Что хочет автор. Литературные конкурсы

У нее две особенности. Она хочет любви, но еще не любила. Хотя и говорит мне довольно часто о своей страстной связи с одним парнем, который никак не мог ценить ее. Впрочем, я не могу судить его. Ни объективно, ни субъективно.

Я ведь люблю ее.

Без нее я хожу словно с тяжелого похмелья.

Ничто мне не интересно.

Никто мне не нужен.

Только она.

Я знаю массу песен. Но в часы наших интимных встреч я пел ей полушепотом: ”Онли ю”. И глаза ее, чуть раскосые, зажигались огнем нездешним. И целовала она меня жадно. И обвивала своими руками крепко-крепко. И ласкалась всем своим большим и таким нежным телом. И ее действительно атласная кожа мне слаще всех изысков Востока.

Устав от любовных битв, она ложилась на бок. Ко мне спиной. И я держал в ладони ее большую грудь. И я вдыхал дурман ее волос. И набирался сил. В считанные минуты.

Впрочем, кто их считал – те минуты.

Она лежала тихо-тихо. Только дыхание ее учащалось. И пальцы другой моей руки гладили ее мягкие ягодицы. И постепенно пробирались к тому влажному месту, которым я никогда не мог насытиться.

Мне трудно об этом теперь думать.

Ведь я живо представляю ее, нас, лежащих. Одних. И этот легкий звон вечности… и жажду. Жажду ласк. Без конца и без меры.

Вот закрою глаза – и она уже тут.

Это мое чувство – болезнь, наваждение, порча. Но ни за какие деньги не стану я исцеляться.

Это мое сокровище.

Это мое достояние.

Это – мое украшение – драгоценность.

Я его ношу не только на себе, но и в себе. Я весь состою из него. И никто этого не знает. Потому что – оно невидимо, это украшение. А поэтому – цены ему еще никто не сложил, дабы украсть.

-Она-

Я сказал, что глаза ее немного раскосы. И это правда. Но не вся. В этих глазах отражалось мое лицо, мои глаза, мой взгляд.

Я всегда старался глядеть на нее. Чем бы мы ни занимались.

Если я целовал ее и она запрокидывала голову, я отрывал свои глаза. Хоть на миг, но глянуть в ее глаза. Видел там поволоку тумана; они были полузакрыты, и ресницы ее, никогда не накрашенные, не длинные, но тонкие, подрагивали. И подрагивало все ее тело. Я видел ее карие зрачки; в них играли иглы внутреннего огня.

Если я, толкая ее всем своим телом, лежал на ней, я заглядывал в ее глаза; они закатывались, словно маленькие шарики по белому полю… И я не выдерживал, отводил взгляд на ее губы в рисунке полураскрытого рта… И тут же присасывался к ним… И тянул губами своими ее всю в себя, ловя языком ее дыхание, ловя ее.

Я целовал ее брови, ее лоб, ее уши… Я могу перечислить все названия частей ее тела. Я знаю каждую родинку и, может быть, каждый волосок.

Я знаю ее всю.

Мне не надо ее фотографий.

Мне не надо ее подарков на память.

Мне достаточно закрыть глаза.

И я закрывал их. На ней, под нею, сбоку нее.

И видел – она делала то же.

Это потом, когда ее друзья стали приходить к ней, с ядом на кончике языка, и хвалить меня, взор ее помутнел.

Друзья, не дай бог иметь их после сорока лет, мучаются странным чувством злобной доброты. Им завидно уже то, что мы дружим. Что на общественных встречах мы пожимаем руки дольше и сильнее, глядим друг на друга короче, говорим друг другу меньше, нежели другие… Но никому и в голову не придет, чем мы занимаемся, когда мы одни.

Я уверен, все наше окружение, как бы ни напрягало свою фантазию, и на сотую долю не сможет представить откровенность и бесстыдство наших ласк.

Она – это вместилище всех моих желаний.

Она – это альфа и омега смысла существования моего тела.

Она – это то, что раньше называли “свет в моем окне”.

Больше я о ней ничего не знаю.

Когда она лежит предо мной голая, я долго смотрю на нее. Я любуюсь ею.

Я видел много картин, статуй, фильмов и прочее. Я очень много чего видел. Но ничто не приводило меня в такой восторг. Ничто не бросало мою душу в такой трепет, а тело в такую дрожь.

Даже страх не такой сильный.

А видеть приходилось мне вещи ужасные. Я умирал под луной чужой страны, наблюдая ужасы смертей своих товарищей. Я много чего видел.

Я ничего не хотел бы повторить из этого “видео”, но ее! Я хочу видеть ее. Хочу созерцать ее голую, лежащую передо мною.

Я всегда этого хочу. И даже тогда, когда она еще рядом и я уже ничего не могу с нею поделать, разве что глядеть на нее.

-Я-

А я писал ей письма из всех аэропортов. Я писал ей письма из всех стран, городов, сел, автозаправок, я сочинял их ей даже сидя в туалете. Ведь для меня нет ничего запретного. Ведь мое чувство выше всего, сильнее, объемнее меня самого с моим тщедушным телом и прочими физическими несуразностями.

Я почти старик. Не по годам. По суммарности перенесенной мною житейской мерзости. И в моей душе жила мерзость запустения… Пока не проникло туда дыхание ее первого поцелуя.

Когда она недосягаема, я читаю книги. Делаю в них пометки на полях. Подчеркиваю те мысли, которые хотел бы и я ей сказать. Но у писателей они оформлены куда красивее, чем срываются с моих уст, когда я нашептываю их ей в мочку уха, не украшенного серьгами… И я обрываю фразу. И скольжу языком по ее уху, шее, плечам, лопаткам, пояснице, ягодицам, бедрам. И подымаю глаза. И вижу подбородок ее уже запрокинутого лица.

Я – слепок.

Я – осколок.

Я – живой труп, без нее.

Я никогда ей об этом не скажу.

И я только писал ей отовсюду письма. Но отсылал ей лишь открытки. Простые открытки с совершенно отвлеченными строчками. Куцыми, как заячий хвост. И недалекими, как каневские горы. А как я мог уложить в письме то, что не укладывалось даже с нами в одно ложе? Где пребывает то, что живет во мне?

Мое чувство?

Оно – между моих и ее ног.

Оно – в пространстве между наших глаз.

Оно – в ударах наших тел друг о друга.

Я могу годами думать о ней.

Я могу нарисовать ее одним росчерком карандаша.

Я могу спеть о ней, не возобновляя дыхания.

Но будет ли это она?

О ней никто никогда не напишет.

О ней никто никогда не споет.

С нее никто не нарисует портрета.

Я никому этого не уступлю.