Вольдевей

 

И очень сильно не люблю…

Рассказ

 

- Я звезда. Так, по крайней мере, говорят окружающие. Так им хотелось, чтобы мы в этом хоть не отличались от Америки. И ты знаешь про мою звезду на мостовой Москвы. И есть у меня контракты и есть тот, кто меня мучает, как он говорит, «ради меня самой». Это Вадим. Он для меня все, потому что «раскрутил» меня до звездного сияния. Ведь я была невзрачной девчонкой из Иваново. Затем я чуть было не стала женщиной Бати, это Антон Проколов. Да, это известная сволочь, и через него не одна девчонка проходит тот горький путь к славе или бесконечному бесславию. Он потребовал запеть в самой немыслимой позе. И я запела… Но после звезданула Бате по морде и ушла. Я думала, навсегда из этой недосягаемой жизни. Я ушла в небольшой ресторан, где и нашел меня Вадим. Он откуда-то узнал про пощечину Бате, и оказалось, это многого стоит. Впрочем, чего это я рассказываю тебе, ты же видел фильм обо мне…

- Татьяна Георгиевна, я смотрел этот фильм, он мне понравился, но это опять же легенда. – Я отложил ручку. Но диктофон не стал выключать.

Передо мной сидела сама Ольшанская. Она согласилась дать интервью нашему журналу и приехала минут десять назад на такси. Я встретил ее у подъезда и наш охранник не узнал ее.

Фотограф настоял на том, чтобы мы беседовали в его студии и на расстоянии трех метров. Но между нами было больше, метров пять, а Женя все снимал и снимал, меняя подсветку и позы Ольшанской. Та покорно слушалась. Казалось бы, но, в конце концов, воскликнула:

- Вот еще один, блин, Батя! Как же я тебе вот так сделаю?

Но она сделала именно так, как просил Женя, тот сиял начищенной медной трубой.

- Отстань, - замахала на него рукой Ольшанская, - я знаю, что ты сейчас щелкаешь для кого-нибудь на стороне, чтобы продать подороже!

Женя сделал еще несколько раз снимков и отстал. Звезда попала в точку. Он ушел к проявочной машине. Он не работал на цифре, у него были специальные поставки пленки. И наш босс поддерживал его.

- В чем-то ваш путь похож на становление Пугачевой…

Я взял свой стул и подсел ближе к Ольшанской.

Она была обычной женщиной, не очень красивой, но с умелым макияжем, придававшим ей свет звезды. Я думаю, Женя сделает ее очень красивой.

Ольшанская с усмешкой взглянула на меня:

- Не путайся у времени в ногах, дорогой Максим, у Аллы Борисовны время было такое, когда ей могли прощать и не прощать, а слушать людям надо было кого-то. У нее характер еще тот! А я сбежала из города невест в начале девяностых, когда сбегать откуда-то было необходимым. Кому было тогда петь? Одуревшей от пива с наркотиками пацанве? Или на сходках малиновых пиджаков? На загородных дачах нерусских богачей, которые привезли с собой весь свой среднеазиатский гарем девушек и пухлых мальчиков? Ах, какая была тогда одуревшая страна, правители которой мечтали сделать из нее пятьдесят какой-то штат Америки. Вот что такое была тогда Россия. А мы, как слепые, тыкались из угла в угол…

- Я не буду писать о ваших политических взглядах…

- Это твое право Максим, если без политики я буду лучше выглядеть…

- Политики не прощают ничего, - заметил я.

- Ты молод.

Ольшанская встала и подошла ко мне, положив свою руку мне на голову.

Я не ожидал от нее такого. Надо бы уронить блокнот и нагнуться. Но она погладила меня и снова вернулась к своему стулу.

- Пить хочется, - сказала она мне. – Принеси.

- А как же…

- Не беспокойся, поговорим еще.

Я вытащил из-за студийной драпировки маленький столик. Принес из холодильника минералки, пива и початую бутылку коньяка. Хотел, было, поискать стаканы, но Ольшанская сказала, что попьет из горла. Ей это привычно.

- Я на полгода младше вас, - почему-то сказал я. Мои волосы еще помнили прикосновение руки звезды.

- А выглядишь моложе, - сказала певица. – Но время идет. Скоро приедет Вадим или прискачет его Гаврик. Хочешь, я расскажу тебе, пока никого нет, о том, что никому не известно?

Я посмотрел на нее с мольбой в глазах.

- Хочешь, - сказала Ольшанская. – Ты тоже из охотников до сенсаций. Но то, что я тебе скажу, это не сенсация. О таких вещах люди молчат, потому что их могут неправильно понять. Люди по своей натуре высокомерны, они не принимают искренности, потому что она, искренность, разрушает барьеры между ними. А люди ведь сословны. Мой отец был коммунистом, это такое было сословие. Он состоял в секте непотопляемых. Партия не давала ему возможности утонуть. Он мог провороваться, но прийти с покаянием и его бы простили. Он мог бы иметь на стороне двух или трех жен, но таких, которые бы молчали, да хоть он заставил бы родить их по дюжине ребятишек! Лишь бы молчали, лишь бы не было шума… Партия она была тихой в своих личных делах. Она как воровская шайка не выдавала своих, если те проявляли покорность и соблюдали правила игры…

«Опять политика! – подумал я. – О чем же мне писать?»

- Но это все не то, – Ольшанская вздохнула. – У меня был мужчина, от которого я забеременела. Но Вадим узнал об этом и настоял на том, чтобы я сделала аборт.

Да, это была сенсация! Об этом пресса не знала. Но кто был любовником Ольшанской?

- Мы приехали с группой в Иваново. Первую ночь после концерта я собралась ночевать дома. Мама плакала у меня на плече, отец завелся, проклиная Зюганова, как предателя… Брат пришел с женой и детьми. Соседи заглядывали… Я держалась ради мамы. А потом меня позвали к телефону. Я услышала голос мужчины и не сразу поняла, что это был он, мой единственный в школе.

Ольшанская остановилась. Она поднесла ко рту бутылку и сделала несколько глотков.

- Я не хотела называть его, но вы, журналисты, все равно раскопаете. Хотя, копайте! Не скажу! И я договорилась встретиться с ним в номере гостиницы. В три ночи поехала. Ах, какой он был хороший в этом номере! Ах, как мне стало жаль, что до этого приезда мы не переписывались, не перезванивались… И все, что было во мне прошлого, и всю надежду на будущее я отдала ему за три предутренних часа!

Звезда встала и стала ходить по студии. Она, казалось, не замечала меня.

- Я эти три часа…

И вдруг она остановилась и сначала тихо, а затем все громче и громче запела песню Аллы Пугачевой «Три счастливых дня»:

- Три счастливых дня было у меня.

Было у меня с тобой.

Я их не ждала, я их не звала.

Были мне они даны судьбой…

Я слышал эту песню. Но как пела ее Ольшанская – это было потрясением. Я вдруг понял, что это была песней только ее, Ольшанской!

Но пение неожиданно прекратилось на втором куплете.

- …У меня было всего три счастливых часа. А вечером он пришел на концерт вместе со своей женой и детьми. Они сидели во втором ряду. И по виду его жены я поняла, что она в курсе его ночной отлучки…

- А ты, Татьяна, здесь!

В студию ворвался мужчина. Он подошел к Ольшанской, показывая на свои наручные часы:

- Цигель, дорогуша! Поехали!

- Мы еще не поговорили, кто вы такой? – возмутился я.

- Ах, Максим, - повернулась ко мне Ольшанская, - это Вадим! Мой повелитель и Бог!

- Ты кто? - спросил меня этот повелитель.

- Я?

Меня ошеломила такая бесцеремонность.

- Да, ну тебя! Кто бы то ни был!

Вадим махнул на меня рукой, и повел Ольшанскую под руку. Почти поволок, если бы она стала сопротивляться.

На пороге стоял крепкий парень. Я почему-то подумал, что это Гаврик. Он сумрачно смотрел на меня, оглядывая с ног до головы, словно у меня был спрятан где-то пистолет.

Вдруг Вадим остановился, он заметил диктофон, и Гаврик по его взгляду бросился к прибору. Я не мог и представить такой прыти. Диктофон я все-таки успел взять, но тут же получил удар, руку мне скрутили, и диктофон исчез в кармане Гаврика.

- И попробуй, что-нибудь вякни в своем журнале, - услышал я голос Вадима. – Разнесу здесь все!

- Ну, как ты мог… - услышал я голос Ольшанской уже в коридоре редакции. Но ответа не было. Я бросился следом, из дверей появились мои коллеги...

 

Я долго рассказывал главному редактору о посещении Ольшанской. О том, как был на ее последнем концерте, как прорвался в ее костюмерную и она, выпроводив всех, договорилась со мной наедине о встрече.

Пришел Женя с фотографиями. Они были великолепны. В кабинете набралось много народу. Никто не мог поверить в то, что я пригласил к редакцию такую величину эстрады. Если бы не фотографии. Женя даже нашел какой-то ракурс, в котором я тоже оказался в кадре.

- Напишешь по памяти? – спросил меня главный.

Я кивнул головой:

- Она еще мне песню спела...

- Но почему ты никому не сказал, что встречаешься с Ольшанской? – Это вмешался в наш разговор Петр Иванович, заместитель главного. - Мы бы тебя подстраховали, разве ты не знал об этом цербере?

Я понял, что о Вадиме.

Что я мог сказать, я хотел быть победителем, которого не судят.

Я сдал очерк. Я долго ждал его выхода. Но он не вышел. Главный мне ничего не объяснял. Лишь только Петр Иванович на ходку бросил мне фразу:

- Ему позвонили…

И показал глазами на потолок.

И я, было, похоронил идею с публикацией…

 

Через полтора года по телевидению в одной из новостных программ прошла информация об автомобильной аварии с участием певицы Ольшанской. К счастью, она отделалась переломом ноги, но погибли сопровождающие ее двое мужчин.

Через два дня Ольшанская мне позвонила, и я поехал к ней домой, снова никому об этом не сказав.

Певица полулежала на кровати. Она приветливо улыбнулась и указала на пуфик:

- Садись, Максим.

Я увидел ее без грима в полутьме спальни. Спальни самой Ольшанской! Татьяна Георгиевна выглядела куда лучше в своем естественном виде.

- Узнал меня?

- Да. Но почему я? Вокруг столько газет, журналов, телевизионных воротил?

- Я верю тебе. У тебя глаза не врут… Да и не надо писать обо мне… Главное, что твои глаза не врут…

Это было невыносимо слушать. Но я не потерял чувства юмора:

- Можно, я посмотрю в зеркало?

- На, смотрись!

Она протянула мне зеркальце на длинной ручке.

Я не взял зеркальце, а просто поцеловал ее руку. И эта рука снова оказалась у меня на голове.

- Будешь моим помощником? – неожиданно спросила меня Ольшанская.

- Но ведь я…

Певица не убрала руку с моей головы.

- Подвинь пуфик еще ближе.

Я подвинулся.

Ольшанская нагнулась и поцеловала меня в щеку:

- В губы не могу, нога начнет болеть!

- Почему вы так… ко мне хорошо относитесь?

- Ты мне понравился сразу, еще в зале, когда я пела. Я заметила тебя. И не говори мне больше «Вы»! Соглашаешься?

- У меня нет денег, чтобы заниматься раскруткой, - сказал я.

- У меня есть имя. У меня есть хороший счет. Ты просто будешь составлять мой график… Только щадящий…

- Но почему?

- Ах, ты какой досадливый, Максим! Я же женщина, это мой каприз! И потом, я же тебе нравлюсь…

- Ты многим нравишься! – сказал я и добавил. – Татьяна.

- Ну а тебе, лично?

- Конечно, такой голос!

- Голос? Голос может исчезнуть. А я… Ладно, Максим, иди. Через недели две я тебе позвоню. Ты решил?

- Подумаю…

Я встал и увидел на столике у кровати фотографию в рамке. Мне показалось…

- Это моя школьная фотография. Можешь посмотреть, - сказала Ольшанская.

Я взял фото, на котором было трое: две девчонки с косичками и парень. Парнем был я. Точнее человек, который был похож на меня.

- Это Володя Крейс, мой одноклассник и Ленка Онушина. Ее уже нет. Погибла во время теракта.

Ольшанская замолчала, отдавая дань памяти подруге. Затем она сказала:

- Володя похож на тебя.

 

Я возвращался к себе в полной растерянности. Выходило, что меня любила сама Ольшанская! И я знаю, почему она выбрала меня. Да, так бывает. Часто мужьями становятся ребята, похожие на отцов девушек или их братьев. А у нас с Татьяной несколько иной случай.

Я уже был далеко от ее дома. Но вдруг остановил машину у обочины. Я подумал о том, что не я был похож на этого Крейса, а, как сказала Татьяна, он был похож на меня. Это многое меняло!

Я набрал номер мобильника Ольшанской, ведь она заставила меня записать все номера ее телефонов.

- Слушаю, Максим.

- Тань, ты знаешь…

- Знаю, - не дала она мне договорить, - ты похож на самого себя! И оставайся таким!

- Значит, ты меня еще не любишь?

- Да, дурачок, еще не люблю, и очень сильно не люблю!