради контрамарки, которую Яша уже пообещал.

- Так Венечка не играет, - говорит он. После чего воцаряется пауза тактов на шесть. Термос с ромом остается без движения. Наконец Яша не выдерживает и с неохотой начинает рыться в карманах. На столике незаметно появляется контрамарка и еще незаметнее исчезает. Зато кофейная чашка до краев наполняется ромом.

***

И вот уже наступает вечер, и вот уже человеческие потоки против ветра текут на вершину пригорка, где шумит, отражаясь в черных лужах театр. Неумолимые билетерши сдерживают продрогшую толпу, а внутри перетекает от лестниц к вешалкам, а от вешалок к зеркалам будущее содержимое зрительного зала: легкомысленнейшие юбки и тальмы, слуховые аппараты ветеранов и кровавые с черным губы развратных школьниц из хороших семей. От обнаженных плечей тянет холодом.

В глубине амфитеатра уже рассаживаются родственники и близкие знакомые актеров. Пристраивают в ногах между кресел корзины цветов с фривольными записочками без подписей, шелестят целлофановыми обертками вялых букетов. Так и будут шелестеть до конца спектакля.

Наконец раздаются звонки, гаснет свет, и с верхних ярусов сыплются аплодисменты. Не успевают они затихнуть, возникает музыка. Увертюра подходит к концу, уже по одному, оскорблено хлопнув нотными фолиантами, удалились самые знающие из знатоков. Зал, набирая воздух, подымает занавес.

ИТАК, МЫ НАЧИНАЕМ.