Что хочет автор. Литературные конкурсы

Их хранило само Провидение. Неуправляемый вертолет не разбился, как это неизбежно должно было произойти по всем законам физики, а, вспоров брюхом вековую толщу снега и пропахав в нем борозду не менее двух миль, замер. Погребенные под спасшим их снегом, очумелые люди, сидели, подавленные, в чудом уцелевших креслах, не успев сбросить с бледных перекошенных лиц маски смертельного страха. Тишину нарушали лишь нервические рыдания Мэриэм, чрезмерно наколовшейся какой-то новой дрянью накануне полета, и сейчас не осознающей всего ужаса происходящего, но животным чутьем уловившей непонятную опасность. Ее пронзительные всхлипывания раздражали и побуждали к действию.

Первым зашевелился Питер: он слишком долго работал на свой образ, чтобы не знать, чего от него ждут, – энергичных, волевых решений. Они не погибли, Бог даровал им жизнь, а значит, имидж надо поддерживать в любой ситуации. И он сделал единственно возможное при сложившихся обстоятельствах: захохотал. Разумеется, он приложил все усилия, чтобы смех звучал естественно и полнокровно, но не сумел натурально сыграть, и выдал несколько истерических, принужденных хихиканий. Но и этого оказалось достаточно, чтобы расшевелить онемевшие фигуры его друзей.

Послышались возгласы, вздохи облегчения, на лицах появилось подобие улыбок. Питер получил свою обычную порцию восхищенных взглядов – «стальные нервы, рыцарь без страха и упрека».

Надо было выбираться из снежной могилы. Через иллюминаторы, плотно залепленные снегом, нельзя было получить никакой информации. Питер двинулся к двери. Хорошо, что она снабжена устройством новейшей конструкции, благодаря чему не открывалась, а отодвигалась – это сейчас оказалось как никогда кстати: понадобится небольшое усилие, чтобы выбраться наружу. На самом деле, пришлось истратить намного больше времени и сил, чем он предполагал. Как только дверь отошла от пазов на несколько дюймов, внутрь салона стал сыпаться сухой, словно песок, снег. Не догадайся Питер зажечь паяльную лампу, чтобы протопить путь наверх – через почти трехметровый слой снега, им бы не выкарабкаться. Но он, верный себе, – из любого, даже, казалось бы, безнадежного положения, должен быть выход, который только он, самый находчивый, самый мужественный, может найти, – и здесь, проявив элементарную изобретательность, оказался на высоте. Остальные внимали его указаниям с немым восторгом, слепо подчиняясь им. Он, как Данко, освещая лица паяльной лампой, протапливая туннель, продвигался вперед, а они, прорубая, кто чем, подобие ступенек в плотном снегу , следовали за ним – потные, мокрые, испуганные.

Выбравшись из снежного плена первым, Питер, более всего желающий отдохнуть и отдышаться, не позволил себе этой слабости (образ!), а стал вытаскивать из образовавшейся норы обессилевших собратьев по несчастью: неизменного весельчака и балагура-остряка, а теперь поникшего, жалкого своего соперника Эдварда; модницу и щеголиху, распутную Ирэн, потерявшую всякую привлекательность и сексапильность; всегда уверенного в себе Сержа – единственного амбициозного сынка нефтяного магната, – дрожащего, бледного, потерянного; бережно тянул за руку, непременно удивлявшую его своей бестелесностью, предмет его многолетних домоганий, – худенькую, миниатюрную Мими, тоже трясущуюся, без кровинки в миловидном лице, крепко приобняв, дружески чмокнув в щечку: «Держись, милая», усадил ее возле себя; бесшабашного оптимиста-журналиста Карла – владельца газеты «О-ля-ля!», живущей за счет дешевых сенсаций и сплетен, – потерявшего от перенесенных потрясений облик неунывающего жизнелюба; истеричную наркоманку Мэриэм, безвольное, безвредное существо, сейчас – жалкий, сникший комок – в грязной, мокрой одежде; Андре – пессимиста-депутата, тихого алкоголика, сделавшего блестящую карьеру благодаря отцовским миллионам, но потерпевшего фиаско из-за чрезмерной любви к спиртному, тоже перед вылетом нализавшегося вдрабадан, а теперь непривычно трезвого, с лихорадочно блестящими глазами, возбужденного пережитым страхом и желанием забыться, успокоиться хорошей дозой виски.

Сбившись в кучку, спаянные изведанной опасностью и не избытой еще тревогой, люди тупо озирались, прикрываясь от слепящего снежного блеска. Но взгляду не за что было зацепиться: снег да снег кругом.

– Мы спасены, а это главное. Сейчас следует вернуться в вертолет, подзаправиться и хорошенько выспаться. Выход найдется, я не сомневаюсь в этом, – уверенно произнес Питер, продолжая играть роль признанного лидера, и друзья, безропотно подчинившись его уверенности, стали соскальзывать вниз, в образовавшуюся нору-склеп. Бодрый голос вождя не умолкал ни на миг, пока остальные неохотно поглощали пищу, а затем укладывались спать. Задвинув дверь, Питер улегся поближе к выходу и только теперь разрешил себе расслабиться. Вскоре все спали, вздрагивая, мыча и постанывая, по-видимому, во сне заново переживая ужас падения взбесившегося вертолета с большой высоты.

Поутру, заправившись крепким кофе, сваренным с помощью все той же паяльной лампы, Питер, прихватив с собой Эдварда, не желая давать тому шанса остаться наедине с Мими, выбрался на снежную поверхность. Он решил пойти на разведку – может, они наткнутся на какое-либо жилище, хотя надежды на удачу было мало.

Верхняя корка снега была на удивление твердой. Проходив безуспешно более двух часов, утомившись от солнечного блеска, мужчины вернулись в убежище. Их товарищи – кто в какой позе – лежали в покосившихся креслах, инертные и безразличные.

– Эй, вы, горе-неудачники, пилоты-путешественники, подъем! – преувеличенно бодро воззвал Питер. – Женщины готовят ланч, Карл им помогает. Я с Эдвардом и Сержем попытаемся взломать дверь в кабину пилота и по рации, если она работает, связаться со спасателями. – Он молча подтолкнул Эдварда к кабине: тот был владельцем вертолета, и именно этот слизняк, подняв машину на недозволенную высоту, рисуясь перед Мими, покинул кабину в поисках виски, «всего на минуту», – как скулил он потом, когда дверь кабины заклинило, и неуправляемая машина падала, стремительно несясь навстречу неминуемой гибели.

Сейчас надо было каким-то образом открыть дверь. Но без инструмента, голыми руками, борьба с металлом была заранее обречена на поражение. И Питер, трезво оценив обстановку, отступился. Необходимо откопать снег вокруг носа вертолета, а затем, разбив ветровое стекло, проникнуть внутрь. Но для этого требовалось много сил, а он устал, хотя и не показывал этого, и поэтому поинтересовался, готов ли завтрак.

Питеру, еще не отошедшему от недавно изведанного животного страха за свою жизнь, хотелось, подобно товарищам, полежать в удобном кресле, отдаться на волю Судьбы, пребывая в уверенности, что та всегда к нему милостива. Но он никогда не позволял себе слабости быть – как другие. С самого детства он зубами и когтями прокладывал себе путь наверх. Сын бедных фермеров, влюбленный в дочь местного врача и отвергнутый ею, он еще в юности поклялся, что достигнет больших успехов, чего бы то ему ни стоило, и шел к поставленной цели трудно, но упорно, добиваясь малых удач, из которых складывалась большая успешная карьера преуспевающего модного врача-психоаналитика. Создав однажды свой образ-идеал, собранный из черт выдающихся деятелей, он скрупулезно и настойчиво лепил-ковал из себя не просто подобие, а адекватную личность, типаж. Профессия его способствовала этой многотрудной, скульптурной, скорее даже филигранно-ювелирной работе над собой. Он, штрих за штрихом, неустанно отделывал свой имидж, вживался в образ годами, пока не привык постоянно играть роль эдакого супермена, не имеющего слабостей, но так и не смог изменить характер, данный ему природой. Ему было суждено всегда соответствовать избранному типу, а не быть личностью. Поэтому и был нужен неусыпный контроль над своими эмоциями и поступками. Стоило дать себе слабинку, и он вскорости превратился бы в своего рохлю-папашу, не добившегося в жизни ничего.

Питер был уверен, что вжился в образ основательно, что натурально и естественно играет избранную роль, что его принимают за ту персону, за кого он себя выдает, – сильная личность, волевой человек со стальными нервами. Стань он сейчас самим собой, он потерял бы все, что имел: обширные связи, вес в обществе, отличную практику, богатую клиентуру, обеспечивающую ему прекрасный доход. Конечно, он не собирался ничего терять, это могут себе позволить такие слюнтяи, как Эдвард. Питер нравился себе таким, каким он себя создал, и проигрывать он не собирался. Да и какая разница, почему человек в тех или иных обстоятельствах ведет себя так или иначе, – в соответствии с внутренним побуждением или со взятой на себя ролью – что хорошо, то приветствуется, что плохо, – осуждается. Питер поступал всегда как должно, и неизменно выбирал единственно верное решение. Таким, как Эдвард, Серж, можно ошибаться и оступаться. Даже потеря части того, чем они обладают, окажется для них ничтожной крохой. Питер не имеет права на ошибку: слишком дорогой ценой досталось ему нынешнее положение и все, чего он достиг. Он должен всегда и везде доказывать, что лучше, умнее, сильнее других.

Сейчас, находясь, казалось бы, в безвыходной ситуации, он лихорадочно соображал, искал выход, – тот единственно правильный, которому привык следовать, заранее предвкушая, каким героем он будет выглядеть в глазах этих богатых бездельников, когда он их спасет, и как будет представлен, какими красками будет расписан его «подвиг» перед лицом общественности. Бродя в потемках сознания, где не было и проблеска, и намека на озарение, он не сомневался, что вытащит этих баловней Судьбы отсюда, что путь к спасению найдет именно он.

Наскоро перекусив и опять зарядившись лошадиной порцией кофе, доктор собрал мужской совет. Звучное название собрания вовсе не соответствовало содержанию: говорил только Питер, предлагая то или иное решение. Остальные с уважением внимали ему. Надо было откапывать нос вертолета. Вопрос заключался в том, как это выполнить без инструментов; годами спресованный, никогда не тающий здесь, в горах Гималаев, снег был твердым, как гранит. И разумеется, спасительная идея пришла именно в его голову: пресловутая паяльная лампа! Доктор усмехнулся, вспомнив, как в последний момент перед полетом чинил крохотную дырочку в обшивке, а, закончив, забросил лампу в салон – на всякий случай. Прежде, дома, на ферме, она не раз выручала его, не подвела и теперь. Только хватило бы горючего!

Показав, как с нею обращаться трем бездельникам, Питер вылез на поверхность и торопливо пошел в том направлении, куда они с Эдвардом не ходили накануне. Путь лежал вниз по склону, спускаться было легко, и у молодого человека поднялось настроение. Венок спасителя уже обрамлял его голову, ореол героя освещал лучезарное будущее.

Вдруг он резко остановился, словно парализованный: невдалеке явственно различалась цепочка следов. «Мы же сюда не спускались!» – недоуменно подумал он и, повернув к следам, присел, пытаясь разглядеть на твердом снегу их направление. Только через некоторое время сообразил, что заметил следы лишь потому, что они оказались в отбрасываемой им тени. Поднялся, встал таким образом, чтобы накрыть своей тенью отпечатки – человеческих? – ног. Они тут же четко обозначились темными пятнами. Определив, куда они ведут, доктор направился в ту же сторону, и вскоре подошел к пещере, прикрытой сверху огромным козырьком – пластом оледеневшего снега. Настороженно постоял у входа, прислушиваясь и принюхиваясь, и не уловив ни звука, ни запаха, стал осторожно пробираться внутрь, по-звериному чутко улавливая признаки опасности, исходящие из зева логова. Чем дальше он прокрадывался, тем темнее становилось вокруг, тем больше требовалось времени для адаптации зрения. Наконец, он услышал какое-то сопение. Застыв изваянием, простоял несколько минут неподвижно, не решаясь ни продолжать движение вперед, ни отступать. Слишком велик был риск. Взвесив факты, вернее, трезво оценив их отсутствие, он тенью выскользнул из пещеры.

Подъем по скользкому, слепящему снегу был труден, однако доктор, как кошка, преодолевал склон, стремясь быстрее выйти к вертолету. Через полчаса он, измотанный непривычным походом, но не показывая усталости, был у цели. Слюнтяи вяло, неумело работали, продвинувшись разве что на полметра.

Отдышавшись, Питер, позвал всех наверх. Когда девушки вылезли из норы, он изложив вкратце все, что с ним произошло, затем, посвятив в свой план, предложил программу его выполнения. Оставив Андре с дамами, остальные мужчины отправились к пещере. Не доходя до нее метров двести, они остановились и принялись орать во все глотки. Через некоторое время, когда они уже осипли от криков, из пещеры показался человек. Сделав несколько неуверенных шагов, он остановился, растерянно озираясь вокруг. Увидев незнакомцев, он проворно юркнул в пасть пещеры.

Питер выяснил, что хотел: обитателем обнаруженного логова был человек, а не зверь, как он того опасался. Теперь без всякой опаски он направился к пещере. Эдвард, Карл и Серж следовали за ним. У входа доктор замедлил свой шаг и сделал приятелям знак остановиться. Затем скрылся в пещере. Прошло томительных полчаса, прежде чем он появился вновь, поддерживая под руку седого, невероятно худого старика. Что-то сказал тому, указав на своих друзей, тот согласно кивнул. Они неторопливо стали приближаться к ожидавшим мужчинам. Подойдя, старик церемонно, но неуклюже, поклонился и уставился на гостей. Питер представил своих друзей, назвав старика «сэр Робсон». Тот опять почтительно наклонил голову в полупоклоне.

– Сэр Робсон приглашает нас быть его гостями. Я от имени всех принял его приглашение. Сейчас мы сходим за дамами и тотчас вернемся. Договорились? – Непонятно к кому обращенный вопрос заставил всех троих согласно кивнуть. Оставив старика, мужчины удалились. Однако, пройдя несколько шагов, Питер оглянулся: что-то его смущало в незнакомце. А тот стоял, прикрыв глаза тощей рукой от слепящего блеска снега. И вдруг доктор оцепенел: он понял, что было необычным в сэре Робсоне, – тот, находясь под яркими солнечными лучами, не отбрасывал тени! Питер постоял какое-то время, приходя в себя, затем, так и не разгадав таинственного феномена, особенно озадачившего его как врача, но не посвящая приятелей в загадку своего открытия, задумчиво продолжал путь к вертолету.

Дамы не скучали в обществе Карла, выпив, по-видимому, для разрядки, по хорошей дозе неразбавленного виски. Во всяком случае, они оживленно болтали, за исключением Мэриэм, которую, несомненно, мучила потребность в очередной дозе наркотика. «Надо дать ей уколоться, иначе у нее начнется истерика, без этого она долго не продержится», – решил доктор и, кивнув девушке, соскользнул в салон. Та с готовностью и признательностью последовала за ним. Отдав Мэриэм разовый шприц и наркотик, Питер собрал свой профессиональный чемоданчик и поднялся наверх.

Карл трепался в окружении женщин. Доктор прислушался: не заметил ли тот необычного явления, – отсутствия у старика тени? Нет, журналист просто развлекал дам. Подойдя к их группе, Питер предложил девушкам собрать продукты и вещи, необходимые для ночлега в пещере. Те пошли выполнять его указания, а он стал прикидывать, как замаскировать вход в нору, и в то же время оставить какой-то знак, чтобы не потерять координаты вертолета. Но, вспомнив безлюдность окружающего пейзажа, решил ничего не предпринимать.

Женщины, под предводительством нагруженного Эдварда, подошли к Питеру, и он, сделав рукой приглашающий жест, зашагал по направлению к пещере, придерживаясь следов, хорошо различимых в косых лучах заходящего солнца. Доктор испытывал несвойственное ему волнение: приключение обещало быть захватывающе интересным.

В пещере было светло, тепло и, как ни странно, уютно: весело пылал костер, у которого сидел сэр Робсон. «Интересно, чем он разжигает и поддерживает огонь», – подумал Питер, подходя к старику.

– Здесь полно скелетов и костей животных, а может, и людей, давно покинувших этот мир, – словно прочитав мысль доктора, сказал сэр Робсон, показав рукой куда-то позади себя. – Приглашайте своих друзей поближе к огню.

Питер, обернувшись к нерешительно остановившимся у входа товарищам, позвал их к костру. Когда все подошли, перезнакомились и кое-как устроились у огня, наступила неловкая пауза, всегда сопутствующая нечаянным знакомствам и предшествующая налаживанию необходимых контактов и отношений.

Гости разглядывали хозяина, даже не пытаясь скрыть своего интереса. Тот, погруженный в глубокую задумчивость, казалось, был поглощен причудливой пляской то умирающих, то возникающих вновь – трепетных, извивающихся, тянущихся к людям – всполохов пламени. Его вовсе не тяготила затянувшаяся пауза: отвыкший от общения, обреченный из-за одиночества на длительное, вынужденное молчание, старик находил его естественным, поэтому сидел без принуждения, словно его затворничество не было столь грубо нарушено.

Вдруг он, не меняя позы, не поднимая головы, заговорил – его гости не сразу поняли, откуда исходил звук голоса:

– Я уже пять лет здесь. Мы с друзьями вот так же отправились в экспедицию к тибетским монахам, к Далай-Ламе. Нас тоже было восемь, но среди нас не было женщин. Проводник и трое моих товарищей погибли, сорвавшись в пропасть. Еще трое, оставив меня, подвернувшего ногу, с поклажей, в этой пещере, отправились за помощью и новым проводником. С тех пор я не видел и вообще больше не встречал людей. Все эти годы я провел здесь в одиночестве.

Старик замолчал так же внезапно, как и заговорил. Все с любопытством и изумлением взирали на отшельника. А тот, словно потеряв к ним интерес, опять ушел в себя, по-видимому, напрочь забыв, а может, никогда и не познав правила приличия, предписывающие хозяину во что бы то ни стало поддерживать разговор с гостями.

Питер, и здесь не забывающий о своей роли лидера, оглядев притихших друзей, обратился к обитателю пещеры:

– И вы не предпринимали попыток вернуться к людям?

Сэр Робсон ничем не дал понять, что слышал обращенный к нему вопрос. Он сидел в той же позе, неподвижно уставившись на пляшущее пламя. И только когда доктор собрался возобновить разговор, старик, подняв голову, пронзительно посмотрел молодому человеку в глаза.

– Мне не нужны были люди, мне опротивело их общество. В то время я искал одиночества. Чтобы вам было легче понять меня, я должен вернуться в более ранний период моей жизни, лет на десять назад. Я был в расцвете сил, полон неутолимых желаний. В этом возрасте условия и обстоятельства моего бытия сформировали из меня законченного эгоиста, живущего только ради удовлетворения собственных желаний, получения изысканных удовольствий, утоления гипертрофированного честолюбия и раздутого тщеславия. В какой-то мере, сэр Питер, я был похож на вас. Я везде хотел играть роль первой скрипки, подчиняя этой цели все свои помыслы, время, силы. О, как я сильно заблуждался, определив ложные жизненные задачи и приоритеты. Я служил дьяволу, а не Богу. Но понял и осознал это я лишь здесь. Пока я не мог передвигаться, у меня было много времени на раздумья: я вспоминал, сопоставлял, анализировал и бичевал себя. Я ужаснулся от того, насколько бездарно истратил отпущенное мне земное время, выделенную мне космическую энергию, предназначавшуюся для выполнения определенной миссии. Почти исчерпав впустую значительные ресурсы, коими щедро наградила меня природа, а значит, Бог, я, его волею, оказался тут, чтобы иметь время осознать тщету своей жизни, но не иметь возможности что-либо исправить. Хуже пытки не изобретет сам дьявол.

Сэр Робсон изъяснялся изысканным стилем, давно отвергнутым современным поколением, – излишне выспренне и витиевато. Для слушателей его язык был непривычно-книжным, но весьма приятным. Ему внимали, затаив дыхание, не шевелясь. Только блики пламени оживляли неподвижные лица заинтригованных искателей приключений. Действительность превзошла все их ожидания: они и мечтать не могли о столь фантастической встрече. Сколько незабываемых вечеров там, дома, будет расцвечено поданной им сегодня на ужин пикантной историей, сколько именитых гостей развлекут рассказы о старике! Каждый из присутствующих предвкушал удовольствие от умело преподнесенной в обществе сенсации. О Карле и говорить нечего: его газета в течение года будет питаться историями с продолжениями об этом удивительном отшельнике и самом путешествии.

Сэр Робсон, прервав очередную длительную паузу, вызванную, вероятно, утомлением от долгой речи после многолетнего одиночества и вынужденного молчания, продолжал:

– К тому времени, как я оказался здесь, я совершил немало глупостей, много мерзостей и даже подлостей. Но самое мое тяжкое преступление: я довел до самоубийства любимую женщину – по мере того, как я постигал весь ужас содеянного, – обратилось гибелью для меня самого. Я не мог жить, отягощенный столь чудовищным грехом.

Вероятнее всего, я тоже свел бы счеты с жизнью, хотя понимал пагубность такого поступка, – грех необходимо искупить, а не бежать от него, нагромождая сверху другой, еще более тяжкий. Но тут как раз друзья пригласили меня принять участие в увлекательной экспедиции в один из тибетских монастырей. Как за соломинку, я сразу уцепился за это предприятие и горячо поддержал их идею, надеясь убежать от мук совести (сколь наивен я был!) или замолить свои грехи в святой обители. Но, видно, столь велики были они, что Верховный Судия не мог позволить такому отвратительному грешнику, каковым я являлся, осквернить землю и воздух священных мест. Дальше этой пещеры он меня не пустил. Поняв его волю, я не противился ей, не предпринимал попыток вернуться домой или разыскать монахов, боясь кары.

Друзья не возвратились за мной. Первое время, мучаясь больной ногой, я, чего греха таить, сердился на них, роптал на Судьбу, на нашего небесного Повелителя и Покровителя.

Запасов – еды, консервов, спичек, одежды – было много, я не боялся голода или холода. Если вы заметили, пещера уходит глубоко под скалы, здесь сухо и тепло – под защитой многометрового слоя снега. Сначала меня тяготило одиночество, но Бог и тут пришел на помощь: однажды, собирая чьи-то бренные кости для костра, я нашел несколько древних книг по истории религии, по-видимому, оставленных умершим странником, а может, утерянных или забытых делающими привал в этой пещере монахами. Так или иначе, я с жадностью принялся за их чтение. Среди книг были Библия, Новый и Старый Заветы, Евангелие, а также оригинальные труды какого-то священника по весьма интересующей меня теме. Два года я изучал посланные мне Всевышним книги, а на третий взялся за исправление того, что было в моих силах и моей воле, – стал перекраивать и переделывать себя, изгонять из души и сердца мелкие помыслы, недостойные желания и поселять на очищенное место чистоту побуждений, любовь и терпение к людям. Я перелистал всю свою жизнь, вылавливая из нее самые темные, мрачные эпизоды, и заново переживал их, – в соответствии с Божьим промыслом. Еще два года ушло на борьбу с самим собою и на победу над тем жалким человечишком, каким я был. Борьба оказалась очень трудной, но зато победа – светлой и сладостной. Я очистился от скверны. Теперь, пройдя путь очищения, я ступил на тропу совершенствования. Второй год я иду по ней.

Старик опять взял тайм-аут для отдыха. Слушатели, распираемые возникшими в ходе повествования вопросами, но не решившиеся прервать почтенного старца, теперь, встрепенувшись, заговорили, перебивая друг друга:

– Вы же не убили эту женщину, чтобы вменять себе в вину ее смерть.

– Кому нужен ваш подвиг, если о нем никому не известно, а потому он не является мерилом добродетельной, богоугодной жизни?

– Зачем это добровольное заточение, если оно никому и ничему не служит?

– Легко быть святым, не подвергаясь никаким искушениям. Смогли бы вы оставаться верным избранному пути, находясь в окружении всевозможных соблазнов?

– Думаете ли вы остаться здесь навсегда, или вернетесь с нами домой?

– Кстати, кого вы оставили дома?

– Есть у вас родственники, дети, близкие?

– Какое у вас состояние? В каком банке ваш счет?

Сэр Робсон выслушал, не прерывая, поток вопросов и суждений. Когда тот иссяк, он, явно уже уставший и тяготившийся обществом, полузакрыв глаза, словно нехотя, очевидно, торопясь закончить, заговорил телеграфным текстом:

– Подвиг совершается не славы и корысти ради. О нем не должно кричать. Каждый человек несет свой крест. Мой был тяжел и неподъемен, словно из камня, сейчас он легок, почти невесом, будто бумажный. Своим искуплением я облегчил свою ношу, а, следовательно, и душу. Не думаю, чтобы я вновь захотел бы взгромоздить на нее тяжесть новых грехов, даже находись я среди наисоблазнительнейших искушений. Уверен, устоял бы, во имя Бога.

И тут Питер задал вопрос, мучавший его с первой встречи со стариком:

– Все имеющее плоть и объем, отбрасывает тень. Куда подевалась ваша тень? Уж не дьявол ли вы, говорящий о Боге?

Вокруг воцарилась мертвая тишина. Присутствующие с недоумением и испугом уставились – кто на доктора, кто на старца. Последний, бросив быстрый взгляд сначала на Питера, а затем и на остальных гостей, медленно произнес:

– Об этом поговорим завтра. Время терпит. Утро вечера мудренее. Пора на покой. Возблагодарим Всевышнего за прожитый день и за дарованную пищу. Аминь!

Сэр Робсон удалился в темноту, где у него, вероятно, была постель, а гости, прижавшись один к другому, еще долго тихо переговаривались, а затем, с последней искрой угаснувшего костра, уснули среди останков давно усопших предков.

Питер не спал, его снедала зависть: нашелся человек, который перехватил у него пальму первенства, оказавшись сильнее его, привыкшего всегда и во всем быть первым. Это он спросил у старика, оставался ли бы тот праведником, живи он не в уединенной пещере, а среди людей, веди он жизнь в цивилизованном мире, в царстве соблазнов. Сейчас доктор пытался сам ответить на свой вопрос: действительно ли старец настолько отрешился от мирской жизни и утвердился в своей вере, укрепил свою плоть и дух, что был бы глух и слеп к сильнейшим искушениям, которыми изобилует современное общество. В душе Питера правил бал сатана, внушая ему дьявольское желание подвергнуть отшельника испытаниям, разрушить его, с виду, стойкие позиции, не оставив от них камня на камне, развеять ореол мученика и праведника, развенчать, уничтожить, чтобы самому восторжествовать, оказавшись, все-таки умнее, хитрее, сильнее.

Утром, наскоро позавтракав, он, оставив дам опять с Андре в пещере и прихватив с собой вчерашних спутников, отправился к вертолету. Вчетвером они провозились до вечера, прежде чем им удалось попасть в кабину пилота и вызвать спасателей. Учитывая позднее время и то, что потерпевшие находятся вне опасности, те пообещали помощь не ранее следующего полудня: работы по спасению было невпроворот: то и дело поступали сигналы «SOS» от терпящих катастрофы и бедствия любителей острых ощущений.

Голодные, измотанные непривычной физической работой (а уж, будьте уверены, Питер умел заставить делать необходимое!), мужчины возвратились в пещеру, где и нашли своих товарищей мирно беседующими со стариком. Питер, отозвав Мэриэм, вручил ей очередную дозу наркотика, и присоединился к ужинающей братии, досадуя, что волею обстоятельств пропустил, наверное, интересные рассказы отшельника.

После трапезы началась беседа, не в пример вчерашней, оживленная и малосодержательная. Доктор злился, но не находил объяснений своему плохому настроению. Не желая показывать его окружающим, он молчал. Но вскоре ему надоел этот беспредметный треп, и он попросил старика ответить на его давешний вопрос. К удивлению всех, сэр Робсон согласился легко и охотно. Призвав друзей к порядку и тишине, устроившись поудобнее, Питер приготовился слушать.

– Кто-нибудь из вас, быть может, читал или слышал о таком явлении, как антимир, античастица? Никто не интересовался этим феноменом?

Находясь еще в миру, я как-то прочитал в газете статью об одном ученом, который, открыв этот парадокс, убедительно и логично доказывал его несомненное существование. Информация скользнула по поверхности моего сознания, но не проникла внутрь его, не зацепила моего внимания основательно. Вскоре ученый чудак был объявлен сумасшедшим, и я окончательно забыл о нем и его открытии.

Но это тема получила неожиданное продолжение здесь, в пещере: среди книг я нашел труды одного, весьма известного в древности ученого, переведенные на английский язык. У меня было много времени, чтобы досконально изучить их, и я понял, что тот бедолага не был сумасшедшим. Люди склонны прибегать к такой уловке – объявить вне закона непонятное, недоступное их, иногда просто неразвитому, чаще – довольно скудному умишку; инакомыслящему зачастую уготована дорога в дом умалишенных, а те, кто действительно лишен разума, торжествуют. Я понял разумом и принял сердцем это учение, тем более, что оно не противоречит заповедям Христовым.

Суть его, вкратце, вот в чем. У всего живого в мире имеется его противоположность, но со знаком «минус», у всякой сущности – своя антисущность: у частицы – античастица, у молекулы – антимолекула, у атома – антиатом. Свой антипод имеют все одушевленные, живые существа. Он отсутствует только у новорожденных младенцев в первые миги их появления на свет. Наша антисущность вмещает, разумеется, все отрицательное, что мы совершаем в течение жизни: ее питают человеческие недостатки и слабости: подлость и мерзость, предательство, жестокость, воровство, прелюбодеяния, убийства. Да, верно, – поступки и действия, противоречащие заповедям Иисуса. Значит, явление «анти» – дьявольское порождение.

Человек не проживает свою жизнь однозначно: у подлеца бывают минуты просветления и раскаяния, а у праведника, напротив, – недостойные поступки. Поэтому и людские антиподы переживают различные периоды своего существования: жиреют и тучнеют, становятся сильными и могучими, когда его «хозяин» подл и грязен и, наоборот, хиреют, бледнеют, делаются немощными в периоды его следования Божеским правилам. Тут суть проста: что хорошо для человека, то плохо для его анти-«я».

Далее – мой вклад в развитие данного учения, мое маленькое открытие, чему послужила внезапная догадка, озарение, что всегда лежит в основе прогресса. Это был промысел Божий. Я вскричал сакраментальное «Эврика!», и принялся сопоставлять, анализировать, искать подтверждения озарившей меня идее. Как вы уже, наверное, догадались, она состоит в том, что олицетворением человеческого антипода является его тень, как и любого живого существа. Поскольку у меня не было другого объекта для наблюдений, кроме самого себя, то я и экспериментировал только над вашим покорным слугой, – вел наблюдения лишь за своей личностью. Однако результаты оказались ошарашивающими, доказательства весьма убедительными. По мере моего освобождения и очищения от всего подлого, грязного и мерзкого, вместилищем чего я являлся в предыдущей жизни, тень моя становилась все прозрачнее, бесплотнее, бледнее. А когда я очистил и свои помыслы, словно авгиевы конюшни, когда моя плоть, душа и разум заполнились светлым, лучезарным небесным сиянием и обрели неземную гармонию, тень исчезла абсолютно.

– Но ведь и неживые предметы отбрасывают тень – дома, машины…

– Потому как сотворены нечистыми, греховными руками. Ведь прогресс двигают далеко не праведники, а люди, алчущие славы и богатства. Это от лукавого, значит, не угодно Богу. Младенец, чистый и светлый, пришедший в наш мир, уже через доли секунды, только вдохнув впервые воздух, заражается грязью окружающей среды, смрадом нашей антидуховной и антиморальной атмосферы. Уверен, Христос не отбрасывал тени. А вот я, потративший годы на раскаяние, очищение и искупление грехов и добившийся прекрасных результатов, только соприкоснувшись с вами, грешными, уже сегодня заметил свою слабую, едва заметную тень. Человек слаб, а дьявол не дремлет, он неустанен и вездесущ. Я слушал ваши рассказы, вспоминая, поневоле, собственную прошлую жизнь, и по-видимому, помыслы мои не были кристально чисты. Я еще не совершил плохого поступка, а только в мыслях, неосознанно, допустил нечто греховное, соприкоснулся с вашей аурой (а она у каждого из вас, ох, как непрозрачна, – насыщена мерзкой похотью и чревоугодничеством, завистью и слабостью, – от мутно-желтого до багрово-черного), и этого оказалось достаточным для рождения моего антипода – мрачного спутника – тени. Все сущее на земле имеет цвет и запах, тень не обладает ни этими, никакими другими качествами, потому что ей не может быть присуще ничто положительное.

Я ночь напролет молился, и мое «анти» почти исчезло, но я его еще не истребил. После вашего отъезда мне придется приложить очень много усилий, чтобы моя тень исчезла окончательно.

– Но ведь невозможно создать морально-стерильных условий для проживания человечества, если даже соприкосновения, а тем более, общения, достаточно для появления антипода.

– Само человечество – каждый человек для себя, а вместе – для общества – может избавиться от своей противоположной сущности, коли очень сильно захочет. Это нелегкая задача, архитрудная, но для ее осуществления, и только ради нее, стоит жить. Ничто в этом мире более не достойно человеческих усилий, как благородная борьба с черной, зловещей тенью. Все преходяще, а первозданная чистота человеческой сущности – вечна.

Старик умолк, утомленный, и молчание воцарилось в пещере. Костер едва тлел. В том же молчании, глубокой задумчивости, люди стали укладываться, располагаться на ночлег, а затем еще долго лежали без сна, обдумывая, принимая или отвергая услышанное.

Питер снова не спал, мучаясь превосходством старца. В его мозгу брезжила пока несформировавшаяся, дьявольская затея. Неясно маячившая идея уже в полудреме обрела четкие, окончательные очертания, с тем доктор и уснул.

Ночью сопещерников разбудила разразившаяся снежная буря, почти неделю бушевавшая в горах Тибета. То было грозное предзнаменование, предупреждение Питеру свыше, но он остался глух к нему.

Только на девятый день стихия угомонилась, и пришла помощь. Вертолет спасателей принял на борт, однако, не восемь потерпевших, как было заявлено в сигнале бедствия, а девять. Один из спасенных был без сознания, его погрузили на носилках во чрево машины, и уже через несколько часов искателей приключений доставили домой. Худого, обессиленного, беспамятного больного, поддерживаемого уколами врача, оказавшегося среди пассажиров, выгрузили у дома доктора, обещавшего обеспечить необходимые лечение и уход за пострадавшим.

На следующий день все газеты пестрели аршинными заголовками и броскими статьями о приключениях известных и уважаемых в обществе людей. «О-ля-ля!» отводила почти все страницы описаниям происшествия, автором которых был Питер, заключивший с Карлом выгодный контракт на монопольную публикацию его мемуаров и эксклюзивных интервью. Но информация просачивалась, как уверял журналиста-оптимиста доктор, неведомо какими путями и в другие печатные органы, с которыми Питер, в свою очередь, совершенно конфиденциально заключил не менее выгодные договоры.

Газеты туманно намекали о некоем спасенном аборигене, с которым доктор проводит эксперимент по выживанию и адаптации в цивилизованным мире.

На самом деле, Питер осуществил задуманное: он похитил сэра Робсона, введя ему внезапно большую дозу снотворного в тот момент, когда прилетел вертолет спасателей. Окружающие ничего не поняли. Доктор подошел прощаться со стариком последним. Они обнялись, а через несколько мгновений отшельник потерял сознание. Все попытки Питера оказать помощь и привести старика в чувство были тщетны. Время торопило, спасатели спешили, их присутствие требовалось еще не в одном месте, но и оставить беспомощного человека было нельзя. И доктор принял решение, с которым согласились все: забрать отшельника с собой, а дома обследовать и вылечить.

– Это, по-видимому, банальное истощение, плюс переживания последних дней, связанные с нашим вторжением, нарушившим привычный, размеренный, уединенный образ жизни сэра Робсона, – уверенно заявил Питер. Кто мог его опровергнуть?

Итак, старик очнулся на третий день после возвращения. Он лежал чистый и благостный, на широкой, удобной, мягкой постели, на шелковых простынях, в незнакомой комнате. Долго, онемев, он озирался вокруг, впитывая, переваривая, сопоставляя и анализируя, пока не заметил на журнальном столике, рядом с кроватью, ворох газет. Быстро и жадно проглотив их содержание, он понял, что произошло, и где он находится. Что касается причины его обморока, он сильно сомневался в правдивости объяснений Питера. Его обуял гнев: кто смеет распоряжаться его жизнью! Сэр Робсон резко поднялся, намереваясь призвать доктора к ответу, но, к своему удивлению, и в самом деле почувствовал такую слабость, что вынужден был опять опуститься на подушки.

Питер, явившийся через час, заверил старика, что все прочитанное тем в газетах, соответствует действительности, кроме, разве что, истории об аборигене. Но тут он не имел права поступить по-другому, поскольку это касалось чужой, то есть, сэра Робсона, тайны, и захочет ли он ее обнародовать, пусть решает сам. Он-де и без того – уже настолько знаменитая личность, что телефон звонит не умолкая, – вся страна интересуется состоянием его здоровья, люди предлагают помощь.

– Вы стали настоящей сенсацией, сэр Робсон, – с восторгом живописал Питер, – все только и ждут вашего выздоровления, чтобы познакомиться с вами и выслушать историю вашей жизни.

Помимо воли и желания, все, что говорил доктор, было приятно отшельнику, льстили затаившимся где-то до поры остаткам былого честолюбия. Оставшись наедине, он еще раз с неожиданным наслаждением, уже не торопясь, перечитал газеты. И внезапно почувствовал сожаление из-за отсутствия в них его фотографий. Тут же, спохватившись, осенил себя крестным знамением и затем долго молился.

Когда принесли богато сервированный обильный ужин, сэр Робсон потребовал пригласить доктора, и выразил тому протест против предлагаемой пищи, заявив, что будет питаться в соответствии со своими принципами и не собирается чревоугодничать.

Питер с показным сожалением поведал праведнику, что того уже три дня поили жирным куриным бульоном, необходимым для скорейшего восстановления сил и здоровья. И уж если принцип был нарушен, то не все ли равно, сколько раз и в каком объеме. Мясо и жиры способствуют эффективному выздоровлению, а рюмка красного вина оказывает просто чудодейственное влияние: сэр Робсон в ближайшие дни уже будет на ногах – здоров, бодр и свеж. А этого с нетерпением ждут многочисленные фоторепортеры, чтобы помесить в своих газетах его портреты, которые жаждут увидеть поклонники.

Сэр Робсон был слишком ослаблен, чтобы заметить столь тонко замаскированную лесть, и спорить с Питером, приводящим такие убедительные аргументы. Ужин был поглощен с невиданным аппетитом и небывалой скоростью.

Как часто наши колебания и сомнения бывают легко побеждены чужими неискренними доводами, только потому, что мы жаждем услышать их, – для подкрепления нашего собственного малодушного отступления от истины.

Теперь ежедневно по несколько раз старик сладострастно вкушал всевозможные яства и лакомства, которых был лишен многие годы. И вскоре поправился, набрал в весе, и оказалось, что он и не старик вовсе, а бравый молодец – 55 лет от роду, с весьма приятной наружностью.

А через неделю сэр Робсон был представлен сначала узкому, затем и более широкому кругу лиц, числившихся в приятельских отношениях с Питером, среди которых было и несколько дам. Его популярность росла день ото дня. История его жизни, передававшаяся изустно, с его позволения была растиражирована всеми газетами. Его фотографии занимали в них видное место – в различных позах и интерьерах, на фоне пейзажей и в кругу друзей. Личным знакомством с праведником хвастали, и вскоре он был приглашен в лучшие дома, где хозяева угощали им, – экзотическим человеческим экземпляром – падких до сенсаций скучающих обывателей. Пресыщенные великосветские дамы стали претендовать на более тесные, нежели приятельские, отношения, и отшельник – уже давно измученный борьбой со своей предательской плотью, ослабевшей в плену соблазнов, сдался на милость победителя, переступив еще одну заповедь Господню: не прелюбодействуй.

Однажды, желая сделать приятный сюрприз очередной обожаемой даме сердца, сэр Робсон, испытывая финансовые затруднения, вспомнил, что был некогда богат и имел изрядный счет в банке. Выяснилось, что, считая его погибшим и нисколько не скорбя по сему поводу, наследники с нетерпением ожидали окончания семилетнего срока, предусмотренного законом и обусловленного отсутствием трупа, чтобы вступить в вожделенные права наследования. Можно представить меру их отчаяния и огорчения, когда пред ними явился живой и невредимы, жизнерадостный сэр Робсон, наивно ожидая горячих родственных объятий и поцелуев.

Счет оказался не только нетронутым, но и удвоившимся из-за немалых процентов, начислявшихся в течение пяти лет. Вот тут-то сэр развернулся! Вам не доводилось видеть собаку, оборвавшую туго сдавливавший тощую шею ошейник и сбежавшую от жестокого садиста-хозяина? Обретшая свободу псина и в подметки не годилась бы нашему сэру по части неверстывания упущенных годами возможностей и получения удовлетворения от дарованной однажды жизни! Не было такого удовольствия, которое бы он обошел, упустил, не изведав, касалось ли это слабого пола, тайных и явных связей с доступными и нет, свободными и замужними женщинами, породистых лошадей, дорогих машин, разорительных казино, модных ресторанов, подпольных вертепов, запрещенных наркотиков или других экзотических развлечений. Сэр пустился во все тяжкие, он, как на войне, стремился прожить год за три, проведенные в вынужденном отшельничестве и воздержании. Он, не задумываясь, а уж тем более, не мучаясь, нарушал все десять заповедей, жалея лишь об одном, – что их так мало!

Не прошло и года, как его капитал вновь равнялся оставленному перед достославным путешествием, то есть ровно половину он промотал, но это показалось ему каплей в океане, так как он не насытился, не насладился, не утешился, а лишь раззадорил, подстегнул свои безудержные, фантастические желания, плотоядно и изощренно удовлетворяя их всеми доступными средствами. Его сумасбродства стали предметом сплетен и обсуждений Он прослыл развратником и прожигателем жизни.

Питер, поначалу с садистским удовлетворением наблюдавший кривую падения сэра Робсона, однажды, найдя его в самом неприличном месте, в совершенно непотребном виде, почувствовал угрызения совести. Считалось, что их связывает тесная дружба. Сэр Робсон, благодарный доктору за спасение своей жизни, превозносил достоинства благородного друга, где только мог. Улучив момент, когда Роберт (они перешли на «ты») был трезв, Питер признался ему в своем злодеянии. Тот слушал молча. Закончив, доктор замолчал, ожидая заслуженной кары за обман и дальнейшее неблаговидное поведение. Роберт долго смотрел ему в глаза, а затем неожиданно расхохотался. Ах, как он смеялся! – смачно, со вкусом, не ограничивая раскатов хохота понятиями о приличиях. Он вообще все делал с размахом, этот располневший, бодрый, в расцвете сил мужчина, познавший разнообразнейшие блюда, какие только может предложить изобильная кухня жизни.

Питер, вместо уличения в профессиональном подлоге и всеобщего позора, был награжден еще одной, огромной порцией благодарности от расчувствовавшегося сэра Робсона.

– Ты не только физически спас мне жизнь, ты морально не дал мне погибнуть, значит, ты двойной мой спаситель, а я вдвойне твой должник. И буду благодарен тебе до гроба. Ты – мой благодетель и лучший друг! Да, не сомневайся, ты сделал благое дело. Я счастлив!

Но доктор продолжал мучиться сомнением, все глубже раскаиваясь, видя, как низко пал его подопытный кролик. Муки его совести получили основательную пищу после одного, совершенно мерзкого происшествия, героем которого был Роберт.

Уже давно в свете ходили сплетни о том, что сэр Робсон соблазнил хорошенькую, молоденькую жену банкира Н., обожающего ее. И что же? Банкир застает их на месте преступления, и соблазнитель сваливает всю вину на неопытную женщину, обвиняя ее в преследовании его с развратными побуждениями. Скандал! Несчастная прелюбодейка, наглотавшись снотворных таблеток, умирает.

Питер был семейным врачом банкира, и остро переживал трагедию, выводя вдовца из состояния стресса. Он боялся встретиться с Робертом, зная, что это второй подобный в его жизни случай, и представляя, как тот мучается и страдает. Первая смерть привела к отшельничеству. Даже страшно подумать, какие последствия может повлечь эта скандальная история.

Ах, как глубоко он заблуждался! Смерть одной из многочисленных любовниц не затронула никаких струн в очерствевшей душе (буде такая имелась!) сэра Робсона. «Дурочка, – произнес он небрежно, – сама навязалась. Надо было думать о последствиях».

– А как же быть с тенью, антиподом, Роберт? – тихо спросил ошеломленный Питер.

– Чепуха все это. Не бери в голову. Наслаждайся жизнью!

Вот тогда Питер понял, какое чудовищное злодеяние он совершил в угоду своему честолюбию. Он чувствовал себя очень скверно: будто толкнул на недостойный поступок неразумного младенца, и теперь должен нести ответственность за последовавшие несчастья. Как легко, ничтоже сумняшеся, пошел он на поводу уязвленного самолюбия, и желая доказать свое превосходство, сломал жизнь сэра Робсона, – походя, играя. Он казнил и презирал себя, презирал и ненавидел Роберта, за то, что тот настолько легко сломался, оказался таким податливым. Размазня! А еще толковал о принципах, о Боге! Обвинив сэра Робсона, доктор словно снимал с себя часть вины, но это не помогало: скверно, ох, как скверно чувствовал он себя!

Питер стал избегать встреч с Робертом, замкнулся, почти перестал бывать на приемах. На этот же период пришелся совершенно неожиданный разрыв его отношений с Мими, которой он несколько месяцев назад сделал предложение, принятое благосклонно. Спустя некоторое время, диктуемое приличием, она ответила согласием. И вдруг, не объясняя причин, она просит освободить ее от данного слова, и, в свою очередь, возвращает ему свободу. Для Питера это была еще одна из многочисленных, незаслуженных пощечин, нанесенных ему, нищему выскочке, миром чванливой роскоши. Плевок в морду, однако, на сей раз достиг цели: Питера глубоко ранила нанесенная обида. Тем более, что к Мими он испытывал нежные и искренние чувства.

Неделю он не выходил из дома. Нет, он не скрывался от позора, хотя знал наверняка, что стал объектом сплетен и насмешек. Но они его теперь не трогали. В нем словно что-то сломалось – какая-то маленькая, но необходимая пружинка. Он устал быть дрессированной белкой, заточенной во вращающемся барабане. Ему надоело быть сильным и непременно первым, его тяготило его суперменство. Ему постылели люди. Он не хотел видеть этих подлых, мерзких человекоподобных, недавних друзей-приятелей, недостойных его дружбы. Все, чего он добился, нажито честным трудом, а не обманными путями и сомнительными операциями, начиная от содержания подпольных публичных домов и притонов, кончая торговлей наркотиками, на чем разбогатели и нажили свои состояния кичащиеся достигнутым положением денежные мешки. Он презирал их и себя вкупе. Сколько лет и энергии потратил он, чтобы дотянуться до их кабинетов – на сотых, недосягаемых этажах небоскребов. Вскарабкался и убедился, что гонялся за миражом. Лишь испоганил душу свою угодничеством и подыгрыванием собственному тщеславию. Чего только стоило неусыпно поддерживать образ супермена, – каких усилий и надругательств над собой! Чего ради? На что тратил он свою бесценную жизнь?

Телефон в его квартире звонил беспрерывно: богатые клиенты требовали врачевания их расшатанных нервов и больных, растерзанных душ. Питер не подходил к телефонному аппарату, не отвечал на настойчивые призывы пресыщенных победителей жизни.

– Не буду я лакействовать перед вами, прописывая вашим истеричным женам и любовницам успокоительные микстуры. Идите вы к дьяволу!

Доктор позвонил сэру Робсону и попросил его срочно приехать. Когда тот явился, что-то долго и горячо говорил ему, убеждал, требуя соблюдения самой строжайшей тайны, напомнив, чем он обязан Питеру. И только после доброго десятка клятв и заверений именами всех святых, друзья спокойно проговорили еще не менее часа, разрабатывая и обсуждая какой-то план.

Через месяц Питер стал обитателем пещеры в горах Тибета, куда доставил его Роберт на собственном вертолете. На прощание они крепко обнялись и прослезились, от души жалея один другого. Сэр Робсон печалился, потому что, во-первых, терял дорогого друга, а во-вторых, прекрасно знал, какие мучительные пытки одиночеством ожидают добровольного затворника. Воспоминания о собственном отшельничестве приводили его в ужас.

Питер горевал, предугадывая все каверзы жизни, поджидающие этого большого, избалованного, ненасытного, но слабого и доверчивого ребенка. Он прошел этот путь, и ни за что не хотел бы повторить его, – он пресытился человеческим миром. Хватит! Он пришел к Богу. Он отдает себя во власть Всевышнего, а свои силы – ему на службу. У него это получится удачнее, чем у Роберта: он всегда все делал лучше других.

Сэр Робсон не видел под ногами протоптанный ими накануне, при разгрузке вещей, тропинки – слезы застилали глаза. Подойдя к вертолету, он в последний раз отчаянно призвал:

– Питер, я не могут оставить тебя здесь. Подумай хорошо, что ты делаешь. Поиграли и ладно. Летим домой!

Доктор вместо ответа повернулся спиной к несчастному Роберту и исчез в пещере.

– Давай все-таки оставлю тебе спиртные напитки, – почти рыдая, прокричал Роберт в пустоту. Тишина была ему ответом.

– Я вернусь за тобой, милый, глупый мальчик. Через месяц тебе надоест эта игра, и я тебя заберу отсюда. Вот тогда мы повеселимся на славу, – бормотал Роберт, сжав зубы, чтобы сдержать рыдания, летя на высоте птичьего полета, едва не задевая дома и деревья и, разумеется, нарушая все существующие правила летного устава. Но, тем не менее, домой долетел нормально, без происшествий. Примерно в течение месяца был непривычно печален, мысленно оплакивая участь дорогого друга и терзаясь желанием поделиться с кем-нибудь своим горем. И однажды, вусмерть набравшись, кочуя из ресторана в ресторан, принял решение поехать на следующий день за Питером. Но следующий день для сэра Питера не наступил: он разбился, мертвецки пьяный, в недавно приобретенном суперавто последней модели. Доверенной ему тайной он так и не успел ни с кем поделиться.

Какие силы не допустили разглашения этой тайны? По чьей воле Роберт заплатил своей жизнью за желание «спасти» Питера? И что стало с доктором? К кому обратить эти вопросы?