Мы становимся черствее в этом мире. Мире потопов, ураганов, пожаров и войн. Мире насилия. Насилия людского и насилия информации над нашей душой. Потока информации, которая уже не трогает, не задевает струнки, а лишь удовлетворяет наш раздразнённый любопытствующий мозг. Мозг, наученный не удивляться, а лишь впитывать в себя. Не пропуская через себя...

Нет, конечно мне жалко людей. Людей, пострадавших от наводнений в предальпийских районах Германии и Швейцарии, от летних пожаров Португалии, от ураганов в Америке. Я соболезную им всем—и иногда даже перевожу денежные пожертвования—совершенно в духе «демократичной западной психологии»... Оказывается, специальный такой есть термин. Правда, придуман он не для данной ситуации—и тем не менее пленяет мой ум крепко, не желая отпускать. А значит, есть в нём какая-то правда. Возможно, правда с издёвкой...

Так кажется мне сейчас. Мне так думать можно—сегодня годовщина Беслана—и всё во мне вспрянуло и натянулось мучительно ноющею струной...

Я вижу их лица на экране—снова и снова. Лица, среди которых я вырос. Нет, вырос не в Осетии—в Грузии. Но лица очень похожи, к тому же в нашем городе жило немало осетин. «Осетины были самые добрые, -говорит отец. –И такие душевные, всегда тебе помогут, денег займут...» Откуда мне помнить про деньги, которых никогда не хватало до родительской получки,—я был пацаном. «И семьи у них такие многодетные, -вздыхает мать. –В нашей школе многие учились—минимум по трое детей...» Да, вот так-то по трое и погибали—все, кто пришли в школу первого сентября...

В России, особенно на юге, иначе отмечают начало занятий. По-другому, чем в Германии. Я припоминаю просторный новый спортзал в Берлинской начальной школе, куда в этом году пошла моя дочь. Припоминаю во всех подробностях... Нет, здесь был тоже семейный праздник. У некоторых—также с бабушками-дедушками, пёстрыми подарками и аккуратными дигитальными камерами в руках. Ровненько всё, торжественно и спокойно—по-западному...

Нет, я при всём свём желании не способен представить здесь, в спортзале, бандита с автоматом... Много бандитов в толпе. Которые согнали бы нас всех в одну кучу. Убили меня и других мужчин—застрелили прямо на глазах моей дочери и пятилетнего сына. А потом проволокли бы по залу как зарезанного барана, оставляя лужи крови на паркетном полу...

Убили бы моего семидесятипятилетнего отца, в котором внуки души не чаят. Подписали смертный приговор моей матери с гипертонией и сердечной недостаточностью. Осиротевших детей моих принудили бы справлять нужду в баночку. Ну, а потом, когда совсем станет невмоготу, это же и выпивать...

Нет, я не могу себе этого здесь представить... А вот в моём родном спортзале средней школы номер «три» по улице Советской—в городе, находящемся не так уж далеко от Беслана—могу!.. И даже вижу их лица вокруг—физрука, директора, родителей учеников. Вижу так ясно, что могу различить мельчайшие оттенки эмоций на них. Страшные оттенки отчаяния, безумия и гнева...

Так же, как на лице того мужчины, потерявшего двух своих детей-первоклашек. С мужественной внешностью древнегреческого воина, скривившего рот в чудовищной гримасе бессилия, он впечатался в мою память навечно. Увы, никогда ещё мужское лицо не производило на меня столь сильного впечатления. Я ищу—и не нахожу слов для описания его выражения. Оно говорит лишь одно: «Всё—конец света, жизнь потеряла всякий смысл...»

Я познал много различных национальностей и видел не раз—южане иначе относятся к детям. Иначе, чем нации северные—будь то русские, немцы или поляки. Было бы, конечно, неверно утверждать, мол, южане больше любят своих детей. Однако само проявление этих чувств, в частности, отцовских, у них более ярко и насыщено. Вспоминаются слова мамы: «Кавказец может иметь не одну любовницу, но если у него есть дети, он от своей жены не уйдёт никогда...»

Невольно думается: наверное, похожеее выражение лица было бы и у меня, постигни меня такая же участь. Да, для меня это тоже стало бы концом света, и я вряд ли смог жить дальше. Тут не помогли бы и мои буддистские воззрения, согласно которым дети наши—лишь временные попутчики в этой жизни и родственны нам не более прочих окружающих нас на Земле людей. Не помогло бы ничто другое...

Где-то в уголке глаза предательски щиплет. Я тру его и ненароком удивляюсь: «Ведь мужчины не плачут?!» Потом вспоминаю отца—самого мужественного для меня человека, поскольку его мужественность и поступки напрочь лишены показухи, бравады, как это нередко бывает у нас, мужиков. А ведь ему частенько наворачивается на глаза слеза—просто так, за просмотром телевизора, от рассказанной кем-то душевной истории. Так было всегда—ещё когда он был полным молодецкой энергии тридцатипятилетним красавцем. И изменить это не смогли ни нынешние темпы жизни вокруг, ни окружающий нас концентрированный прагматизм, ни пятнадцать лет эмиграции. Это в нём—навеки...

И тогда я понимаю: мы не стали черствее. Возможно, нам просто не хватает душевности и сострадания в равной степени на всё окружающее нас в мире зло. Поскольку категории эти не только качественные, но и количественные. И сострадание наряду с добром способны противостоять злу. Однако лишь при условии их присутствия в необходимом количестве...